Что и собирались Пржесмицкий вытащил пистолет и клацнул затвором, после чего черная штуковина таинственно исчезла где-то в рукаве его плаща. Поехали!..
В этот момент мысли мои были очень далекои во времени, и в пространстве. Лет пять назад я принимала в редакции одного очень неприятного, очень неопрятного и очень талантливого автора. Девочки рассказывали, что судьба у него не сложилась, что онзапойный алкоголик, непризнанный гений, мизантроп и так далее Помню, у меня тогда были какие-то незначительные замечания к его рукописи, мелочи в общем, на которыетеперь я это понимала хорошои внимания обращать не стоило. Но я была молода и тщеславна, и чем талантливей казался мне человек, тем больше хотелось утвердить себя в его глазах. Надо отдать должное автору: он держался в рамках приличия минут десять, терпеливо выслушивая мои рацеи о том, что такое хорошо и что такое плохо в современной эссеистике. Прервал он поток моего красноречия очень своеобразно: вдруг резко положил огромную, с черными ногтями, ручищу на свою рукопись и сказал тихо, но внятно: «Ненавижу баб в журналистике. Они все воспринимают не головой, а жопой!..»
Господи, как же он был прав! В голове у меня еще не отложился короткий диалог Пржесмицкого и Вшолы, а мелкая, противная дрожь уже сотрясала все мое тело, начиная с того самого места, которое так прямо и грубо назвал человек с переломанной судьбой
Нормальная женщина (а я столько лет причисляла себя к этому благородному, хотя и вечно ущемленному сословию) в преддверии неминуемой стрельбы и сопутствующих матюгов должна была бы тут грохнуться в долгий обморок и очнуться лишь после того, как отгремят выстрелы, отшумит эхо боя и прекрасный офицер Советской Армии нежно возьмет ее на руки, прижмет к своим орденам и медалям и тихо скажет в самое ухо: «Все кончилось, товарищ Мальцева. Мы возвращаемся домой!» Я же только плотно прижала ладонью губы, чтобы дрожь, перекинувшаяся на лицо, не превратилась в оглушительное клацанье зубов. Страшно было до одури, до тошноты. Я понимала, что все мы в этой несуразной «татре» вместе с водителем-молчуном мчимся навстречу коллективной погибели. И не по плану, а как раз наоборотпо причине полного его отсутствия. Машина стремительно неслась сквозь ровный строй польских елей и сосен, и никакой самый завалященький обморок не приходил мне на помощь
Краешек холодного, бесцветного солнца опасливо, словно нос хулигана в девчачьем туалете, высунулся за моей спиной. «А это значит, сообразила я, что мы едем строго на запад. А скажи-ка нам, ученица восьмого класса Мытищинской железнодорожной средней школы имени героев-панфиловцев Мальцева Валентина, какая братская социалистическая страна раскинулась на запад от Польши? ГДР, Иван Тимофеич! Правильно, Мальцева, ГДР. А они суверенные, эти самые Польша и ГДР? Еще какие, Иван Тимофеич! Сувереннее, можно сказать, не бывает! Значит, Мальцева, и государственная граница между ними имеется? А как же, Иван Тимофеич! Что это за суверенность такая, ежели без границ? Без колючей проволоки с электрическим током! Без вспаханной полосы и злобных овчарок! Правильно мыслишь, девочка! А кто же охраняет границу? Пограничники, Иван Тимофеич! Понятно, что не вагоновожатые! Ты мне скажи, какие пограничники? Польские, Иван Тимофеич! Польские и немецкие. Каждыесо своей стороны. А что они защищают? Завоевания социализма, Иван Тимофеич! От кого? От врагов. Дура ты, Мальцева, хоть у тебя и мать еврейка! Если оба эти государствабратские страны народной демократии, то от кого же в таком случае им свою общую границу защищать, а?..
И ведь прав он, старый сухарь и тайный антисемит Иван Тимофеич Горянко, который, по его собственному признанию, географию начал изучать в войну, с ППШ в руках. Граница здесь действительно должна быть спокойной. Потому-то мои молчальники и двинулись в эту сторону. Но кто же их опередил? Что за грузовики там впереди? Кого они ищут? Нас? Меня? Но я лично ничего полякам не сделала. Да и немцам тоже. Зато эти»
«Эти» сидели так, словно им приказали замереть. Каждый занимался своим делом. То есть водитель вел машину, а Пржесмицкий и Вшола молчали.
Пан Пржесмицкий это были мои первые слова после его страшного «тсс!».
Да, пани?
Вы не ответили на мой вопрос.
У вас их столько, что я просто не успеваю.
Что за слово и на каком языке сказал ваш водитель?
Я увидела, как затылок Пржесмицкого медленно багровеет.
Видите ли, пани, осторожно начал Вшола, явно пытаясь разрядить ситуацию, в свете того, что всем нам предстоит в ближайшие несколько минут, ваш вопрос э-э-э не совсем актуален.
Вы хотите сказать: неуместен?
Именно это, пани, я и хотел сказать, спасибо.
А что нам предстоит в ближайшие несколько минут, пан Вшола?
Как вам объяснить Вшола уставился в уже совершенно сизый затылок Пржесмицкого, словно взывая о помощи. Но майор молчал, очевидно приберегая свое красноречие для более подходящего случая.
Объясните так же вежливо и интеллигентно, как вы умеете, пан Вшола, грубо польстила я соседу. И вообще, я уже несколько часов мучаюсь, пытаясь вспомнить: где я могла вас видеть?..
Мне не нужны были никакие ответы, мне вообще все было ясно: нас искали, преследовали, нас уже почти взяли. Какая разница, кто именно перестреляет этих трех мужиков и меня за компанию с нимиполяки, немцы или мои гуманисты-соотечественники?! Единственное, чего я хотела в те минуты, это разговаривать, общаться, не чувствовать себя в одиночестве. К моему удивлению, приступ страха почти прошел, я чувствовала себя гораздо увереннее. В какой-то момент мне даже показалось, что опасения моих попутчиков преувеличены: таким тихим, спокойным ипо мере того как все вокруг светлело и наполнялось жизньюбезмятежным выглядело шоссе, сжатое стенами густого зелено-белого леса.
Вы очень мужественная женщина, пани Вэл, не оборачиваясь, буркнул Пржесмицкий.
Откуда вы знаете это имя? быстро спросила я.
Вы состоите из сплошных вопросов.
Так откуда?
Мне его назвал один человек. Он сказал, что это имяпароль.
Пароль для чего?
Пароль, с помощью которого я могу обрести ваше доверие.
А кто этот человек?
Вы его не знаете и не можете знать, вздохнул майор.
А зачем вам мое доверие, пан Пржесмицкий?
Выженщина, пани
Логично.
А познакомились мы при несколько странных обстоятельствах. Счет шел на секунды. Могла возникнуть ситуация, при которой нам была бы необходима ваша помощь Но вы вели себя весьма достойно.
Спасибо.
Пожалуйста.
Вы можете дать мне оружие? тихо спросила я.
Пржесмицкий резко обернулся.
Зачем?
У меня такое ощущение, что все мирные способы разрешения конфликта уже исчерпаны. Я права?
Отчасти.
Яснее, пожалуйста. Это очень важно.
Это касается нас, но не вас, пани.
Не понимаю
Очень скоро мы натолкнемся на патруль, вдруг быстро заговорил Пржесмицкий. Я не знаю, кто это будетпограничники, полиция, армейские части или контрразведка Прорываться через нихзатея, лишенная смысла. С таким же успехом можно пробивать головой бетонную стенуодни шишки и никакого удовольствия
На что в таком случае вы надеетесь?
Я и пан Вшолаофицеры польской контрразведки
А яприемная дочь Михаила Андреевича Суслова.
Вшола прыснул.
У нас крепкие документы, пани, не реагируя на мою реплику, продолжал Пржесмицкий. Учитывая тот факт, что причина такого рода мероприятий в доселе спокойном месте мне известна, то это, вполне возможно, сыграет нам на руку
С вами очень приятно беседовать, пан Пржесмицкий, я безуспешно пыталась придать своим словам хотя бы относительную благожелательность. Все так понятно, так исчерпывающе
Они ищут вас, пани.
Вы знаете, я догадалась.
А мы вас уже нашли.
Ага. И везете почему-то в сторону ГДР. Может, вам напомнить, уважаемый пан: я живу не в Дрездене, а в Москве И везти вы меня должныесли, конечно, действительно являетесь польскими контрразведчикамипрямо в противоположную сторону. И желательно не с комфортом, а в наручниках
Водитель резко затормозил, от чего я по инерции полетела вперед и больно ударилась лбом о его мощный затылок.
Пржесмицкий, не обращая внимания на странный маневр водителя, сдвинул шляпу на затылок и запустил пятерню в ту часть темени, где когда-то у него росли волосы, и, может быть, даже густые. Вшола смотрел на меня взглядом, в котором читалось искреннее восхищение. Что касается моей реакции, то я опять испугалась: признаваться самой себе, что я оказалась сообразительней трех профессионалов-мужчин (а что они профессионалы, я после ковбойских игрищ на камбузе «Камчатки» не сомневалась), было не так приятно. Куда больше меня бы успокоила их высокомерная или снисходительная усмешка: дескать, что с нее, с бабы, возьмешь?
Но они вдруг задумались.
Все трое.
Тишина в салоне «татры» воцарилась роковая. Такая тишина сопутствует рождению не одного, а целого взвода милиционеров. И чем дольше они молчали, тем страшнее мне становилось.
Са ахора! вдруг мрачно буркнул Пржесмицкий, и в ту же секунду «татра», визжа тормозами, резко развернулась и помчалась в ту сторону, откуда с такой же скоростью летела уже много часов подряд.
Пан Пржесмицкий, осторожно подала я голос.
Что?
Я поняла, что вы сказали водителю
Вы очень догадливы, пани.
Но я не сообразила, на каком языке вы это сказали?
Неужели? пожал он плечами.
У меня такое ощущение, что я где-то уже слышала эту манеру произношения
Неужели это настолько важно?
Моя мама с детства говорила мне: «Когда нечего делать, есть два разумных занятиялибо ковырять в носу, либо думать, почему это делать некрасиво».
То, что вы сказали, звучит не совсем по-русски.
Любопытно! Я подалась вперед, чтобы увидеть хоть краешек лица Пржесмицкого. Вы правы: мама говорила это не по-русски.
Неужели на французском? усмехнулся Пржесмицкий.
На идиш.
И вы тоже знаете этот язык?
Конечно. Потому-то я и почуяла что-то знакомое. Вы израильтяне, да?
Послушай внимательно, девочка, тихо сказал Пржесмицкий, полуобернувшись ко мне и продолжая краем глаза наблюдать за лентой шоссе, стремительно уносившейся куда-то под днище «татры». У тебя хорошая еврейская голова. Я не знаю, как ты попала в такой переплет, но, вполне возможно, именно она тому причиной. Чем меньше ты будешь знать о нас, тем лучше для тебя. Я мало что могу тебе сказать. У каждого свое дело. Сейчас мое дело заключается в том, чтобы сохранить эту голову, он осторожно коснулся кончиком указательного пальца моего лба, доставить ее в безопасное место и передать надежным людям, которые возьмут на себя дальнейшие заботы о тебе. А потому, что бы ни случилось, как бы ни повернулись событияне лезь ни во что! Они не убьют тебя. Во всяком случае, не убьют сразу. Им захочется все разузнать, кое-что прояснить, короче, ты выиграешь немного времени, а этошанс
А что будет с вами?
Это наши проблемы, вдруг заговорил Вшола. У тебя своя страна, у нассвоя.
Но вы рискуете собой из-за меня, я же не идиотка, чтобы не понимать этого!
Это наша работа.
Ваша работаполучить по пуле в лоб из-за иностранки, которую вы впервые видите?!
Представь себе, улыбнулся Пржесмицкий.
Постойте, я, кажется, начинаю понимать!.. Наверное, вы решили меня спасти и рискуете собой потому, что я еврейка. Да?
Если бы это зависело только от меня, я бы действительно делал то, что делаю сейчас, ради каждого еврея на свете. Независимо от того, в какой стране он живет. Но ты не права, девочка. Твоя национальность здесь совершенно ни при чем. Хотя нам и приятно, что тынаша соплеменница. И не надо больше расспросов. Все, что нужно, ты узнаешь потом и не от нас
Если только мы доживем до этого «потом», тихо сказал Вшола.
Я вскинула голову и увидела, что вдалеке, примерно в километре от нас, шоссе чем-то перегорожено. Еще через несколько секунд мне в глаза ударил резкий солнечный блик, отразившийся от бокового стекла пятнистого армейского грузовика, в котором я почти сразу узнала родные очертания советского ЗИЛа. Перед грузовиком, стоявшим поперек шоссе, копошились фигуры в шинелях и с автоматами. На головах у них чернели польские конфедератки, и это обстоятельство почему-то успокоило меня. Больше всего я боялась встречи с соотечественниками.
Наручники на меня так и не наденете? сквозь зубы спросила я.
Во-первых, мы не носим с собой наручников, не оборачиваясь ответил Пржесмицкий. А во-вторых, не стоит переигрывать: тебе и так никуда не деться в окружении трех мужчин. Сиди тихо. Изображай из себя убитую горем преступницу. Смотри на нас ненавидящим взглядом. Словом, включай на полную мощность свою еврейскую голову и помогай нам. Если начнется перестрелка, падай вниз. Ни о чем не спрашивай, никуда не лезьпросто падай вниз и затихни, пока все не кончится. Поняла, Вэл?
Поняла, кивнула я.
Вшола посмотрел на меня каким-то странным взглядом.
Что-то не так? спросила я.
Нет-нет, пани, вы выглядите просто замечательно. Мне почему-то очень хочется ответить на ваш вопрос.
Какой именно?
Относительно того, где вы могли меня видеть.
Знаете что, пан Вшола, я посмотрела на это прекрасное мужское лицооткрытое, мужественное и в то же время по-детски незащищенное, с пронзительным взглядом черных семитских глази представила себе, что через несколько секунд оно может стать мертвым. Что этот мужчина, самой природой созданный для любви и нежности, навсегда исчезнет из жизни, что от него останется лишь холодное тело, которое закидают тяжелыми комьями глины в свежевырытой яме Я сглотнула вязкий ком, подступивший к самому горлу, и улыбнулась. Знаете, пан Вшола, я уже и так догадалась. Просто я до конца не уверена. Давайте сделаем так: когда все кончится, я скажу вам сама, где я вас видела.
Договорились, пани.
Ну все, буркнул Пржесмицкий. Начинайте делать несчастное лицо.
Да Господи! воскликнула я. Уж что-что, а это
22США. Вашингтон, округ Колумбия
6 января 1978 года
Юджин запарковал машину у небольшого двухэтажного дома с черепичной крышей на маленькой немноголюдной улочке, примыкающей к Лексингтон-авеню. После шестидесятых годов, когда столица стала все быстрее превращаться в настоящий административный и правительственный центр, среди «белых воротничков» истэблишмента постепенно распространилось и укоренилось мнение, что жить в Вашингтонегороде клерков, адвокатов и негровнепрестижно и бесперспективно. Высокопоставленные правительственные чиновники, крупные юристы и финансисты, которым по характеру их работы необходимо было часто бывать в Вашингтоне, стремились обосноваться как минимум за пятнадцать миль от столицы с ее толчеей, уличными пробками и бесконечными демонстрациями у Белого дома. Уолш, которому его дом достался в наследство от родителей, жил здесь с довоенных лет и, скорее всего, просто не задумывался о вопросах престижа или не придавал ему серьезного значения, поскольку большую часть своего времени проводил в Вирджинии, где ему по должности был положен достаточно удобный и удаленный от людских глаз особняк в пятнадцати минутах езды до главного здания ЦРУ в Лэнгли.
По привычке осмотревшись, Юджин перемахнул четыре ступеньки, ведущих к добротной деревянной двери с потемневшей бронзовой табличкой, на которой готическим шрифтом было выведено: «Д-р Сэмюэль Кирш, издатель», и придавил белую кнопку звонка.
Уолш открыл почти сразу, словно стоял в ожидании гостя с другой стороны двери. Выглядел он достаточно живописно: поверх добротного стеганого халата, шалевой воротник которого был оторочен темновишневым кантом, на Уолше был кокетливый женский передник, весь в муке и с явными следами яичного желтка.
Раздевайся, буркнул Уолш, кивком указывая на вешалку.
Повесив на крючок кожаную куртку, подбитую собачьим мехом, Юджин пригладил волосы и, миновав довольно запущенную столовую, проследовал в просторную кухню, которая вполне могла бы служить мини-выставкой достижений американской бытовой техники. Собранных здесь холодильников, морозильных шкафов, микроволновых печей, всевозможных кухонных комбайнов и духовок вполне хватило бы для оснащения кулинарных служб при ресторане нью-йоркского отеля «Пьер». Этого увлечения своего босса Юджин не понимал еще и потому, что хорошо знал: Уолш бывает в своем вашингтонском доме не чаще одного-двух раз в полгода. Его жена умерла пять лет назад, а единственная дочь, еще до смерти матери, вышла замуж за какого-то цюрихского банкира, обзавелась тремя детьми и с тех пор почти не покидала Европу.