Потом о «Страшной комнате» надолго позабыли, так как обстоятельства требовали постоянного присутствия тогдашнего лорда Фатрифорта при дворе и ему, похоже, было не до мистификаций, пока уже в середине прошлого века новый лорд Фатрифорт не продемонстрировал «Страшную комнату» своему повзрослевшему внуку, то есть моему покойному хозяину. Он же только однажды в пору своей юности продемонстрировал ее своим друзьям, а в дальнейшем почел за лучшее о ней помалкивать. Вот так и получилось, что «Страшная комната» открывалась редко, чуть не с полувековыми перерывами. Злоупотреблять этой семейной реликвией, как видно, и раньше не любили, чтобы не умалить ее значения, сделав предметом частых пересудов, а теперь, ввиду болезни хозяина замка и малолетства его внука, об этом и речи не было. Только мне и показал лорд эту историческую диковину, беря, вероятно, в расчет мою страсть к чтению вообще и к чтению «Хроник» в особенности. Ни миссис Вайс, ни Фил о «Страшной комнате» не подозревали, для них это была всего лишь запертая комната, которая, как и прочие запертые комнаты, не требовала уборки. Не знал о ней и учитель. А Фредди не знал и подавно. Открыть подобную тайну озорному и своевольному мальчишке раньше его совершеннолетия нечего было и думать. И без того фантастическая пьеса о комнате, в которой все исчезают, не выходила из репертуара его шахматного театра. На любопытные же вопросы Фредди о запертой комнате лорд мог, не кривя душой, отвечать, что она совершенно пуста, открыть ее старый замок непросто, да и нет в том никакой надобности. Интересно все же, что упорные слухи про некую «Страшную комнату», с давних пор бередившие умы местных жителей, со временем приняли форму волшебной сказки, слепленной из неправдоподобных догадок выживших из ума старожилов и еще менее правдоподобной действительности.
Кстати, я сказал тогда Бен Глазу, что, переступив порог «Страшной комнаты», он навлечет на себя древнее проклятие. Таким образом, пусть и формально, но я предупредил своего врага и даже трижды предостерег его, но, конечно, зная его нрав, рассчитывал я как раз на обратное и не ошибся.
Не пристало бояться проклятий тому, кто по семи раз на дню себя проклинает, проговорил заносчивый бандит назидательно.
После гибели нашей банды я дал себе клятву не убивать, никого и никогда, но этих двух, без всяких сомнений, я решил уничтожить. Уничтожить даже страшной для себя ценой клятвопреступления. Оставить их в живых значило то же, что оставить мину под порогом собственного дома, чего уж я никак не мог себе позволить. Потому, решив действовать, я принялся за приготовления. Они были самые несложные и не заняли много времени. Требовалось лишь зацепить крюк за пружину, заставив таким образом действовать этот старый, но на редкость отлаженный механизм. Когда лорд первый и последний раз демонстрировал мне таинственную комнату, он собственноручно зажигал и спускал из окна синий треугольный фонарь. Из-за какого-то суеверия я также решил воспользоваться этим фонарем, боясь, что без него опасная моя затея не сложится должным образом. А дальше оставалось ждать полуночи, когда с последним боем часов распахнется страшная дверь и опасный зверь ступит в капкан.
Для такого кровожадного лиса, каким был Бен Глаз, невозможно было придумать ловушку лучше «Страшной комнаты». Он за версту чуял любой заговор и выпутывался из всех ловушек, какие ему ставили, но здесь он, как говорится, попался на дохлую муху. Интересно, что я все время говорил ему правду. Правду про горбатого ювелира, правду про Кровавую Мэри, правду про изумруды и, конечно, правду про «Страшную комнату», из которой он не выйдет ни живым, ни мертвым. Когда же Бен Глаз сгинул в «Страшной комнате» и настала очередь Пуделя, я вдруг, неожиданно для самого себя, отдернул ногу от смертоносной педали. Не то чтобы я пожалел Пуделя или он в тот момент был мне симпатичней, чем Бен Глаз. Нет. Просто личное отвращениееще не повод приводить в движение механизм смерти. А я знал этого человека достаточно хорошо, потому знал и то, что, в отличие от Бен Глаза, Пудель представляет собой подобие грозного орудия, которое, не будучи востребовано чьей-то злой волей, может пылиться в чулане вместе с вилами и мотыгами, не более, чем они, опасное. Все это пронеслось в моей голове в самый последний момент смертельного напряжения и спасло кудрявого счастливчика от страшной гибели в пропасти. Пощадил я Пуделя тем охотнее, что и так уже нарушил клятву не убивать, уничтожив страшного Бен Глаза, но то было исключение, вызванное необходимостью спасти Фатрифортов, а снова становиться убийцей я не хотел. А пожалел я Пуделя позже, тогда, когда он стонал в бреду, покалеченный и беспомощный, и заклинал меня не бросать его в беде. Вот тогда жалость, как считали в банде, бабье чувство, взяла меня за горло и не отпускает и по сей день. Кто теперь поможет этому злому уроду, искалеченному и душой, и телом? Но ведь и я был таким же злым уродом, когда лорд Фатрифорт протянул мне свою благородную руку и помог подняться из зловонной лужи, в которой я барахтался. И если он, добродетельный человек, не побрезговал мной, как же я, страшный грешник, могу брезговать своим несчастным собратом, находящимся в такой крайности. Он научил меня многому, этот великолепный старик, в том числе и жалости. Теперь я знаю, что это никакое не бабье, а самое настоящее мужское чувство.
Что до изумрудов, то они, в числе остальных драгоценностей, были найдены мною в тайнике «Страшной комнаты» и переданы лорду задолго до его смерти. Теперь они хранятся в сейфе фирмы «Солим и Брук». А те три, что я показывал Бен Глазу, были любимые перстни лорда, которые он носил на малиновом шнурке на шее, так как из-за подагры уже не мог носить их на пальцах. Так же носил их и, я когда изображал лорда.
Ну а когда в образе лорда я так неожиданно наткнулся на Вас в парке и конечно же Вас узнал, то принужден был выбирать одно из двух.
Либо, пользуясь правами собственника, выдворить Вас из поместья, а потом ждать повторного, но уже тайного или, того хуже, официального визита, и отвечать на все вопросы расследования, Ваши или Ярда, чего я решительно хотел избежатьа раз уж Вы пришли к нам, всего этого надо было опасаться. Либо и я выбрал второе. Это был хотя и тяжелый, но, на мой взгляд, вполне достойный выход из положения, которым, уверен, не преминул бы воспользоваться и сам покойный лорд, попади он в такой переплет. Пригласив Вас в замок, я предоставил Вам полную свободу действий, которой Вы, кстати, не так уж и пользовались из-за Вашей поврежденной ноги. Потому от имени лорда я сразу же раскрыл Ваше инкогнито, это предоставляло удобный случай говорить с Вами более откровенно и быть допрошенным без официального оглашения. А вдруг Вы глубже не копнете? Хотя, достаточно зная Вас и Ваши методы, надежды у меня на это не было. Мы не случайно так Вами увлекались. В общем, я сделал то, что сделал, и об этом не жалею.
Теперь остается прояснить кое-какие мелочи, которые, однако, наделали переполоха больше, чем все остальное вместе взятое. Вероятнее всего, Фредди, бегая по саду в сандалетах, наступил в лужу крови за кустом роз. Кровь на зеленых носках смотрелась всего лишь коричневой грязью и никого не насторожила. Носки отправились в корзину с грязным бельем, туда же отправился и осколок стекла, к ним прилипший. Миссис Вайс забрала корзину и бросила белье отмачиваться в таз, а когда вернулась, таз был полон крови. Она пришла в ужас, но сколько ни меняла воду, вода оставалась красной. В панике она затолкала окровавленное белье в пустой бак. Но каков же был ее ужас, когда и после споласкивания пустого таза вода опять становилась кровью, в чем конечно не было никакой мистики, просто в теплой воде Бетти не почувствовала, что сильно порезала руку. И пока она поняла, в чем дело, натерпелась же страха бедняжка. Уже и без того она была в сильнейшем нервном напряжении, зная, что ее Нортинг последние два дня сам не свой, слышала те жуткие и необяснимые крики, дивилась, что я уехал посреди ночи, ничего не объяснив. Она была на грани истерики, когда пришла накрывать на стол с забинтованной рукой. А потом, как сама она выразилась, глаза ее с подозрительностью высматривали все красное, а руки делали привычную работу, только так она и могла объяснить, что влила томатный соус в молочник и поставила его на стол. Учитель же пролив соус на скатерть вызвал тем самым обморок несчастной и весь этот переполох.
Кажется это все, джентльмены, что я хотел или принужден был Вам сообщить по интересующему Вас делу.
С уважением, Уильям Нортинг».
Глава восьмаяПослание Скотленд Ярду
Излишне, я думаю, говорить, как потрясло меня услышанное.
Так что же, Холмс, теперь по английским законам Биллу Читателю грозит виселица?!
Похоже, так, Ватсон.
И вы, Холмс, так спокойно об этом говорите! Вы, который знаете об этом человеке все?
Но что поделаешь, Ватсон, я не всесилен!
Как это что? Ведь это же чудовищно! Чудовищно и несправедливо!
Согласен, и чудовищно, и несправедливо, но, к сожалению, Ватсон, я не английский суд. К моему большому сожалению, рассеянно отозвался мой друг и принялся методично разбирать бумаги на бюро, раскладывая их по полочкам и ячейкам, чего отродясь не делал.
Тогда зачем было вообще не понимаю зачем тогда?.. я никак не мог подобрать нужных слов и, кажется, совсем лишился способности членораздельно выражаться.
Вы хотите сказать, Ватсон, зачем было браться за это дело? По-вашему, не вмешайся я, и Билл Читатель не попал бы в такой переплет? Что ж, возможно. Вполне возможно. Я ищейка, Ватсон! Гоняюсь за зверем, тащу его из норы на свет, а уж кто там залез в нору, не разберешь, пока не вытянешь. А ищейка я хорошая и, как все хорошие ищейки, не тащить не могу.
Но Холмс, от вашего объяснения отдает таким мертвящим бездушием, таким макиавеллизмом Да неужели же нельзя что-нибудь сделать и хоть как-то помочь бедняге! Ну, может, как-то так ну там
Как-то так это что же, в обход английских законов?
Не знаю я не то хотя быть может Похоже, в этот момент я действительно не в силах был одобрить «справедливый английский закон», который так неуклонно и решительно чешет всех под одну гребенку.
Как бы там ни было, дорогой Ватсон, вы должны понимать, что при создавшейся ситуации я не могу не поставить в известность Скотленд-Ярд.
Но положение слишком серьезно, Холмс, чтобы так рисковать! Ведь за голову бедняги была некогда назначена награда!
Да это как раз и усложняет дело, друг мой, если только мы с вами не хотим ее получить!
Тут я не выдержал:
Думаю, Холмс, шутить в подобной ситуациибезумиеИли
Или непростительная жестокость, спокойно закончил Холмс.
Да, именно! Шутить теперь самая непростительная жестокость!!! взревел я, теряя остатки хваленой британской сдержанности, и в отчаянии заметался по ковру.
Но Холмс и бровью не повел:
Как знать, Ватсон, как знать. Похоже шутка, это сейчас единственное серьезное дело.
Шу-у-тка!!!???
Да шутка! В теперешнем положении, когда английский закон стоит перед нами роковым препятствием, и никаких обходных путей не видно, остается прибегнуть только что к чисто английской абсурдной шутке. Чем другим сокрушишь твердыню английского здравого смысла?
И оставя, наконец, свое методичное занятие, этот непредсказуемый человек, как ни в чем не бывало принялся писать отчет в Скотленд-Ярд своему приятелю Лестрейду.
Рука его легко порхала над листом бумаги, вид при этом был на редкость бесстрастный и только угол рта его по временам странно кривился.
А я, обхватив голову руками, не в силах подавить охватившее меня уныние, маялся и вздыхал, да так, как не вздыхал не маялся, еще ни над одним моим пациентом.
Наконец, отложив перо и промокнув написанное тяжелым пресс-папье, Холмс передал мне свой отчет:
Прочтите, Ватсон, и скажите, достаточно ли убедительно то, что я здесь изложил.
Волей-неволей я прочел:
«Дорогой Лестрейд!
Довожу до Вашего сведения, что волею судеб я расследую очередной ребус. Зная Вашу всегдашнюю занятость, не буду излишне многословен. Дело это, если рассматривать его с практической стороны, весьма необычное, особенно в изложении и в трактовке формальных моментов. Судите сами: нет ни тела, ни улик, ни свидетелей, ни даже места происшествия. Заявитель, который является единственным источником информации, со странной настойчивостью уверяет, что убита некая историческая личность, по моим сведениям, сто лет как почившая, хотя заявитель считает, что трех дней не будет с ночи убийства. Впрочем, не буду темнить, герой этотадмирал Нельсон. Здесь, кстати будет упомянуть, что в детстве заявитель лежал в психиатрической клинике известного доктора Т.
С уликами дела обстоят едва ли не хуже. Самую важную из них раздобыла птица, но ее сразу закопали. Улику закопалине птицу. Птица улетела. Теперь о следах. Тот, кто оставил вполне удовлетворительный след от ботинка, будучи его, т. е. ботинка, владельцем, не является, однако, владельцем ноги, как, впрочем, и всего остального, что выше, но и самозванцем его никак не назовешь, поскольку он не сам себе присвоил чужое имя, но хозяин имени облек его такими полномочиями, и тот, будучи вынужденным исполнять предписания хозяина имени, по необходимости, поступал так, как поступал. Таким образом, один, пожелав скрыть факт своей смерти, весьма в этом преуспел благодаря другому, действовавшему исключительно по просьбе первого. Но вот в чем несомненное преступление живого по отношению к мертвому, так это в том, что он пользовался чужим именем и чужой собственностью, т. е. ботинками, так долго, как сам хозяин и имени, и ботинок ими не пользовался. Посему зачинщик этого обмана, кстати, совершенно бескорыстного, если в чем и виноват, к суду привлечен быть не может по причине отсутствия его на этом свете.
Теперь о жертве. О ней известно только то, что она является убийцей (кстати, убийцей профессиональным). Но, будучи предупреждена о летальном исходе своего неумеренного любопытства относительно некоего нежилого помещения, а именно совершенно пустой комнаты, жертва самостоятельно должна была выбирать "быть или не быть". Предложивший же этот выбор виновен, думаю, не более, чем цитируемый выше мэтр Шекспир. А то, что жертва предпочла последнее, то есть "не быть", являлось ее свободным выбором, за который предложивший эту пресловутую дилемму может, конечно, нести моральную ответственность, но вряд ли юридическую. Если рассматривать это дело с точки зрения его изначальной простоты, судите сами: отправной точкой послужил всего лишь сон или, точнее, болезненный кошмар, приснившийся заявителю. Так вот, если рассматривать дело именно с этой точки зрения, боюсь, это самое сложное дело на моей памяти. И если Вас, дорогой Лестрейд, потряс приснившийся заявителю сон или сам знаменитый герой, злоумышлявший на заявителя, или пленила своей загадочностью атмосфера пустой и пыльной комнаты, или заворожили Ваш строгий ум все те парадоксы и странности, связанные с идентификацией личности в чужих ботинках, то милости прошу ко мне на Бейкер-стрит. Хотя, зная Вас как человека в высшей степени здравомыслящего, практического и трезвенного, а главное, чрезвычайно занятого, я готов уже усомниться в том, что этот фантасмагорически-парадоксальный случай заинтересует Вас в той же мере, как заинтересовал меня, человека досужего и, по Вашему меткому выражению, не в меру эксцентричного.
С большим приветом, Шерлок Холмс».
Послушайте, Холмс, это же белиберда чистой воды! Неужели вы это отправите?
Отправлю и незамедлительно! Только, Ватсон, не называйте это пожалуйста, белибердой. У меня есть все основания гордиться моим отчетом! Если вы заметили, все изложено строго в соответствии с фактами.
Заметил? Да я еле одолел эту тарабарщину.
Это говорит только о том, мой милый Ватсон, что вы мало читали отчеты сотрудников Скотленд-Ярда о делах, и потому плохо знакомы с их специфическим стилем, в котором строго выдержано мое эпистолярное чудо.
Пожав плечами я закурил и в самом отвратительном расположении духа сел у камина, погрузившись в безрадостные и бесплодные размышления.
Но так или иначе, а ответ не замедлил прийти уже на следующее утро. Холмс с бесстрастным видом перекинул его мне через стол, попросив зачитать вслух, что я и исполнил:
«Многоуважаемый мистер Холмс!
Я всегда отдавал должное и Вашему уму, и Вашему профессионализму, и Вашему чувству юмора. Но позвольте Вам заметить, что слишком большие дозы опиума вредят и тому, и другому, и, смею Вас уверить, что и третьему. Думаю, милейший доктор Ватсон Вам это подтвердит.