Наконец старший что-то сказал одному из автоматчиков, обошел «татру» и чуть наклонился к открытому окну Пржесмицкого:
Кто вы? спросил он по-русски. Ваши документы!
Скажите своим людям, хорунжий, чтобы они отошли от «татры» на десять метров, тихо распорядился Пржесмицкий и, обрывая колебания поляка, с раздражением добавил:Бога ради, поживее, яполковник Первого управления КГБ СССР и выполняю спецзадание
Если бы в тот момент у меня была хоть какая-нибудь возможность выразить свое отношение к происходящему, я бы наверняка устроила Пржесмицкому овацию. Он выбрал совершенно безупречную тактику. Только так можно было навязать свою волю офицеру дружественной армии. Я не знала, что именно задумал Пржесмицкий, как далеко были рассчитаны его ходы, и могла только предполагать, где кончается обычный блеф и начинается серьезное, подготовленное наступление. Однако вел он себя предельно естественно, и даже я на секунду подумала, что в принципе Пржесмицкий и его спутники вполне могли бы быть людьми Андропова. А почему, собственно, нет? Если допустить, что зовут его Петр Петрович, и перечеркнуть в памяти наши дорожные беседы о морали вообще и о евреях в частности, то именно так и должен был выглядеть офицер КГБ, стремящийся как можно быстрее доставить меня в Москву. В конце концов, он же не обязан объяснять первому встречному, кто я такая и каких неимоверных усилий стоило ему отбить свою пленницу у заклятых врагов советской власти.
Вот мои документы, сквозь зубы процедил Пржесмицкий, когда автоматчики отдалились от машины на несколько метров. Он развернул красную книжицу и ткнул ее почти в нос поляку:Яполковник Кольцов, а этомои люди. Насколько я понимаю, вы находитесь здесь по тому же делу. Немедленно свяжите меня с моим начальством!..
Простите, пан полковник, офицер не без уважения вернул ему удостоверение, но у меня есть связь только с моим непосредственным командованием
Вы из контрразведки?
Никак нет, пан полковник! Мыармейское подразделение. Саперы. Я получил приказ перекрыть этот квадрат. Вот и все
Ладно! Пржесмицкий взглянул на часы, вмонтированные в приборную доску «татры». Время поджимает, вот беда Как я могу связаться с управлением контрразведки в Варшаве?
Не знаю, пан полковник, хорунжий развел руками. С командиром нашей дивизиипожалуйста. А
Нет, нет! досадливо отмахнулся Пржесмицкий. Это не его компетенция. Скажите в таком случае, хорунжий, как доехать до ближайшего управления контрразведки?
Вам нужно либо в Гданьск, либо в Лодзь.
Куда ближе?
Пожалуй, в Лодзь. Там есть аэропорт
Хорошо! Пржесмицкий удовлетворенно кивнул. Вы можете дать мне в сопровождение машину с автоматчиками? Он покосился на меня. Я везу опасную преступницу, и, боюсь, наши неприятности еще не кончились.
Да, но
На лице поляка без труда можно было прочесть краткое содержание «книги сомнений». Это было настолько интересно, что я даже забыла о нависшей над нами угрозе. Этот облеченный властью и держащий в руках оружие офицер одновременно верил и не верил, готов был подчиниться и очень не хотел этого делать, мечтал, что называется, набрать очки и в то же время страшно боялся оскандалиться. В те минуты я буквально молилась на непререкаемый авторитет Комитета государственной безопасности СССР. Только мрачное, непросчитываемое и неоспоримое могущество этой суровой организации могло решить исход лесной авантюры в нашу пользу. Сомнения поляка были понятны: если он сейчас начнет выяснять детали и свяжется по рации со своим начальством, те, в свою очередь, с контрразведкой, контрразведкас разведкой, разведкас соответствующим отделом ЦК ПОРП, польские партийцыс Москвой, уйдет немало времени. Конечно, если он угадалочередное звание ему обеспечено. А если нет? Если из-за его бюрократизма, из-за неверия в святость красной книжицы с тиснеными золотыми буквами, из-за непонимания сущности интернационального долга будет сорвана важная сверхсекретная операция, тогда что?..
Наступила гнетущая пауза. Так нередко случается за столом, где собираются не слишком разговорчивые люди. Неловкое молчание, идиотская атмосфера, хозяева глупо улыбаются, гости, не дурней других, начинают изучать узоры на потолке, лишь бы не брать на себя инициативу Короче, мой рот открылся раньше, чем я успела подумать о последствиях:
Пан офицер! заорала я дурным голосом. Спасите меня! У вас оружие, у вас солдаты! Я готова сдаться в плен представителю польской армии! Бога ради, только освободите меня от этих чудовищ! Меня этапируют, как уголовную преступницу, это совершенно чудовищно в наш век, пан офицер! Если вы читали документы пятой корзины Хельсинкской декларации
Хельсинкская декларация и особенно загадочная «пятая корзина» добили поляка окончательно. Он молча приложил два пальца к околышу конфедератки и сказал Пржесмицкому:
Вы можете ехать, пан полковник. Я дам вам в сопровождение «газик» с пятью автоматчиками. Этого хватит?
Вполне, кивнул Пржесмицкий.
«Газик» поедет перед вами. Пока доберетесь до Лодзи, я оповещу свое начальство. Вполне возможно, что к тому времени оно уже свяжется с вашими товарищами, пан полковник
Передайте вашим людям, что время для нассамое важное.
Не беспокойтесь, водитель получит команду ехать со скоростью не ниже восьмидесяти километров в час.
Как ваша фамилия, хорунжий?
Островский. Владислав Островский.
Выпрекрасный офицер, хорунжий!
Благодарю! Островский сдержанно кивнул, хотя лицо его вспыхнуло от удовольствия.
Подозвав одного из автоматчиков с переносной рацией, он крутанул ручку полевого телефона, бросил в трубку короткие слова команды, после чего вновь подошел к «татре» и склонился к Пржесмицкому:
В добрый час, пан полковник. Езжайте
Спасибо!
Недовольно ворча, грузовик сдал назад и освободил шоссе ровно настолько, чтобы в образовавшийся коридорчик могла проехать наша «татра». Бэтээр уже стоял на обочине, и солдат в черном стеганом шлемофоне, оседлавший верхний люк, с любопытством наблюдал за нами.
Едва мы выехали на свободную часть трассы, как откуда-то из лесной чащи выпорхнул крытый брезентом «газик» с длинной, как хлыст, радиоантенной и рванул вперед. «Татра» дисциплинированно пристроилась в хвост армейской машине и, сохраняя дистанцию в пятнадцать-двадцать метров, последовала за поляками.
В салоне вновь воцарилась гнетущая тишина.
Сколько у нас времени? подал наконец голос Вшола.
Не больше получаса, бесцветно откликнулся Пржесмицкий. Возможно, и меньше
Что будем делать? Вшола задал вопрос самым невинным тоном, словно спрашивал, в каком именно ресторане нам лучше перекусить.
Надо подумать.
Мне можно принять участие в этом интимном процессе? осторожно поинтересовалась я.
На правах равноправного члена киббуца, Пржесмицкий повернулся ко мне. Ваше хладнокровие, пани, сделает честь любому мужчине.
Не смущайте девушку, пан, пробормотала я. А за прием в киббуцспасибо.
Знаете, что это такое?
Читала.
В «Правде»?
Давайте отложим идеологический диспут на потом я вытерла платком лоб. Как насчет свернуть куда-нибудь в сторону, а?
На ближайших двадцати километрах сворачивать практически некуда, тихо откликнулся Вшола. Впереди две проселочные дороги. Одна ведет в деревню, втораяна мельницу. И там, и тамтупик.
Значит, мы обречены ехать за ними до самого конца?
Угу, кивнул Вшола. Как бараны за козлом.
Мне не нравится ваше сравнение, сказала я.
Мне тоже, внезапно подал голос водитель. Это была его вторая фраза за все наше путешествие.
А если имитировать внезапную поломку машины? предложила я.
Зачем? вскинул брови Вшола.
Ну, я думаю
Бесед больше не будет, пани, решительно сказал Пржесмицкий. Во всяком случае, мирных. Этот лимит мы уже исчерпали. Боюсь, что ваша блестящая способность к импровизациям в дальнейшем нам не пригодится.
Конечно, он был прав. Собственно, до меня еще раньше должно было дойти, что мы не можем мыслить в одной плоскости. Все мои варианты строились на чисто женской идее: каким-нибудь способом разойтись, разъехаться с нашими провожатыми-охранниками и затеряться в толпе, чтобы дождаться счастливого мига освобождения. Но до этой самой толпы, в которой можно было бы затеряться, нам надо было преодолеть больше ста километров. То есть потратить не меньше полутора часов. А за это время хорунжий успеет позвонить своему комдиву, а тот, в свою очередь, передаст новость о свежеиспеченном полковнике Кольцове куда-то еще, и в результате не позднее чем через тридцать минут нам организуют не одну, а сразу десять торжественных встреч, только без духовых оркестров.
Что касается Вшолы и шофера, то они лучше меня понимали это, и если молчали, как идолы с острова Пасхи, то не в поисках вариантов, а под давлением их избытка. Чуть позднее мне представилась возможность убедиться в том, насколько я была права с этой догадкой. Но тогда я еще не до конца понимала, с кем свела меня судьба, какие странные, необъяснимые, лишь случайно коснувшиеся меня проблемы постоянно решают люди их профессии. Упаси Бог, я вовсе не отождествляла Пржесмицкого, Вшолу и молчуна водителя, имени которого (даже конспиративного) так и не узнала, с их лубянскими коллегами. И не только потому, что первые вытаскивали меня из беды, в которую затянули вторые. Мои попутчики были людьми совсем иного порядка, иной идеи, иного воспитания. Я не могла тогда объяснить этот ничем не подтвержденный и маловразумительный вывод (сейчас уже могу). Но я чувствовала это по-женски, строя свои выводы не на логике, а на интуиции. И, право же, мне еще никто не доказал, что интуитивный метод постижения истины хуже других. И чем меньше оставалось времени, чем ближе подступал критический момент, тем яснее я сознавала, что без насилия, без жертв, без убийств из этой петли нам не выскользнуть.
Сказав про себя «нам», я вздрогнула.
«Означает ли это, что ты с ними заодно? спросила я себя. Что через несколько минут ты пусть не одобришь, пусть не воскликнешь Браво!, как восторженная школьница на тесной галерке Таганки, но терпеливо и не закрывая глаз будешь смотреть, как твои спутники начнут стрелять из пистолетов, или бросать гранаты, или сделают еще что-нибудь ужасное с абсолютно невинными людьми? Видимо, да. Видимо, я с ними заодно. Уже заодно. Я не спорю, мне никто не давал права казнить или миловать. Но никто и не отнимал у меня разума, который с занудством преподавателя черчения твердит не переставая: Ты тоже ни в чем не виновата! Как и сестра Пржесмицкого, сожженная в Треблинке. Как тот парень, друг Юджина, которому на крыше виллы в Буэнос-Айресе разворотил голову бровеносный Андрей. Как моя несчастная мама, которой даже не сообщат, что ее единственную обожаемую доченьку закопали где-то в польском лесу. Пусть это ужасно, пусть это крайне бездуховно, пусть это эгоистично в конце концов, пусть потом я буду всю жизнь мучиться, пусть! Но когда из двух невинных людей один обязательно должен умереть, я не хочу, чтобы этим человеком была я!
Не хочу! И людей, которые помогают мне выжить, я не смогу предать, не смогу осудить за варварство, за пренебрежение вечными человеческими ценностями. Я никого не просила кооптировать меня в страшный мир, который кучка узколобых кретинов с вузовскими ромбиками в петлицах и талонами для отоваривания в кремлевской кормушке назвала передним краем борьбы за коммунизм. Я по-комсомольски честно, как учили меня в школе, семье и университете, собиралась прожить отпущенную мне единственную жизнь в атмосфере самообмана, лжи и лицемерия. Мне не дали, не позволили. Наверно, это плохо. Теперь я понимаю, как счастливы люди, которым до самой смерти, до покосившейся могильной ограды удается сохранить себя в облегающем эластичном коконе, не пропускающем терпкого воздуха реальности. Он умер с улыбкой на устах Ложь! Мерзкая ложь, похожая на дешевое сливовое повидло! Если человек отходит в мир иной, хоть что-нибудь поняв в прожитом, то на лице его застынет боль, ужас, страх, ненависть, желание жить, все что угодно, только не улыбка! И коли меня сунули в человеческую грязь, оплатив командировочные расходы и проживание в отелях, но не снабдив при этом иной философией, иными взглядами, коли меня лишили последнего шанса умереть с улыбкой на устах, я должна создать его сама. Чтобы выжить! Чтобы сохраниться! Чтобы не потерять уважение к себе! Только так!..»
О чем думали мои попутчики, я уже знала. Но страха теперь не испытывала, а с нетерпением и надеждой ждала спасительного мига, когда прервется эта страшная дорога к наручникам, тюрьме и гибели, когда перестанет мелькать перед глазами надоевшая стена шоссе, перестанут валиться с двух сторон нескончаемые стены холодного леса. Я верила: что-то они обязательно придумают. В конце концов, это их работа, их профессия
Один шанс они нам все-таки дали, негромко заметил Пржесмицкий и закурил.
Всего один? робко спросила я.
Какой? выдохнул Вшола.
Водитель, как я и ожидала, промолчал.
Они едут впереди.
Ну и что? Вшола пожал плечами. Они же следят за каждым нашим движением. Полог откинут, пять стволов держат нас на мушке. Ты думаешь, тот хорунжийзаконченный болван? Он просто перестраховщик. Возьми чуть в сторону, и они откроют огонь без предупреждения. Хочешь попробовать или поверишь на слово?..
Из тебя вышел бы отличный гид, усмехнулся Пржесмицкий. Что видишь, то и описываешь
Он тычком загасил сигарету в пепельнице и, не оборачиваясь, сказал:
Вэл, постарайтесь незаметно исчезнуть из поля зрения автоматчиков.
Я не ведьма! огрызнулась я, чувствуя, как до предела натягиваются струны нервов. И в окно вылететь не могу!
Разумеется, вы не ведьма! неожиданно мягко сказал Пржесмицкий. Выочаровательная женщина, которую просто утомила длинная и сопряженная с нервотрепкой дорога. Вам хочется прилечь. Откиньтесь на спинку, пожалуйста
Я молча повиновалась.
Удобно?
Как в гробу.
Прекрасно! Это именно то ощущение, на которое я рассчитывал
Мы что, проводим генеральную репетицию собственных похорон? не понимая, чего он добивается, я распсиховалась. Тогда почему вы решили начать с меня?
Вэл, если мне не изменяет память, у вас довольно длинные руки продолжал Пржесмицкий, не обращая никакого внимания на мои выпады.
На что вы намекаете?
Только на сантиметры. Какая из ваших рук в данный момент ближе к полу?
П-правая, тихо призналась я, смекнув наконец, в чем дело.
Прекрасно, Вэл! Тогда попробуйте вашей правой ручкой оторвать от пола резиновый коврик
Он что, прибит гвоздями?
Мы это обсудим потом, Вэл. А пока вы только попробуйте
Чтобы не изменить позу откинувшейся на спинку сиденья утомленной дамы, я должна была действовать указательным и средним пальцами левой руки. А их сил явно не хватало для эффективной борьбы с клеем неизвестного мне производства. Коврик не хотел поддаваться.
Не могу! простонала я. Чем вы его клеили, мать вашу?!
Оставьте в покое мою мать, голосом психиатра, отвлекающего пациента от попытки выброситься в окно, произнес Пржесмицкий. Попытайтесь. Это очень важно. Считайте, что от этого зависит все. Ну!..
Обламывая ногти, я предприняла отчаянную попытку подкопаться под коврик и через несколько секунд почувствовала, что он понемногу отходит. Еще пара движений, резкая боль от едва не сломанного ногтя на указательном пальцеи угол коврика отстал от пола.
Все! выдохнула я. Это стоило мне двух сломанных ногтей
Я оплачу вам услуги маникюрши, не оборачиваясь, кивнул Пржесмицкий. Теперь действуйте ногой. Носком туфли попытайтесь отогнуть коврик от пола как можно дальше!
Когда я выполнила и эту инструкцию, причем настолько успешно, что, перегнувшись, коврик как бы сложился вдвое, то увидела днище машины, в котором было утоплено нечто продолговатое, обернутое грязным тряпьем
Видите? спросил Пржесмицкий, по-прежнему не отрывавший взгляда от «газика».
Да, хотя и не понимаю, что это такое.
Неважно, Вэл. Подденьте эту трубу носком вашего сапога, чтобы она вышла из пазов.
Мои сапоги не железные! проворчала я.
Мои нервытоже! с угрожающей интонацией сообщил Пржесмицкий. Действуйте, черт побери! У нас почти нет времени!..
Теперь пришла очередь ломать пальцы на правой ноге. По мере того как я выковыривала (не уверена, что этот глагол хоть как-то можно соотнести с моими движениями) неизвестный предмет из пазов, он все больше и больше напоминал мне студенческий тубус для чертежей. Когда же он наконец встал перпендикулярно полу, я сообразила, зачем мучилась.
Это был гранатомет.
Совершив ужасное открытие, я онемела.
Тем временем удивительную гибкость стал демонстрировать Вшола. Он зацепил гранатомет левой ногой, ловко перебросил его к себе на колени, засунул руку куда-то под сиденье машины, извлек оттуда остроносую, противного зеленого цвета гранату и неуловимым движением утопил ее в хромированном жерле трубы.