Что за театральщина, шельмец? скрипит тыква, влажно причавкивая. Раздал бы им свои сласти.
И получил бы неконтролируемую толпу, жаждущую даровых конфет. Желающие бесплатного людичто может быть ужаснее? Пускай грызут своих крыс, а мы посмотрим. Если всё в порядке, то сам увидишь.
Женщина с грязным платком на голове хватает ещё горячую крысу из рук торговца и, бросив ему в уплату что-то вроде старинной дверной ручки, впивается зубами в зажаристое крысиное тело и отскакивает в сторону, обгладывая тонкие кости. Следом за ней ещё трое получают крыс, на которых совершенно точно попала моя кровь. Смотрю жадно и хищно, меня охватывает знакомый мандраж, приятно холодеет в животе, и губы растягиваются в предвкушающей ухмылке.
Но ничего не меняется.
Люди жрут жареных крыс, ветер приносит вонь с реки, на выброшенные кости слетаются облезлые вороны и дерутся, вырывая друг у друга оставшиеся перья.
Ч-чёрт
А я говорил. А я сразу понял.
Смотрю ещё пристальнее. Ловлю малейшие изменения во взглядах, жестах, выражениях лиц. Ничего. Вообще ничего. Будто нет ни меня, ни Стыда, ни моей крови в их пище. Мне приходит мысль, которая совершенно мне не нравится. Они не боятся. В них не всплывают потаённые страхи. Значит ли это, что ночью за мной не пойдут дети? И что делать, если действительно не пойдут? Запихивать в мешок и нести таквопящих, брыкающихся? У меня начинает болеть голова. Ненавижу детей, если они не заворожены моими видениями.
Такого не может быть. ЯСтрах. Я всегда таким был и всегда таким останусь. Почему? Почему?..
Меня охватывает смятение. Стыд ковыляет ко мне и берёт меня под локоть, словно ярасстроенная дама на балу, а онтыквоголовый кавалер.
Ты-то прежний. И я прежний. А онинет. Люди всегда менялись, вспомни, и вотновые перемены. Когда-то это должно было произойти. Я ещё удивлён, что они продержались так долго.
И что теперь будет?
Стыд качает плечами-палками.
Не знаю. Ничего. Они очерствели. Выгнали сначала тех, кто первым стал не нужным. Подружку твою, например.
Не люди. А Он.
Да-да. Смерти не нравились светлые людские чувства и порывы. А ты по-другому не думал? Люди сами были рады отмести то, что мешает выживанию После. Так что Смерть помог им, когда увёл сестричек в белых платьях. Теперь люди сами избавляются от прочего хлама. От нас с тобой, например.
Ты, может, и хлам, огрызаюсь. Только я всегда помогал им выживать. Я берёг их от безрассудных поступков, от драк, от войн, от всего, что могло бы ускорить их встречу с Ним. Что же выходит, теперь они сами пойдут к Нему? Ох, проклятье
Закрываю глаза руками. Это Он, снова Он, ненасытный в своей жажде людских душ.
От войн ты их, кстати, довольно плохонько оберегал, но не суть. Вы с Ним должны были противостоять друг другу: Он забирает людей, ты будишь трепет, который помогает им избежать скорого путешествия в нижний мир. Я всё ждал, когда ты поймёшь, что Он тебя использует, а ты продолжал считать, что помогаешь Правде, а не Ему. Ты глупец, Страх. Ты глупец.
Размахиваюсь и бью в тыквенную голову. Тыква слетает с палки, разлетаются в стороны глазные яблоки, падает уродливое ожерелье. Голова Стыда раскалывается на четыре части, обнажая влажное гниющее нутро с пятнами семян и белыми вкраплениями опарышей. И тут же мне становится неловко: вибрации Стыда заползают мне в грудь. Опустился до людского мордобоя, ну что за идиот.
Никто на нас не оборачивается. Никто нас не видит. Будто мыничто.
Стыд поднимает своё палочное тело с земли, словно кто-то тянет марионетку за невидимые нити. Он меняется на глазах: палки обрастают плотью, превращаются в настоящее человеческое тело, неказистое и костлявое. Вместо расколотый тыквы вырастает голова, словно из глины вылепливаются черты молодого мужчины и застывают в таком состоянии, что напоминают незавершённую скульптуру. Тут я вспоминаю, и мне действительно становится стыдно.
Я видел это лицо на картине молодого художника в семнадцатом веке. Юноша был очень старательным, писал и писал, надеялся получить место придворного живописца, ну или просто набрать богатых клиентов. Я наблюдал за ним из скуки, вечерами заглядывал в окно, когда в мастерской горел свет. Он писал портрет какого-то франта, но то-то шло не так: мазки не ложились так, как следовало, лицо из возвышенно-надменного выходило карикатурным, нелепым. Мне было жаль художника, в тот год я действительно привязался к нему, его ремесло избавляло меня от скуки. Но это перекошенное лицо на холсте просто оскорбляло моё чувство прекрасного. Он наносил больше и больше влажных масляных мазков, но лицо словно глумилось над ним, ускользало, нахально пялилось неправильными, перевранными чертами. Мой художник метался и бесился, не в силах понять, где прокралась ошибка. Будто кто-то навёл на него дьявольское заклятие и замутнил взгляд. Но я-то видел, я-то понимал: закрась правый глаз и нарисуй его чуть ниже, парой мазков выпрями нос, добавь тени под нижнюю губу и всё, портрет готов, портрет спасён Я забылся. Я прошёл прямо сквозь окно, улыбаясь, как мне казалось, доброжелательно. Вошёл в мастерскую и протянул руку
Художник обернулся ко мне и мгновенно сошёл с ума. Он бросился к стене и бился головой до тех пор, пока не пал замертво, забрызгав всю мастерскую собственной кровью. Тогда я был в расцвете сил, и моё воздействие на людей не шло ни в какое сравнение с теперешним.
Стыд принимает облик мужчины с портрета. То же кривое нелепое лицо. Он не удосуживается скрыть наготу одеждой, но мне неловко не от вида голого тела, а от того, какие воспоминания рождает это лицо. Мне было стыдно за то, что я сделал с художником, отчего-то больше ни за одну смерть мне не было так стыдно. Я отвожу глаза.
Ага! Попался! ликует Стыд. Так и быть, поскольку сейчас нам лучше держаться вместе, я сделаю так, чтоб ты мог смотреть на меня без содрогания. Давай считать вместе: раз, два, три
Стыд щёлкает пальцами, в которых больше суставов, чем должно быть у человека. По щелчку его глаза загораются настоящим огнём, но не оранжевым, а ярко-синим. Я хмыкаю и в ответ зажигаю свои глаза алым, без всяких фиглярских щелчков. Всё равно никто не смотрит на нас, никто не замечает, что среди сломленных, одичавших людей бродят два состояния, две эмоции, два чувства.
6.
Мы со Стыдом заваливаемся в паб и бесславно напиваемся. Яв надежде разобраться, что происходит и что дальше делать, Стыдпросто так.
Наступает вечер, и мы оба, несмотря на опьянение, ощущаем, как истончаются границы миров, как мёртвые ноги ступают на земли тех, кто пока остаётся живым лишь по какому-то недоразумению.
Мне пора. Пытаюсь встать, но меня шатает, как последнего пьянчугу. Засиделись мы с тобой
Хватаюсь за спинку стула и падаю вместе с уродливой железякой. Понимаю, как скучаю по мягким стульям эпохи барокко.
Зачем? Есть ли смысл? Стыд подпирает кулаком щеку. Синие огни в его глазах горят неровно, мигают и гаснут, чтобы вспыхнуть ещё сильнее и забрызгать искрами стол.
Мы сидим в месте, которое я мог бы назвать самым приличным заведением в Праге Послесреди развалин старинного монастыря стоит огромная открытая жаровня, на которой шкварчат тушки крыс, голубей и большеротых лобастых рыб. Здесь есть даже что-то вроде музыки, вернее, то, что от неё осталось: трое человек лупят в куски жести и бормочут речитатив. Нас обслужили, как остальных посетителей, но никто не передёрнул плечами от внезапно пробежавших по спине мурашек, никто не прикрыл ладонями раскрасневшиеся лица, и пламя, льющееся из наших глаз, никого не смущало.
Я должен Ей Правдекряхчу, поднимаясь с пола.
Ты мы же договорились! восклицает Стыд и стучит по столу. Глу-пый, глу-пый шельмец Страх или как ты тут себя величаешь? Всё так же убого-пошло? Алхимик?
Заткнись. Я попробую, слышишь? В последний раз.
Вдруг вспоминаю про свой мешок, взваливаю его на плечо и выхожу на воздух, оставив Стыда за столом. Поднимаюсь над крышами, подставляю лицо резким ледяным порывам ветра и смотрю вниз. Я вижу их. В этом году их ещё меньше, даже меньше, чем в прошлом. Бродят, тычутся в мёртвые тела разрушенных зданий, заглядывают в лачуги и каменно-мусорные хижины. Они похожи на собак, которые забыли дорогу домой и принюхиваются к каждому жилью, надеясь, что где-то их ждут.
Мне жаль мертвецов. Не думаю, что на следующий год хоть кто-то из них придёт навестить потомков.
На окнах нет свечей, нет тыквенных и репных светильников, нет гирлянд и букетов, нет ничего. Особенный день превратился в такой же серый, как остальные. Невольно думаю: а кому хуже? Мёртвым или живым?
Я не солгал Стыду. Ведь я не умею лгать. Я попробую в последний раз и посмотрю, что выйдет. Я вызову Его на разговор и не отступлю, пока Он не скажет то, что я потребую.
Спускаюсь на пустынную улицу, узкую настолько, что только один человек может пройти по ней, не прижимаясь к обуглившимся стенам. Местами огромные глыбы, отколовшиеся от зданий, почти перекрывают проход, и между ними и стенами виднеются неряшливые крысиные гнёзда. Знаю, в каком-то из гнёзд наверняка прячется чудовище с семью крысиными головами и сотней сплетённых хвостов. Где-то невдалеке слышится плач, и я иду туда, словно мать, которую зовёт испуганное дитя.
Навстречу мне движется компания мёртвых. Вижу их так же, как люди видят друг друга, но с первого взгляда безошибочно определяю, что самый молодой из них погиб по меньшей мере тридцать лет назад.
Они скользят по мне пустыми взглядами, и в каждой паре глаз я вижу одно и то же: тоску и скорбь, будто все онилишь один-единственный мертвец, помноженный на пять, как червь, разрезанный на части. Пусть мои глаза сейчас сыплют искрами, на дне ихто же, что у мертвецов. Поднимаюсь выше и перелетаю через потерянных мёртвых, очевидно жалеющих, что до сих пор надеются на живых.
Иду на плач и нахожу тело женщины, умершей совсем недавно. Серая кожа обтягивает череп, под глазамисиневатые сеточки сосудов, суставы на руках раздуты и напоминают каштаны. Ушлая крыса уже грызёт её палец. Извращённая, мерзкая пищевая цепь. Рядом с женщиной хнычет ребёнок лет пяти с опухшим от слёз лицом. У ребёнка такие же раздутые суставы, он завёрнут в ворох грязных тряпок, так что даже трудно понять, насколько тощее тельце скрывается под ними. Смотрю на два тела, иначе не скажешь, и понимаю, что не чувствую жизни ни в ком из них.
Ш-ш-ш, ш-ш, успокаиваю я ребёнка и лезу в мешок. Не плачь. Держи, угощайся.
Протягиваю леденец в виде медведя, сую прямо в детские пальцы. Он замолкает, смотрит на меня недоверчиво и будто сквозь меня. Хватает леденец не за палочку, а прямо так, за липкое сахарное тело медведя и тянет в рот. Я хищно ухмыляюсь, смотрю, как мальчик пробует угощение губами, как сосредоточенно грызёт сладость и глотает нерассосавшиеся осколки. Он съедает всё и отбрасывает палочку. Больше не плачет, задумчиво смотрит всё так же сквозь меня. Я начинаю злиться.
Ну, и что же? Пойдёшь со мной?
Лицо ребёнка ничего не выражает. Ни печали, ни злости, ни испуга. Жуткое, запредельное ничто. Или я сгущаю краски, а детское лицо просто глупо.
Повторяю вопрос и протягиваю руку. Обычно к этому моменту они уже готовы идти за мной к самому Разлому, куда угодно, лишь бы на мой зов, куда угодно, лишь бы дальше от себя, дальше от неведомых мыслей. Но не в этот раз. Глупый мальчик, поняв, что леденец закончился, кривит лицо в гримасе, открывает рот с редкими зубами и снова принимается плакать.
Пошли со мной! Я начинаю уже по-настоящему злиться. Я уведу тебя туда, где ты не будешь плакать! Вставай!
Хватаю ребёнка за руку, но он начинает извиваться и дёргаться, не прекращая при этом орать, как свинья. Он бьётся и пинается, нечаянно топчет ногами руки своей мёртвой матери и хвосты крыс, брызнувших прочь серыми комьями.
Детские истерики мне отвратительны. Отшвыриваю орущего мальца, подбираю мешок и иду дальше. В голове у меня стучит.
Так не должно быть. Это неправильно. Он съел чёртов леденец, вкусил моей крови, попробовал чистого страха. Моя кровь не приводит к истерикам. От меня не орут и не бьются. Я много лет выводил идеальную формулу и точно знаю, что страха там ровно столько, чтобы жертвы впадали в покорное оцепенение, чтобы у них не было сил сопротивляться, чтобы они становились податливыми и послушными, как овцы.
Ухожу от мальчика и трупа, передёргиваясь от мерзости. Неправильные, поломанные люди. Ятот, кто помогал им выжить, ятот, кто заставил их сбиваться в стаи, в последствиеосновывать государства. Ясок их жизни, и когда раньше кто-то из людей утверждал, что не испытывает страха, я либо убеждал глупца в обратном, либо сразу дарил Ему.
Ищу дальше. Моей целью во все годы После становились изгнанные из домов дети, которым я внушал, что уйти со мнойлучше, чем пытаться вернуться назад. Внушал самые жуткие видения того, что будет ждать их дома. Внушал, что смертьлучше, чем будущее. Я сам становился движущей силой, сам селился в их головы и заставлял их делать то, что мне нужно. И сейчас я вижу, как отлаженная система рушится, как в самый ответственный момент мне не удаётся то, в чём я всегда был твёрдо уверен.
Ночь едва-едва занялась, у меня ещё много времени. Успокаиваю себя этим и поднимаюсь выше, дальше, прислушиваюсь и принюхиваюсь. Мне тревожно; умом я понимаю, что этот день, день, который даже когда-то давно окрестили Днём Страха, поворачивается ко мне неприглядной стороной. Думаю даже о том, чтобы отыскать Стыда и признаться ему, что готов сдаться, но не ищу, пока не сдаюсь.
До полуночи терплю ещё четыре неудачи, ещё четыре ребёнка отказываются идти со мной, даже иссосав леденцы до голых палок и с мрачной ясностью я осознаю, что таких совпадений не может случиться даже в мире После. В последней отчаянной попытке решаюсь покинуть чёртову Прагу, взлетаю к тучам и устремляюсь в Берлин, оттудав Вену, в Будапешт и вездеодно и то же. Мешок мой легчает, по пути я смотрю на слоняющихся по улицам мертвецов и огни жилищ тех, кто пока жив. За мной по-прежнему никто не идёт.
Злюсь, шиплю и возвращаюсь обратно в Прагу. Мне кажется, что именно с этого города началось моё бессилие и надеюсь, что здесь же оно закончится. Спускаясь, вижу, что на улицах прибавилось народу: люди покинули свои жилища, вооружились кто чем мог и пытаются выяснить отношения. Некоторые уже сцепились, кусая и царапая друг друга, как шелудивые бешеные кошки, и другие, глядя на них, начинают сходиться в одиночных драках и сварах по нескольку человек. Мне это нравится ещё меньше. Все годы я защищал человечество от войнс переменным, разумеется, успехом. Выходит, они теперь совсем не боятся? Выходит, я сам растворяюсь в себе?
Остановитесь! Кричу, опустившись на крышу. Крыш в привычном понимании слова осталось совсем немного, и это зданиестаринный особняк, поросший лишайникомгордо высится над руинами. Прекратите, иначе уничтожите друг друга!
Меня не слышат. На улицахмесиво из людских тел, обуреваемых желанием искромсать друг друга на куски.
А я говорил. Мы для них больше не существуем.
Оборачиваюсь и вижу Стыд, который всё так же похож на мужчину с картины. Не подаю вида, но я рад, что он пришёл.
Со мной должен кто-то пойти, упрямо скриплю зубами. Что за чертовщина? Что с ними творится?
Теперь они слушают только меня.
На крыше рядом с нами появляется третья фигуракостлявая старая женщина, закутанная в чёрное полотно. Ярость.
Она смотрит на людей почти с нежностью, как гордая мать на выросших детей. В её присутствии я и сам начинаю кипеть.
Уйми их! Не сегодня! Что ты затеяла, старуха?
Она поворачивает ко мне лицо, напоминающее, скорее, иссушенный череп мумии с живыми печальными глазами.
Это не я, Страх. Это Он.
Сегодня Он ждёт моих пленников. Детей. Я готовился к этому дню, ты знаешь. Что тебе мешает воплотить свои безумные планы завтра?!
В самом деле, пристыдись, ехидно добавляет Стыд. Наш Алхимик очень исполнителен, он не может не послать своей даме цветов в назначенный день. Цветов жизнитак же они называли своих отпрысков До?
Ярость грустно качает головой. Она всегда такаямедлительная, холодная, немногословная, зато людей её присутствие буквально сводит с ума.
Я ничего не могу сделать. Он просил меня прийти. Он хочет получить больше крови. Ему уже мало твоих детей, Страх. Он хочет их всех, без остатка.
Внизу кричат. Жутко, громко, до хрипоты. Кричат и умирают. Они вошли во вкус и действительно убивают друг друга, обезумев от желания рвать всех вокруг на куски. Смотрю во все глаза и поражаюсь: сила нашего со Стыдом воздействия почти ушла, зато сила Ярости возросла многократно.