Да нет, худышка. Может, потому и в себя до сих пор не приходит. Значит, этот медикамент свести к минимуму?
Ядоктор не того профиля, чтобы на это отвечать. Показал Кевину свою карточку.
Психоло Детский психолог? изумился он. А Цапля знает?
Конечно, знает.
Прошу простить, док, но как так?
Она выслуживается перед начальством, документируя лечение. А меня сюда зазвала, сказав, что меня спрашивала лично мисс Чейз. Ты что-нибудь такое слышал?
Ни слога. Как она вообще вас разыскала?
Пять лет назад я проводил оценку сына Зельды. Сейчас ему одиннадцать; мать, как видишь, не в себе, а Цапля заявляет, что в медицинской карте про мальчика не значилось ничего, кроме имени. Потому я и решил приехать.
Дурдом какой-то
Согласен. Фельдшер, когда ее доставили, сообщил какую-нибудь информацию?
Ничего, только лекарство передал.
Кевин подошел к Двери «А», отодвинул с глазка деревянную заслонку и, заглянув в комнату, скрестил пальцы.
Все спит и спит.
Я подошел и сам приник глазом. Отверстие было небольшим и обзор ограничен, но в целом можно было разглядеть укрытый одеялом силуэт, ничком лежащий на простецкой кровати. Стены горчичного света, из окна на высоте струится дневной свет.
Что будем делать, док? спросил за спиной Кевин Брахт.
Заходить.
Глава 7
Кевин Брахт отпер дверь и дал ключ мне. Переступив порог, я по возможности бесшумно прикрыл ее, но та все равно стукнула тяжело и гулко, по-тюремному. Сразу видно, что помещение для изоляции.
Фигура на кровати лежала лицом к стене, скрытая одеялом; наружу выбивалось лишь несколько беспорядочных прядей.
Зельда? осторожно подал я голос.
В ответ тишина. Я позвал еще раз, чуть громче. Приподнял волосысальные, спутанные. От теплой шеи чуть повеивало уксусом. Я нащупал пульсмедленный, ровный.
Отступив на шаг, оглядел изолятор.
Возле кровати располагался стулсиденье и спинка мягкие, виниловые, а каркас из прочного коричневого пластика. Светодиодные светильники в потоке давали мягкий рассеянный свет. К ним прибавлялся свет солнца, сеющийся из окна наверху. Через припорошенное пылью чумазое стекло апатично, как на любительских акварелях, синело небо.
Я прошелся по периметру. Пол устлан линолеумом под дубовый паркет. Стены для мягкости покрыты слоем пеноплена, какой можно встретить только в подобных учреждениях, а поверх негообои горчичного цвета, в тон которым и пушистое одеяло.
Поверх кроватных пружинортопедический матрас, на удивление добротный и упругий. Кровать, само собой, привинчена к полу.
В левом углу унитаз без крышки и умывальник размером с салатницуоба из нержавейки, с закругленными краями. Нигде ни единой заостренной поверхности, что, в принципе, не панацея. Для того, кто жаждет самоуничтожения, даже рулон туалетной бумаги или зубная щетка на раковине могут при нужных обстоятельствах сыграть роковую роль.
Подняв глаза, на высоте, доступной разве что тренированному баскетболисту, я разглядел репродукцию в рамкекустарного качества пейзаж. Спасибо, что хотя бы не мунковский «Крик» (а то с Кристин Дойл-Маслоу, пожалуй, станется).
По больничным меркам место вполне себе приличное, хотя, как и все места заточения, через пару дней после использования оно начинает вонять казематом.
Я нагнулся, чтобы получше разглядеть новоиспеченную узницу. Пряди немытых волос напоминали сточную воду с проседью. Тридцать пять лет; остается лишь догадываться, как у нее после потери работы складывалась жизнь.
Где эта женщина обреталась? Как и чем жила? Что толкнуло ее повторить ту же проделку, после которой она очутилась в «обезьяннике» Санленда? Тот задний двор в Бель-Эйр тоже принадлежал кому-то из ее бывших? Или она его просто себе измыслила?
И где ее сын?
Я уселся на коричневый стул и попробовал подтянуть его к кровати. Не тут-то было: тоже привинчен.
Зельда продолжала спать, а мне невзначай подумалось, каково этозастрять здесь надолго.
Внезапно грудь словно стянуло обручем, а пульс пошел на разгон. Хотя я считал, что с этим вопросом покончил еще годы назад.
Это была клаустрофобия, которую я рассматривал в себе как скверный пережиток детства. Все те часы, проведенные мной в потаенных щелях и сараях, на корточках за кустами или между камней в попытках избежать непредсказуемых вспышек гнева пьяного отца.
С той поры тесные пространства вызывали во мне скрытую неприязнь, хотя я и считаю, что сколь-либо заметное волнение по этому поводудело прошлое. Об этом не знает даже Робин. Ей незачем.
И вот опять Ничего серьезного, я вполне мог с этим совладать. Как и годы назад, когда для этого мне приходилось заниматься самовнушением, прибегая к когнитивным поведенческим приемам.
Для этого я пытаюсь избегать всего, что хоть как-то напоминает заточение, быть может, потому что не хочу окончательно изгонять свои воспоминания из боязни, что эта свобода смягчит меня, когда вдруг нагрянет следующая волна угрозы.
Я выстроил для себя мир, дающий мне максимум свободного пространства. Я живу в просторном, не загроможденном мебелью доме с видом на каньон, а в погожие дни с террасы виден и лоскуток океана. Моя работавременная опека и судебная травматология, консультации по убийствам с моим лучшим другом, опытным детективомпозволяет приходить и уходить, когда это нужно мне самому.
Для поддержания формы я бегаю, выбирая время, неурочное для других.
Много времени я провожу наедине с собой, ну а когда начинают донимать непрошеные мысли и мне надо отвлечься от себя, всегда могу себе позволить роскошь помощи другим.
И вот сейчас, в этом абсурдном сюрреалистичном месте человек, которому я пришел помочь, лежит напичканный седативами, а я рвусь отсюда на волю.
Глубокий вдох и выдох. Фокусировка.
Несколько раз проделав это упражнение, я, сидя, склонился над Зельдой и коснулся ее щеки. Разумеется, в этом был определенный риск.
Зельда не шевельнулась. Я тронул ее еще раз, на этот раз легонько похлопав.
Моя третья попытка заставила ее нахмуриться.
Зельда? окликнул я.
Она что-то бормотнула, не открывая глаз. А затем села, повела плечами и мутно огляделась. Одеяло скатилось, открывая, как мне показалось, желтую казенную робу, но то оказалась дешевая блузка «тихуана» с грубыми черными швами в рубчик.
Зельда.
Она снова улеглась, отодвинулась от меня и ушла в сон.
Я сидел, закрыв глаза и делая глубокие вдохи. В уме я пытался создать какую-нибудь приятную картину. В итоге сложился образ маленького мальчика, который строил из плашек замки. Что, впрочем, порождало новые вопросы.
Видение с меня стряхнул женский голос:
Ты.
Не обличение; просто местоимение, брошенное без всякой интонации. Словно этот возглас существовал в вакууме.
Зельда Чейз снова сидела, собрав вокруг себя одеяло. На этот раз ее глаза были открыты и уставлены на меня.
Ты, повторила она.
Зельда, вы знаете, кто я?
Смятение.
Я доктор Делавэр.
Ее губы скукожились в куриную гузку. Она поскребла себе подбородок, затем щеку, затем лоб. Громко рыгнула, поскребла себе шею, вращая головой, захрустела суставами пальцев.
Эти пять лет состарили ее на десятилетия: некогда породистый овал лица из-за поведенной скулы и подбородка превратился в скособоченный топорик. Рот ввалился, из чего следовало, что зубы повыпали. Цвет лица сделался землистым (пресловутый «уличный загар»), губы в пузырьках волдырей иссохли и пожухли. Белки глаз сделались розовыми. Неужто ей тридцать пять лет? На вид как минимум пятьдесят пять.
Зельда
Она приподняла руки в оборонительной позе, но вяло и неуверенно, как разучившийся боксер.
Я отсел от нее на стуле как можно дальше.
ЯАлекс Делавэр. Мы с вами виделись несколько лет назад.
Молчание.
Мне говорили, вы меня спрашивали.
Руки чуть приопустились. Смятение на грани ступора могло объясняться душевным расстройством, однако у меня складывалось мнение, что причиной здесь происки Кристин Дойл-Маслоу. Зельда в таком состоянии позвать меня вряд ли могла. А вот проекту Цапли явно был нужен официально зафиксированный пациент, и я, сердобольный болван, своим визитом совести на это купился.
Тем не менее надо было пробовать.
Зельда, мы с вами встречались пять лет назад. Когда вы наблюдались у доктора Шермана.
Взгляд без тени мысли.
Лу Шерман, напомнил я. Он был вашим психиатром.
Она кругло моргнула.
Ядетский психолог. И одно время занимался вашим Овидием.
Моргание.
С Овидием я работал, пока вы лечились у доктора Шермана. Вы тогда жили в отеле в Беверли-Хиллс.
Понимания во взгляде не больше, чем у обоев за ее спиной.
Я продолжал тараторить как одержимый:
Мы с доктором Шерманом организовали Овидию няню, чтобы вы могли возвратиться к работе. Точнее, это сделал я. Через агентство по найму.
На губах блуждающая растерянная улыбка, как у больных афазией, которые чувствуют, что что-то не так, но не поймут, что именно.
Зельда, вы знаете, где находитесь?
В ответмучительно сдвинутые брови. Я повторил вопрос, уже мало чего ожидая.
Здесь, произнесла она.
«Здесь» это где, Зельда?
Это
«Это» значит что? Вы знаете?
Она сощурилась. Сплела пальцы и уронила руки перед собой. С одной стороны, хорошо, что она не буянит, но вообще, что я ей могу сказать? Что она подопытная крыса в грантовом проекте?
«Где же может быть мальчик?»
Вчера, Зельда, вы были в клинике, произнес я. Оттуда вас перевезли сюда, но всего на два дня.
Реакции никакой.
Вы знаете, какой сейчас день?
Сейчас.
Мой следующий вопрос был буднично-идиотским:
В смысле, какой день недели?
Эту фразу я с таким же успехом мог произнести на албанском.
Вы помните, из-за чего оказались в больнице?
Она закрыла себе ладонями глаза. Сжатые кулаки смотрелись небольшими дугами.
Зельда, прошу прощения, если эти вопросы
Исчезла, неожиданно громко и резко бросила она.
Кто исчез, Зельда?
Мамуля.
Ваша мать
Нет, нет, сорванным шепотом заговорила она, нет нет нет нет нет нет
Все это монотонно, без гневливости; звучало больше как усталая мантра.
Скрючившись, она прижала ладони к вискам.
Мамуля произнес я как подсказку.
Ушла.
Когда?
Молчок.
Вы искали вашу маму.
Она шумно засопела.
И не нашли.
Она посмотрела на меня как на сумасшедшего:
Я бы искала, но они меня сюда.
Конечно. Вы искали вашу маму, когда
В отчаянии зарычав, она откинулась на матрас и натянула себе на голову одеяло.
Зельда
Одеяло приподнялось. Я ждал. На этот раз ее сон перемежался агрессивным, колючим похрапыванием.
Следующие полчаса я провел в ожидании, подавляя в себе напряжение все той же приятной умозрительной образностью. В которую, однако, нередко вторгались тревожные мысли.
«Одиннадцать лет».
Когда дыхание у Зельды замедлилось и стало ясно, что она заснула крепко, я пустил в ход ключ и покинул это узилище.
* * *
Кевин Брахт поднял глаза от книги.
Можно с чем-нибудь поздравить?
Я покачал головой.
Тогда что будем делать, док?
Я дал ему свою визитку.
Буду здесь завтра перед ее выпиской. Если возникнут какие-нибудь проблемы, дай мне знать.
Он подошел к двери.
Что же с ней, такой вот, будет?
Попробую пристроить ее куда-нибудь, где безопасно.
Но ведь это только с ее согласия. Таков порядок.
Я понимал, о чем он. Правила принудительного удержания категорично гласят: если пациент так или иначе угрожает себе или окружающим, врач обязан это зафиксировать. Если нет, тогда полная свобода без всяких исключений. Это вызывало невольный вопрос: что Зельда сделала такого, что ей изначально присвоили код? Я спросил Брахта, есть ли у него какие-то соображения на этот счет.
Да нет. Ее просто доставили и сказали, что она была задержана.
Лично я не видел на ней ни ссадин, ни каких-либо следов борьбы.
Так ведь и я тоже. Кроме самого эпизода задержания, когда ее брали в наручники, вид у нее был такой же, какой вы только что видели. Мне, кстати, попробовать ввести ей дополнительно еще какой-нибудь препарат? Само собой, неофициально.
Нет, просто приглядывай за ней.
Ну а как же, док. Может, даже найду повод, чтобы вернуть ее обратно.
Я покачал головой:
Не надо. Если в этом будет необходимость, оно само проявится.
Согласен.
Когда я направлялся к двери, Кевин сказал:
Надеюсь, я не показался вам самоуправным козлом. Насчет повторного удержания. Мне просто подумалось о ее безопасности. Куда ей, бедняге, деваться, ежели что? Ведь черт-те где окажется.
Я это именно так и понял, Кевин. И рад, что ты здесь.
Спасибо, док. Он рассмеялся. Мне б так радоваться
* * *
На обратном пути я прошел через соты офисных кабинок. Возле ближнего сестринского поста находилась Кристин Дойл-Маслоу, занятая сейчас своим «Айпэдом». Моего приближения она, похоже, не заметила, а потому, когда я был от нее уже в двух шагах, вздрогнула и поспешила выключить планшет. Хотя то, что у нее на экране, я успел заметить. Киносо щитами, копьями и кровищей.
Я прошел, не сбавляя хода.
Как там статус? спросила она.
Кво, ответил я.
Что?.. А, ха-ха Когда вы думаете вернуться?
А когда ее выпустят?
Она уже снова была занята «Айпэдом»:
Завтра в три часа дня.
Вот я и буду к этому времени.
А если инцидент?
В каком смысле?
Ну какая-нибудь проблема?
«Скажу, пожалуй».
У вашего санитара есть мой номер. У вас есть какие-то планы на период после выписки?
А это ваша забота?
Я пошел дальше.
Это всё? в спину спросила она.
А чего еще? бросил я, не оборачиваясь.
Если вы знаете других пациентов, подпадающих под нашу программу, то скажите: пусть обращаются.
* * *
Из своей «Севильи» я набрал медицинский центр университета и спросил доктора Неру.
У нас их трое. Вам которого?
Который из психиатрии.
Прошу подождать. С минуту в трубке артачилась испанская гитара. Есть доктор Мохан Неру. Вам дать номер?
Я пометил себе автоответчика отделения психиатрии, а затем снова вышел на оператора и попросил доктора Неру.
Если вы пациент, то у нас действует строка сообщений
Я коллега. Доктор Алекс Делавэр. Речь о нашем общем пациенте.
Прошу подождать Да, вы есть в списке Александер А, так вы не из нашего района, но Хотя у вас до сих пор сохранены привилегии. Минутку.
Через пару инструменталов фламенко:
Спасибо за ожидание. Сегодня у него приемный день, но на звонки он не отвечает.
Какие именно услуги он оказывает?
Информацией такого уровня мы не располагаем.
* * *
Вествуд находился как раз по дороге домой. Через главный южный въезд я свернул на территорию кампуса и возле административного здания медцентра взял влево. От него в обе стороны тянулись лечебные корпуса. Как и свойственно мини-городку, в этот час здесь всюду кипело движение.
Психиатрическая больница Рейвенсвуда располагалась в одном из самых новых и импозантных зданий комплексашестиэтажный архитектурный изыск из известняка и меди, проспонсированный и названный в честь магната, чья дочь умерла от осложнений анорексии. Машину я припарковал по своему факультетскому пропуску, на грудь пришпилил корпоративный бэйдж «Западной ассоциации педиатров» и, поднявшись в лифте на пятый этаж, нажал красную кнопку запертой двери с табличкой «Стационар взрослой психиатрии».
Всего в медцентре около тысячи койко-мест, из которых восемьдесят числятся за Рейвенсвудом. Из них двадцать отведены педиатрии, десятьпациентам с Альцгеймером, давшим согласие на подопытность в обмен на надежду, а остальные тридцать входят в университетскую программу для лиц с расстройствами пищевого поведения (услуга, приносящая немалые дивиденды).
Остается пятнадцать коек под общую психиатрию. Они, в свою очередь, подразделяются на восемь в палате добровольцев, не особо отличающихся от своих соседей-реабилитантов, и семь для тех, у кого клеймо «5150».
Неудивительно, что когда сюда привезли Зельду, здесь все было уже под завязку.
«ЛАКБАР» был местом не ахти, но за неимением оного ее, вероятно, переправили бы на другой конец города в психушку окружного подчинения. Так что, может, все сложилось и к лучшему. Если мне удастся пристроить ее туда, где она сможет прожить завтрашний день. Чтобы она там оклемалась, пришла более-менее в адекват и все-таки рассказала, где сейчас находится ее сын.