Официантка, панна Хелена Ваничкувна, долго не могла вспомнить, откуда знает этого человека. В конце концов, получила прозрение. Бегая на кухню, чтобы приготовить для клиентов чай«крепкий и черный, как дьявол», как приказал младший пан с семитской внешностьюона вспомнила снимок основателя, помещенный в последнем номере «Нового века».
Вы знаете, прошептала она с придыхание кухарке, что этот лысыйсам Попельский?! Тот знаменитый полицейский?!
А то одна собака Бурек? буркнула кухарка, хотя все равно явно не знала, о ком идет речь. Я там курв и пулиции не знаю, и добре мне с тем.
С этого момента панна Ваничкувна внимательно начала прислушиваться к воспоминаниям, историям и шуткам, рассказанным гостями.
А помнишь, Вилек, ту добродетельную Сусанну, которая была первым звеном цепи святого Антония? воскликнул Попельский, наливая водку в рюмки. Только в ее версии вместо писем отправлялись денежные переводы, а ее добродетель оказалась сильно перегруженной!
Как ее звали? погрустнел пятидесятилетний на вид мужчина, названный Вилеком. Янина Подхорецкая или Подебрацкая Как-то так
Пан Вильгельм, умоляю, без имен. Молодой красавчик с усиками ά la Кларк Гейбл выпил водку и вытер рот салфеткой. Правда, наш новый шеф не шпионит за нами после работы, как прежний, но стены везде имеют уши
О чем ты говоришь, Стефек? Элегантный брюнет еврейского типа хлопнул коллегу по плечу. Коцовский за нами следил?
Тихо, Герман, шикнул Стефек. Nomina sunt odiosa!
Панна Ваничкувна сидела у бара и закурила папиросу, ожидая, пока не услышит из кухни, что «черный и крепкий, как дьявол, чай» уже готов.
Бармен, пан Валентий Монастырский, вдвое старше Хеленки, протирал бокалытщательно и без спешки.
Не люблю таких, как они, сказал он. Взвиваются, что-то декламируя, меняются жилетками, как герои Гомера доспехами, целятся из двустволки, по-латыни кричат, а через минуту выходит вся их природа. Тот-то Гораций, тот-то Вергилий начинает над тобой подшучивать, хихикать, флиртовать, а о чаевых-то потом так вообще забудет!
Что вы говорите, пан Валентий! обрушилась Хеленка. Это невозможно! Такие элегантные господа!
Невозможно! Невозможно! Бармен вздохнул, передразнивая младшую коллегу. Мало ты знаешь еще жизнь, моя девочка! И надеюсь, ты его в забегаловках так не встречала! Говоришь, «элегантный», думаешь «благородный», не так, дитя мое? А я тебе скажу кое-что о благородстве этого лысого. Он наклонился и прошептал ей на ухо:Ты знаешь, что он на ведре живет с собственной кузиной! Как муж и жена, понимаешь?
Панна Ваничкувна даже подпрыгнула, услышав эту новость.
Правда?! Ее большие наивные глаза даже округлились.
Чай! крикнула кухарка.
Официантка забрала с кухни фарфоровый кувшин. Она подняла его крышку и осторожно, чтобы не обжечься, посмотрела на темную горячую жидкость, выделяющую интенсивный, как будто горький запах. «Должно им понравиться», думала она и доставила на поднос дешевые чашки и корзинку с хрупким печеньем, пахнущим имбирем. Пан Валентий поставил рядом с всем этим еще графин холодной водки.
Заказывали? спросила панна Ваничкувна.
Не откажутся, вот увидишь, ответил бармен, поставив пятый крестик в записной книжке. Знаю я таких хорошо!
Пан Валентий Монастырский на самом деле хорошо знал подобных клиентов. Вид стройного, запотевшего от холода четверть литрового графина вызвал их шумный восторг. Опытный знаток ресторанных нравов и несложной психологии пьяных клиентов не ошибся и в другом вопросе. Панну Хеленку не ущипнул, правда, ни один из гостей, но они не обошли ее более цивилизованным заигрыванием. Пан Стефек взял ее руку и поднес к губам.
Не знаю, хорош ли этот чай. Он вздохнул, глядя ей в глаза. Но из ваших рук-то я бы даже принял яд!
Это признание было принято ею румянцем, а у господ взрывами смеха и остроумными комментариями, смысл которых девушка не до конца поняла. Внезапно наступила тишина.
Ее причина была для официантки очевидна. Хотя панна Хеленка была не слишком быстра и в ресторанном бизнесе работала недавно, она видывала неоднократно разъяренных жен, которые умоляли, словесной и даже физической силой вытягивали из забегаловок своих нетрезвых супругов. Были они разныекак правило, бедные, грустные, неопрятные и рассерженные, но никогда среди них не было дам уточненных и привлекательных, которые пытались хорошими манерами скрыть отчаяние.
А так именно поступала эта пани, которая вошла в заведение, стояла рядом с занятым мужчинами столиком, кружевное платком вытирала тушь, смешанную со слезами, и пыталась улыбаться дрожащими губами, накрашенными перламутровой помадой.
Позволь, Лёдзю, Попельский поднялся с трудом из-за стола, тебе представить моих коллег по работы. Это пан аспирант Герман Кацнельсон, говоря это, он указал на молодого брюнета. А это пан аспирант Стефан Цыган. Он показал на своего младшего коллегу с усиками, который пошел по стопам Кацнельсона и поцеловал в руку пришедшую даму. Вилека Зарембу не нужно тебе представлять Господа, вот моя
Панна Ваничкувна быстро отошла к бару, не желая быть свидетелем очередной супружеской сцены.
Нет, сейчас будет скандал! Официантка сложила руки, как для молитвы. Как в прошлый раз, когда пришла жена этого блаватника, ну этого, как его там?
Вот видишь!? А я не говорил! воскликнул триумфально пан Монастырский. Каждый ее принимает за жену! А это только кузина, именно та кузина, о которой я тебе говорил, что ему как жена!
Хеленка замолчала и начала внимательно прислушиваться к всей сцене.
Пан Валентий, сказала она с ужасом. Но и она, похоже, накиряна! Что она говорит!
Рита, нет моей Риты, это Рита бормотала дама.
Вдруг раскрыла сумочку и вытащила из нее кремовый конверт. С размаху бросила его на стол. Потом отступила, прижала руки к груди и разрыдалась.
Видишь, дитя мое, шептал пан Валентий. Обнаружила его измену Это, конечно, письмо от какой-то его любовницы! Так себя не ведет обычная кузина, но жена, которой изменяют!
Леокадия начала сама бить себя по лицу. Из ее размазанных глазниц текли черные слезы. Попельский обхватил ее крепко за плечи и держал в своих объятиях некоторое время. Потом отпустил и поднял конверт. Он вынул из него письмо и прочитал. Раз и другой. А потом медленно встал и двинулся в сторону кухни.
Туалет не здесь, уважаемый пан! Официантка неверно поняла намерения клиента.
Попельский вошел в кухню и швырнул на пол стопку тарелок. А потомеще в грохоте и в треске осколковдержась за лицо, упал на колени среди разбитых черепков.
Тут не о любовнице идет речь, сказала в полной тишине панна Хелена Ваничкувна.
10
Панна Хеленка была права. Письма из кремового конверта, адресованного Попельскому, не написала ни его новая любовница пани Казимира Пеховская, ни одна старая. Предложения, выстуканные на пишущей машинке, не уверяли о любви, не свидетельствовали о зависти, и не были жалобой никакой брошенной женщины. Содержали только холодную и пренебрежительную информацию.
Если хочешь увидеть еще дочь, молчи. Полиции ни слова. Должен быть сегодня в семь вечера на Рынке у Дианы.
Попельский читал это письмо в сотый раз, стоя у фонтана Дианы под львовской ратушей. Закурил папиросу, оторвал взгляд от письма и сосредоточился на фигуре небольшого уличника в рваных штанах, который, по-видимому, к нему направлялся. Это мог быть тот, подумал он, о котором говорила мне Леокадия. «Маленький, в рваных штанах и в клетчатой фуражке», так его кузина описала доставившего письмо. «Получил злотый от какого-то низкого пана около Рацлавицкой Панорамы», услышал Попельский, прежде чем словами ярости за неукарауленного ребенка брызнуть в глаза Леокадии.
Сумерки уже давно наступили. На Рынке царило большое движениекак обычно, в момент, когда опоздавшие вспоминали о незаконченном еще хозяйстве и гнали к Гутштейну, чтобы купить что-нибудь на ужин, а подвыпившие чиновники вырвались из рук товарищей и бежали домой из близлежащих ресторанов Рейха или Котовича. Через эту большую толпу завсегдатаев забегаловок и магазинов продирался маленький уличник, соответствующий описанию, сделанному Леокадией. По-видимому, направлялся он в сторону Попельского, который под статуей Дианы стоял спокойно, резко трезвел, а отчаивался молча.
Когда мальчик подошел к статуе мифологической охотницы, он взглянул на Попельского и сказал медленно:
Уборная «У селедки». Повторяю. Уборная «У селедки».
Попельский бросился на него, сделал быстрое движение рукой, но гаврош был быстрее. Рванул зубами его перчатку и помчался как стрела в сторону армянского кафедрального собора, показывая дыры в подошвах.
Попельский посмотрел на свою замшевую перчатку, на которой маленький уличник оставил следы зубов, закурил еще одну папиросу и пошел на трамвайную остановку, на которую въезжала как раз единичка. Трамвай ехал по маршруту, тесно связанному с жизнью Попельскогооколо почты на Словацкого, на задах которой жил, около комендатуры на Лонцкого, где давно и с недавнего времени работал, рядом с школой на Сапеги, где когда-то училась Рита. Эти места, особенные в его львовской биографии, создавали позитивную пространственную цепочку. Быть может, и ресторан «У селедки», который находится на этом маршруте, думал он с надеждой, впишется в эту добрую для меня львовский топобиографию?
Оказавшись на площади Брестской Унии, он посмотрел на вывеску, на которой нарисована сельдь так неумело, что запросто могла бы изображать кита. Толкнул сильно дверь и спустился по небольшой лестнице в помещение, заполненное дымом, руганью, запахом загнившего сыра и соленых огурцов.
Попельский многое пережил, еще больше видел, и мало что могло его по-настоящему удивить. Однако ему пришлось несколько раз протереть глаза, чтобы поверить в то, что он увидел в заведении. Представление, которые он увидел, выбивалось и из его рационального разума, обученного на математике и на древних языках, и из его большой любвеобильности, которой в старые добрые времена давал он волю в эротических путешествиях в Краков в сопровождении красивых куртизанок. Так вот эта картина в забегаловке «У селедки» не укладывалась ни в какие критериини логические, ни эмоциональные. Была оксюмороном. Как «черный снег», как «зеленое солнце». Как «отвратительная шлюха».
Потому что только так мог Попельский назвать старых и толстых пьяных баб, которые развалились на деревянных лавках, поднимали свои платья, стреляли резиновыми подвязками, затянутыми на трясущихся холодцах, открывали рты, показывая клубы наполняющего их дыма и измазанные помадой зубы и мясистые десны. Что интересно, они будили большой интерес, потому что каждую минуту подходил к ним какой-то мужчина, втискивался между их пышущими теплом телами и шептал им что-то на ухо, вызывая икоту и булькающий смех. Эти мужчины были, как правило, истощенные, татуированные, чахоточные и затуманенные алкоголем. Пахали своими небритыми губами напудренные и порозовевшие щеки дам, тянули жадные руки в потные декольте, отбрасывали их разноцветные боа, ища влажных поцелуев. Попельскому пришла в голову неожиданная ассоциация. Когда-то, во время филологической учебы читал и комментировал грамматическое произведение Марциана Капеллы под названием «Nuptiae Philologiae et Mercurii». То, что он видел здесь, назвал бы бракосочетанием Венеры и Туберкулеза.
Он встал у бара, закурил папиросу, а навязчивого бармена сплавил, заявив, что ждет кое-кого. Не отреагировав на его бурчание «так вокзал недалеко, там зал ожидания», смотрел на облапившиеся пары, на музыканта, который пытался выдавить какие-то баллады из своего горла и расстроенного банджо, и на двух студентов, не спускающих с него глаз. Смотрел за входом в уборную. Нашел ее быстро. Она находилось слева от бара.
Видя, что в этом направлении идет какая-то пара, вероятно, для того, чтобы завершить заключенную ранее любовную сделку, Попельский быстро двинулся в сторону сортира и прибыл туда первым. Наплевав на разочарованные крики, которые возносил к небу алкогольный Ромео, ворвался в уборную.
Его ум зарегистрировал очередной уже сегодня оксюморон. «Ресторанный туалет»эта фраза подходила только для изысканной платной уборной в «Атласе», которую мыли несколько раз в день и которой руководил известный менеджер сего заведения пан Эдвард Тарлерский, называемый обыкновенно Эдзё. Да, это оксюморон, думал он, уборная находится в ресторанах, в закусочных находятся клоачные дыры, забрызганные говном ямы. Таковая в притоне «У селедки» принадлежала к этой второй категории.
Попельский вошел, закрыл скрипучую дверь и в грязно-желтом свете лампочки, висящей на проводе, огляделся за каким-то очередным письмом.
Резко постучали в дверь. Попельский сжал кулак, намереваясь им ударить ожидаемого Ромео, и распахнул ее настежь.
Перед ним стоял один из студентов, которые только что внимательно его разглядывали.
Уважаемый пан, начал студент, у меня дело к вам
Что, бесплатно? крикнул пьяница с толстой шлюхой у него сбоку. Да отойдите вы!
Подожди. Попельский оттолкнул легко наглеца.
Безобразие! крикнул пьяница. Люди! За бездурно тут свица!
Не знаю, о чем идет речь, но какой-то мужчина, наверное ваш знакомый, угостил меня и друга котлетами и водкой, а кроме того, заплатил нам по два золотых, говорил быстро студент. Я за это должен вам сказать это: «Список жильцов Госпитальная, 30, едь фиакром и вели фиакеру тебя ждать». Это какая-то игра, пари?
Это не игра. Попельский закрыл с облегчением дверь сортира.
На этот раз он поехал Городецкой и Казимировской, и ни один из встреченных мест не связывало его ни с чем. Он вышел из пролетки около еврейского кладбища, бросил фиакеру злотый ив соответствии с рекомендациейвелел ему себя ждать. Он вошел в двустворчатые ворота. По обе стороны были входы в какие-то склады или в подсобки убогих лавок. Лишь дальше были лестничные клетки. Прошел их и осмотрел грязный двор с костлявой лошадью. Тощий конь посмотрел на него равнодушно и качался дальше у дышла телеги, создавая впечатление, будто каждую секунду теряет равновесие. Его ноги до скакательных суставов были испачканы и лишены шерсти.
Бродил в нефти, негодник, подумал Попельский, наверняка в Бориславе. Прислонился к стене двустворчатых ворот и закурил папиросу. Он почувствовал спазм в горле и жжение в глазах. Вот сжалился над клячей, а забыл на минуту о собственной дочери!
Через секунду он читал список жильцов, проживающих в одной и другой лестничной клетке. Одно из имен привлекло его пристальное внимание. Впрочем, не столько оно само, сколько, скорее, имя перед ним. «Рита Шпехт, налево, кв. 8»прочитал он. Огляделся вокруг. Это была низкая и грязная лестничная клетка. Список жильцов и две пары дверей на первом этаже были обрамлены темным подтеком, который начинался где-то в углу на потолке и был, вероятно, следствием недавней водопроводной аварии.
Попельский был внимательным и сосредоточенным. Не позволил опасть напряжению, когда шли секунды, минуты, четверть часа Он посмотрел на часы. Прошло двадцать минут.
Я был оставлен в дураках, прошептал он себе. Я больше никогда не увижу Риты.
Диафрагма поднялась у него резко, блокируя почти дыхание. Он посмотрел на список жильцов и пошел вверх по лестнице. Шелушащаяся масляная краска на перилах сыпалась маленькими крошками из-под его бежевых замшевых перчаток, деревянные ступени стенали под его шагами.
Постучал сильно в квартиру 8. Почти сразу же открыла ему старая еврейка. Она смотрела на него с изумлением и с тревогой.
У вас есть кое-что для меня? спросил он. Какое-то сообщение? Какое-то письмо?
Мишугене! закричала еврейка и захлопнула дверь перед его носом.
Попельский вышел на улицу. Он ничего не видел в свете одного только фонаря, колыхавшегося низко над мостовой. Однако это не фонарь и не сыплющийся дождь со снегом были причиной его временного ослепления. Это слезы создавали цветную, дрожащую завесу, искажающую изображение.
Крепкая будка пролетки вернула его к реальности. Пошатываясь, он подошел к ней. Фиакер смотрел на него неуверенно. Тогда Попельский ощутил безошибочный инстинкт.
Все его реакции были, однако, запоздалыми из-за алкоголя. Из будки высунулись уже шляпа и дуло пистолета. Попельский услышал шаги за собой, обернулся и увидел подобный образ.
Садись! услышал он голос из будки. Если хочешь снова увидеть свою дочь.