Я говорил. Стыд доверительно прижимается ко мне плечом, как раньше делали люди, называющие себя друзьями. И дважды оказался прав. Первоемы им больше не нужны. ВтороеЕму не нужны твои подаяния. Он не передавал приветы Правде. Он просто сжирал детей сам.
Ярость кивает.
Слушай, что говорит Стыд. Он умнее тебя.
Умный не выдумает себе дурацкое имя, поддакивает Стыд. Ты предал себя, назвавшись иначе. Страхсила, а чем силён Алхимик?
Мне горько. Я не могу просто стоять и смотреть, как те, кого я оберегал целую вечность, бездумно убивают друг друга. Расширяю горловину мешка на столько, насколько возможно, сгребаю в охапку оставшиеся леденцы, подбегаю к краю крыши и отчаянно выбрасываю сладости в беснующуюся толпу.
Угощайтесь! Берите всё! Это вам! Держите!
Кричу, но меня никто не слышит.
Я надеюсь, что они схватят бесплатное угощение, сунут в раззявленные рты, познают вкус моей крови и в них взыграет страх за собственные жизни
Леденцы гулко ударяются о мостовую, бьются о спины и головы, но них обращают не больше внимания, чем обратили бы на редкие дождевые капли. У меня ничего не выходит.
Вся твоя работа насмарку, замечает Стыд. Жаль.
Не могу больше это видеть. Взлетаю и направляюсь к своей берлоге. Мне нужно придумать, как их спасти.
7.
Ума не приложу, как он меня отыскал. Моё убежищезаваленная станция метро, тут нет ни дверей, ни окон, одни глыбы, которые для меня самого, разумеется, никогда не были препятствием. Но для людей это лишь глыбы и ничего большекак он понял, что именно здесь моя штаб-квартира?
Меня встречает уже знакомый мальчик из бара. Тот самый, который просил меня забрать его. Удивительно, но я едва не смеюсь. Я рад его видеть. Наконец мой план получает недостающую деталь.
Ну здравствуй, малыш.
Он топчется, переминается с ноги на ногу. В его глазах я вижу отголосок себязначит, не всё потеряно.
Ты подумал? спрашивает он.
Подумал, отвечаю. Как твоё имя?
Иохан.
Я почти сразу забываю. Не в моих правилах спрашивать имена жертв, отчего изменяю своим принципам сегодняи сам не могу понять.
Прекрасно. По-прежнему хочешь пойти со мной?
Мальчик кивает. Ком перекатывается по горлу вверх-вниз, выдавая волнение. Он выглядит упоительно живым. В моей груди разгорается былой азарт.
Ты молодец. Ты храбрый. Хочешь Ах, чёрт. Леденцов, прости, больше нет.
Они мне не нужны. Я и так пойду. По своей воле.
Удивительный человеческий отпрыск.
Отточенным за столетия жестом протягиваю руку. Он хватает мои пальцы с горячей жадностью, и мои губы сами расползаются в стороны. Судьба решила преподнести мне ценный подарок, и я не вправе его упустить.
Схватишь его за руку, поспешно начинаю наставлять мальчика. Держи крепко, так, будто хочешь кусок оторвать. Он холодный, почти бестелесный, как да чёрт его знает, как что. Главноене упускай. Тяни время.
Ты про что?
Едва сдерживаюсь, чтобы не ударить себя по лбу. Какой же я болван! Хватаю мальчишку за плечо и сжимаю так крепко, что чувствую пальцами каждую тонкую кость.
Ты будешь стоять тут и ждать меня. Я быстро. Мне нужно попасть к себе и забрать кое-что.
Он кривится от боли и недоверчиво бормочет:
Ты меня бросишь.
Едва не хохочу. Ребёнок боится, что его оставит Страхникогда, ни в одном городе, ни в одном столетии такого не было. Но, в конце концов, всё когда-то может произойти впервые. Что ж, малец меня удивляет.
Не брошу, поверь. Мне можно верить, я не умею лгать. Я же не человек. Это люди давятся совей ложью, она будто застревает скользкими комьями червей в их глотках и мешает вдохнуть. Я не таков. Я не из вашего рода. Просто постой.
Ну как объяснить, что я при всём желании не смогу пропихнуть смертное тело сквозь камни, землю и бетон? Я и сам не хочу, чтобы мальчишка сбегал. Без него ничего не получится.
Подождёшь?
Долгие мгновения он смотрит мне в лицо. Грязный, худой, обречённый. Интересно, что он видит? Молодого мужчину в приличном костюме? Чудовище с огненными глазами? Или своё спасение?
Подожду. Только ты недолго. Мне страшно.
Я скалюсь, не в силах рассмеяться. Какой же ты ещё живой, маленький человек.
Проникаю в своё логово. Расставляю новые свечи, зажигаю их, раскалываю стылый мрак рыжими лучами. Они вспыхивают на стеклянных боках банок, бутылей, пузырьков, дробятся в мраморных колоннах и падают на гранитный пол, разбрызгиваясь каплями апельсинового сока. Снова сравнения из мира До. Ну какие апельсины? Что в моей голове? Обхожу мешки с сахаром, выстроившиеся рядами, издалека похожие на серые трупы толстяков. Вспоминаю, как заносил их внутрь: бережно, по одному, обхватив каждый так крепко, как только мог. Я никогда не пробовал затащить сюда подобным образом человека, а сегодня уже не мог рисковать. Почти с любовью смотрю на эликсиры, которые создавал от скуки, провожу пальцами по вздутым стеклянным бокам, оставляя прозрачные следы на тонком пыльном слое и выбираю пустую банку с плотной пробкой. На всякий случай ещё хватаю палку сургуча и свечу, чтоб запечатать пробку плотнее, если потребуется.
Мальчик ждёт. Сидит у большого куска гранитной плиты, которая когда-то венчала вход на станцию. В темноте его запросто можно спутать с камнем или куском металла, но это ему на руку: крики слышатся уже близко, они повсюду. Кажется, будто весь город высыпал на улицы, чтобы бить и уничтожать друг друга. Он видит меня, поднимается на ноги, и я верю, что он почти готов улыбнуться. Беру мальчика за руку, он хватает меня в ответ, и вместе мы поднимаемся над городом, над бурлящей толпой, крики отдаляются, застывают, и за серым туманом уже не разглядеть крови, мертвецов, и тех живых, которых добивают свои же сородичи, добивают зверски, топчут ногами, закидывают камнями, мозжат головы о тротуары.
Мы наверху, нам тихо, холодно и спокойно.
Я думаю, то, что я сделаю, станет самым милосердным подарком из всех, что получало человечество за всё время. Нелепо, что его преподнесу именно я, но так уж повернулось.
Впереди чернеет Разлом. Вывернутое нутро мира, оскаленная пасть преисподней, уродливое, неестественное нечто, истинно дьявольская задумка. Мальчик в моих руках вскрикивает: слышал, да не видел своими глазами. Да, Разлом впечатляет, знаю, уж если даже у меня трепещет в груди каждый раз, когда я смотрю на него.
Он уже здесьждёт, вальяжно облокотившись на исполинский дубовый ствол, упавший больше ста лет назад и до сих пор не сгнивший, потому что даже грибки и плесень не могут на нём поселиться: в такой близости от Разлома они не выживают. Он похож на сытого кота и будто даже стал выше ростом. Опускаемся на землю, отрываю от себя мальчика, который продолжает цепляться за мой любимый пиджак.
Отчего ты не в городе? спрашиваю Смерть. Там просто праздник в честь тебя.
В твой деньмой праздник. Иронично, не так ли?
Он потягивается и выпрямляется. Стал шире в плечахбыл бы похож на какого-нибудь борца, если бы имел нормальное тело, а не клубистую черноту.
Ещё как. На, забирай.
Подталкиваю мальчика к нему. Он склоняет голову.
И всё?
И всё. Я скрещиваю руки на груди. Что сказала Правда? Она рада подаркам?
Одному будет не так рада. Может подумать, что ты уже меньше любишь её.
Она всё про меня знает. А я знаю про тебя. Все эти дети не доходили до неё, верно? Все они становились безраздельно твоими, их проглатывало твоё ничто так, как если бы оно стало всем.
По тому, как мерцает, колышется Его облик, с горечью понимаю: я прав. Он сейчас напоминает волнующегося человека, и этот краткий проблеск человечности так жуток, так мрачно-красив.
Тебе понадобилось больше столетия, чтобы понять это, мой недогадливый брат Страх. Но ты всё же привёл маленького человека. Почему?
«Потому что с тобой ему будет лучше, чем с себе подобными».
Жму плечами и подталкиваю мальчишку вперёд.
Просто. Привык.
Толкаю мальчишку со всей силой, и его словно подхватывает ветром, уносит в чёрные объятия Смерти. Мальчишка хватается обеими руками за тьму, терзает её пальцами, как мы договаривались, и в воздухе роятся чёрные бестелесные обрывки, на которые я смотрю с плохо скрываемым вожделением.
Он уносит мальчика к Разлому, а я силюсь вспомнить имя последней жертвы, но так и не припоминаю.
Едва Смерть поворачивается спиной (удивительно, но я понимаю, что из чёрных сгустковлицо, а чтоспина), проворно откупориваю припрятанную банку и ловлю один из тающих в ночи кусков, оторванных мальчишкой. Он всё правильно сделал и я, надеюсь, тоже поступаю правильно.
8.
Я снова у себя. Разжигаю огонь под котлами, перетаскиваю мешки с сахаром и наполняю котлы доверху. Горите, горите, топите белые кристаллы в кипящую жижу, потому что в этом сахаре, в этих котлах рождается если не спасение, то хотя бы избавление.
Кипит сахар, плавясь от краёв к центру, выплёвывая обжигающие брызги, и я уже не волнуюсь о том, что он перекипит и станет тёмным, горьким. Достаю банку, в которой плавает, постоянно изменяя форму, Его кусок. Не знаю, Он не заметил или позволил нам с мальчишкой сделать это? Быть может, я и сейчас незаметно продолжаю плясать под Его дудку?..
Вынимаю пробку и быстро вытряхиваю содержимое по котлам, стараюсь, чтобы попало поровну. Карамель тут же становится некрасивого тускло-серого цвета, шипит, покрывается сверху скукоженной плёнкой, неприятно отливающей, подобно бензиновому пятну. Сладкий запах остаётся сладким, но становится не аппетитным, а отвратительным. Размешиваю карамель черпаком на длинной ручке, но вместо того, чтобы разлить по красивым формам, опрокидываю котлы на пол один за другим.
Сахарная жижа почти мгновенно схватывается, растекаясь по холодному полу. Заламываю руки в нетерпении: пусть всё успеет случиться, пока царствует эта длинная ночь.
Так я и думал! скрежещет знакомый голос. Стыд проникает в моё жилище без предупреждения, без стука, а теперь восседает на кованом сундуке, в котором я храню милые мелочи мира До, которые многим, уверен, покажутся странными. У меня там грампластинки, фантики от конфет, беспроводные наушники, броши, термокружки, очки дополненной реальности, набор засохших масляных красок и несчётное количество пуговиц.
Кто тебя впустил? шиплю и бегаю вокруг сахарной лужи, проверяя, не застыла ли она окончательно. Нет, в центре ещё мягкая
Я сам прихожу, когда меня не зовут. Ты тоже. Так вот, Стыд спрыгивает с сундука, я мельком смотрю на него и замечаю, что он вернул тыквенную голову, а тело оставил человеческим, тощим и голым. Внутри тыквы будто горит свеча, совсем как горела бы в этот день сотню с лишним лет назад. Ты задумал погубить нас всех?
Как прямолинейно. Похоже на него.
Только их.
И нас вместе с ними.
Не будет людейточно не станет Стыда. Животные не стыдятся. Но животные боятся. Я могу убить его, а он может помешать мне. Но я не хочу оставаться, я хочу туда, к ней, к Правде.
Я тебе помогу.
Голос Стыда звучит глухо и почти по-человечески, без насмешки. Я смеюсь.
Как?
Я первый заметил, что нас выкинули на свалку. Думаешь, я не томился один с этим чувством, с этим знанием? Думаешь, не переварил всё, прежде чем пойти к тебе?
Отрываю глаза от карамельного озера, выпрямляюсь, смотрю на Стыд так, будто впервые его увидел. Это точно он? Точно тот распутный, бесшабашный, отвязный Стыд, которого я знаю тысячи лет?
Смотрю и вижу скорбь в мигающих огнях глаз. Смотрю и проникаюсь к нему жалостью.
Пойдёшь со мной?
Стыд крутит тыквой, наверное, изучает карамель. Он всё понял. Он понял ещё до того, как понял я сам.
Снимаю с крюка два молотка, один кидаю Стыду. Он ловит. Шагаю к застывшей карамели и киваю.
Давай. Коли.
Мы машем молотками, бьём и бьём, не заботясь ни о шуме, ни о сохранности старинного пола. Камень покрывается паутиной трещин, серая карамель разлетается кусками, сколами и крошками, а мы продолжаем отчаянно молотить, как два горняка, ищущие алмазы, золото и чёрт знает что ещё отбирали люди у камней, когда ещё можно было что-то отобрать.
Мы бьём гораздо дольше, чем нужно. Мы размалываем карамель в мелкое крошево, будто снова возвращаем сахар в его исходное состояние, но это не так. Теперь это не просто сахар. Это сладость со вкусом смерти.
Наконец бросаем молотки на пол и несколько мгновений стоим, тяжело дыша, смотрим на крошку и молча, не сговариваясь, хватаем пустые мешки от сахара и начинаем сгребать туда сладкую крошку.
Управляемся быстро, набиваем под завязку четыре мешка. Они будто бы тяжелее, чем были мешки с простым сахаром, а может, так просто кажется из-за того, что я точно знаю, какое действие возымеет мой эликсир. Переглядываемся и коротко киваем друг другу. Пора.
Берём по два мешка и не без труда взмываем ввысь, сквозь толщу земли, камней и металла, выше к серому небу.
Внизу всё так же. Громко, людно, кроваво. Безысходно. Поднимаемся так высоко, как только можем. Здесь холодно, ветрено и темно.
Разделимся, Стыд перекрикивает вой ветра. Я полечу дальше, в другие города. Постарайся дать мне фору. Он хмыкает недвижимым тыквенным ртом. Если ты убьёшь всех, то и меня не станет. Кто будет сыпать твои сладкие хлопушки?
Сглатываю ком в горле.
Хорошо. Дам.
Мы жмём руки. Абсолютно людской жест, так странно вдруг соединивший нас. Стыд улетает, нагая фигура растворяется в серой мути. Я жду. Жду и чувствую, как дышать становится легче. Воздух словно становится чище, моложе, свежее.
Мы можем передвигаться очень быстро. Знаю, что за час Стыд способен облететь весь мир. Жду минут двадцать, с каждым мигом острее ощущая свободу. Отсчитываю в уме: десять, девять, восемь
Расширяю горло мешка, беру первую пригоршню смертельного сахара и сыплю вниз. Пусть хватают ртами, вдыхают сахарную пыль, пусть крошка оседает на их коже и впитывается в кровь. Пусть умирают. Пусть идут к Нему, ведь смертьлучше, чем существование без страха и стыда.
Я сыплю сахар, пропитанный смертью.
Я слышу, как внизу блаженно стихает.
Я чувствую, как сам становлюсь тоньше.
Ещё немногои не станет ни их, ни меня.
Я хочу, чтобы мир закончился в эту ночь, до того, как займётся хмурое утро. Я хочу, чтобы всё закончилось в эту ночь, которую когда-то звали моим истинным именем.
КОНЕЦ
Дорога светляков
Нивья Телёрх любила праздники. Любила надевать красивые платья, вплетать в тяжёлые медные косы красные ленты, румянить щёки и вешать на шею монисты, спускающиеся блестящими рядами до самой груди.
Нивье нравилось ловить на себе взгляды: восхищённыеот парней и завистливыеот девушек. Отец её был не последним человеком в Гильдии торговцев пушниной, и всё, что Нивья ни возжелала бы, у неё появлялосьшелка и бархат из Зольмара, украшения и вышитые платки из Солограда, резные шкатулки из Горвеня
Вода в речке была по-злому студёной и кусала нежные пальцы до красноты, но Нивья не позволила прислужнице стирать платье, приготовленное для празднования пробуждения Золотого Отца.
Что же ты ручки белые мараешь? раздался напевный, полный яда голос Летицы. С Нивьей они жили в соседних избах, только у семьи Летицы и двор был беднее, и платья старее, а уж о помощнице и речи идти не могло. Прислала бы Гелашу свою. Или боишься, что бусины с ворота обдерёт и себе пришьёт?
Нивья гордо сжала губы в нитку. Пускай Летица завидует, пускай ядом истекает. Все знают, что Летица с малых лет заглядывалась на красавца Радора, и так же все знают, что в день пробуждения Золотого Отца Радор позовёт замуж Нивью, а не Летицу.
Скоро и другие деревенские девушки набежали к реке, каждая несла свой лучший наряд: прополоскать в речке, показать водяному красоту, чтоб подивился и до осени щедро гнал на рыбаков речных рыбёх и не разливал воды, не топил поля. Налетели, защебетали птахами, и Нивья ухмылялась себе под нос, нарочно расправляла ало-золотое платье в воде, чтоб лучше видели и крепче завидовали.
Рученьки красные, сейчас на ветру кожа огрубеет, как с Радором такая красавица миловаться будет? хихикнула дородная Мавна, и девки засмеялись заливисто и едко, всё равно что сороки раскаркались.
Нивья слушала их и радовалась.
Девушки визжали, грели дыханием коченеющие руки, прежде чем снова окунуть наряды в воду. Подолы нарядных платьев набрякли от воды, потемнели, девичьи косы растрепались от усердия, щёки налились румянцем. Когда Нивья бросила беглый взгляд на противоположный берег, ей показалось, что там мелькнула чья-то тень, тут же растворившись в подлеске. Лесовой, наверное, захотел одним глазком глянуть на деревенских: нечистецы проснулись от зимнего сна недавно, едва стаял последний снег, а вот Золотому Отцу только предстояло очнуться и засиять над Княжествами в полную силу.