Она поднялась, взяла гитару.
Может быть, я все же очень хотела жить. Просто чуть-чуть не успела. Спасибо, что украсил мой мир.
Но подожди! А как же твоя работа? Сколько лет ты на службе?
Значит, где-то была такая вероятность. Я нашла ее или успела создать перед гибелью. Все просто!
Пальцы легко коснулись струн, и вокруг зашелестел ветер. Кажется, будет гроза
Спасибо тебе, Егор. А теперь иди и не спорь. Помнишь, мы говорили, что стазис можно взломать изнутри и уничтожить? Так вот, нам удалось. Мы стронули линии судьбыты сам можешь это увидеть. Самое время уходить, пока сезон навигации открыт.
Она прижала ладонь к моей груди, дотронулась губамилегкий поцелуй на прощание.
И сила, влекущая меня, такая, которой бесполезно сопротивляться, сила притяжения, сдирающая одежду и бросающая меня в кенгуриную сумку так быстро и властно, что я не успеваю противиться. И одинокая прямая линия вероятности, уводящая за горизонт событий.
Тряхнуло.
Егор, я понимаю, что ты сейчас ощущаешь, конечно, это решил поговорить компьютер, но должен сообщить
Пошел ты к черту со своей психотерапией! заорал я что есть мочии в голове, и голосом, так, что осаднил связки о зонд питания. Разворачивай, мне нужна посадка!
Так вот, невозмутимо продолжила машина, сообщаю, что все члены экипажа моего уважаемого электронного соплеменника спасеныв точном соответствии с расчетами! Теперь они направляются домой.
А мы?
И мыдомой. Но сначала я должен получить указания.
Что с Элиной?!
Как я понимаю, она осталась на планете. Она дала мне команду на взлет сразу, как только забросила тебя внутрь.
Я опешил.
Такподожди, это была она?
Да. Она сама по себе очень сильный навигатор, а в условиях абсолютной детерминированности внешней среды способности человека к изменению вероятности проявляются сильнее всего.
Человека?
Да. А кого еще?
Цветные круги мелькали перед глазами. Она что, решила погибнуть под развалинами построенного когда-то мирка? Или самоуничтожиться вместе с фантомом, частью которого является? Так, постой: если ее судьба берет начало здесь, то от границы фантома потянется ниточка. И по ней, как по нити Ариадны, можно будет спуститься в самую суть, до таблички с надписью «Входящие, оставьте упованья!».
Или продираться сквозь барьерытому, кто никогда здесь не был.
Через созданные тобой барьеры. Через страх, воплотившийся в момент боли и отчаяния, через то, чему не суждено было случиться, но что родилось потому, что ты этого хотела.
Иногда мы попадаем в ад. Но чаще мы создаем его сами.
«Зови, зови, декабрь, ищи себе зимы»
Что?
Веди меня сквозь лимб, мой преданный секстан. Мы возвращаемся.
Я сомневаюсь, что один навигатор сможет
Зато я не сомневаюсь. Это абсолютно определено.
Я вижу, как посреди белого марева догорает красная, вынутая из сердца нить. Я схвачу еея успею, у меня нет ни единого шанса не успеть. Хотя бы потому, что я чувствую, как на другом конце одинокая девочка в форменной одежде поет посреди безбрежного, тающего в пустоте песка. Поет, подыгрывая себе на смешной пластиковой гитаре, пока космос стирает ее следы:
Поманит миражом,
Который желаешь ты.
К ней в руки упадешь,
Что разбили твои мечты.
Лаская, сломает скорлупу
твоей крови,
Чтобы послать тебя
Сквозь древо вечности.
Я выпущу тебя. Даже если это невозможноя сделаю вероятность равной единице, просто потому, что без твоих песен мои краски потеряют смысл. Теперь я знаю это.
Я не оставлю тебя тонуть.
Вся долбаная жизнь (Александра Шулепова)
Вам никогда не понять друг друга.
Ты можешь касаться ее пальцев своими, когда передаешь кружку с чаем. Ты знаешь, какую она любит зубную пастуобязательно травы, с зеленой полоскойи как она дышит, засыпая, рассыпав волосы по простыне. Она спит без подушкивот что ты знаешь о ней.
Она спит без подушки. Она любит бежевые костюмы (нюд), она бьет себя по щекетонко и коротко, когда больно и страшно (а так часто бывает). Она смеетсяи от уголков глаз проходит сетка морщин. Ты можешь часами говорить о ней, кажется, ты знаешь о ней все.
Но понять еенет, это тебе не дано. Ты даже пытаться перестал, еще в тех призрачных двадцатых, когда ваши дороги перестали сливаться в одну общую и пошли параллельноочень близко, но все-таки врозь. И ей не дано понять тебя.
Так бывает, даже когда люди мыслят общими категориями. Когда разнымиэто вообще неизбежно.
Вам никогда не понять друг друга.
Ты убеждаешь себя в этом, третий раз подогревая ужин. Ставя на плиту остывший чайник, скользя взглядом по часам, стрелки которых вот-вот встретятся на пиковой верхней точке. Когда раздается щелчок замка, твои ладони немного влажные и лоб, кажется, тоже. Но это все потому, что в этом году слишком рано начали топить. С чего бы еще?
«Ты совершенно спокоен», говоришь ты себе. «Этот разговор неизбежен», настаиваешь ты, потирая пальцы. Дышишь глубоко и медленно, рас-рас. «Надо перекрыть батареи», машинально отмечаешь краем сознания. В этом году очень поздняя осень. Золото и ветер, и почти нет дождя.
Ты встречаешь ее где-то на полпути из кухни в коридор. Вы, как два корабля в очень узком проливе, не можете разойтись. Таков план: вам обязательно нужно поговорить, раз уж ты все решил. Не как вчера и не как позавчера. Не как неделю назад.
Так необходимо поговорить, что слова уже жгут внутреннюю сторону губ, когда ее лицо выплывает из темноты коридора (она никогда не включает там свет) под пляшущий огонек раскачиваемой ветром люстры.
Это происходит одновременно: ты раскрываешь ротона поднимает голову и смотрит на тебя. Стеклянными глазами. Двумя безжизненными пустынями глаз, вылизанными солнцем до состояния стекла. У нее на лице нет никакого выражения, у нее как будто нет и лица. Только две воронки посреди бесконечных песков.
Ты закрываешь рот.
Ты глотаешь слова, сухо давишься ими, как пересоленным попкорном.
Ты прижимаешься к стене, пропуская ее на кухню. Смотришь, как мягко-медленно-размеренно она ступает к окну. Как открывает его нараспашкутонкую люстру подкидывает ветроми стоит, глядя на серые крыши домов.
Ужин в микроволновке, тихо говоришь ты.
У тебя дрожат ладони, слегка подрагивает кожа на шее. «Это от сквозняка», думаешь ты. Конечно, от сквозняка. С чего бы еще?
Она кивает, не оборачиваясь. Только спина чуть расслабляется, образуя складку на пиджаке под воротником.
«Завтра», вздыхаешь ты. Нет ничего такого, что не может подождать до завтра.
И делаешь шаг к окну.
У тебя очень сложная работа: ты учитель обществознания. Ставка в школе, лекции в институте, пара учеников по вечерам.
Все это не обязательно, говорит она.
И добавляет:
Зачем тебе это?
Так бывает не каждый день. И не каждый раз ты пожимаешь плечами, вот как сейчас.
Кому-то нужно, говоришь ты.
Вы сидите на кухне. Щуритесь оба от яркого солнца. Оно слепит, даже когда бьет в спину, такое солнце по утрам на вашей кухне.
Совместные завтракиэто еще осталось. Пустые разговоры. Одни и те же темыпо второму-десятому-стодесятому кругу. Ты чувствуешь себя как на пятый год выплаты ипотеки. Никто не ожидал, что будет так тяжело. Ты в ловушке, в капкане. Тянет послать все к черту, но позади уже пять лет. А впереди еще пятнадцать, и хочется выть дурниной в решетку вентиляции, чтобы было чуть глуше, чтобы не все казалось так плохо.
Безысходностьвот что вас доконало.
Она никогда не бросит свою работу, у нее есть причины. А ты устал, просто устал чувствовать себя слабаком.
И ты, конечно, не слабак.
У вас больше нет ипотеки, никогда не было детей. У тебя ставка в школе, лекции в институте, пара учеников по вечерам. Куча свободного времени. Ты ходишь в качалку, ты неплохо зарабатываешь на курсовых и дипломных. От тебя млеют студентки, и секретарша Танечка, хоть ей уже девятнадцать, вдруг решает пойти на высшее, и ей очень нужна твоя помощь с обществознанием, честное слово, только с ним.
У Танечки легкомысленная прозрачная улыбка, ей весело от твоих шуток. Она умеет смотреть кошкой, так что и у более верного мужа качнулось бы сознание. А ты не то чтобы ходок, но все-таки было. Было.
Ты приглаживаешь волосы на затылке, ныряя ступнями в ботинки. Уже под сорок, а волосы еще густые, с тонкими нитками седины на висках. Когда нагибаешься, чтобы завязать шнурки, на голову падает капюшон.
Танечка откидывает его, снова ерошит тебе волосы и смеется. У нее легкий смех, с ней вообще легко. Ты и забыл, что может быть так легко. Может, и не знал даже.
Скажи ей, вдруг просит она, когда ваши взгляды встречаются. Несмотря на улыбку, голос у нее серьезный, и ладонь медленно скользит по меховому ободку капюшона, поглаживая.
И тыулыбаешься. Глупо улыбаешься Танечке, просто потому, что уже давно научился молчать. Ты можешь многое сказать. О, у тебя дофига слов внутри, шумящих за плотиной, которую никак не прорвет. Например: да я каждый день пытаюсь. Или: если бы все было так просто. Или вот: никогда.
Никогда ты ничего ей не скажешь.
Она не бросит свою работу, у нее есть на это причины. А ты никогда не бросишь ее. И причины тоженайдутся.
Такова вся ваша жизнь. Вся долбаная жизнь.
Ты смотришь на неекак она натягивает рукава, чтобы прихлебывать из горячей кружки. Она так любитчтобы огненно-горячий, и щурится от солнца, и солнце по утрам застывает на вашей кухне. Она поджимает губы. Никак не понимает тебя. «Учитель обществознания, наверняка думает она, что это? Зачем вообще нужно? Особенно сейчас?»
Семь лет назад она считала совсем иначе. Но теперь вы мыслите разными категориями.
Ты смотришь на узкие полоски губ и снова пожимаешь плечами. Это ничего страшного, ты привык.
У нее очень простая работа: она ставит штампы. Прямоугольники световых печатей с кодировкой, которую невозможно подделать, шлеп-шлеп. Ты не вдавался в подробности, но когда-то она рассказывала, что у нее в штампах вся столешница. Допустить, допустить, допустить У верхушки ее стола самые безграничные возможности в стране. Может, и на целой Земле. Может, даже во всей Солнечной системе. Она так давно занимает эту должность. Говорят, никто, кроме нее, не продержался и года.
И все-таки работа очень простая. Шлепай печати, куда уж проще. И ходить не надо: бланки приносят из космопорта, тонкие пластиковые ленты, на каждой из которыхимя и целая история жизни. Она смотрит на экран и вниз, сверяя информацию.
Она редко говорит о работе. Теперь уже вообще ничего, но когда-то рассказывала: невозможно обмануть систему. На экран выводится подкожная информация, и каждый, кто прилетает в космопорт, знает: сюда пускают только чистых людей. В третьем поколении как минимум. Тупиковые ветви, заселившие галактику, не проходят дальше главного здания. Это естественный отбор, ничего не поделаешь. Есть Земля, есть Ак-Инаву, есть еще три главных центра. Оплоты чистоты, которые расселятся по космосу, когда там вымрет генетически негодный материал. Да, мы сделали это сами, чертова генная инженерия. Так бывает, когда играешь в бога. Но ведь есть прекрасные результаты в прикладных областях, а наука требует жертв. Десятки тысяч, и их становится меньше с каждым годом. Не так уж много в масштабах галактики. Все зависит от того, какими мыслить категориями.
Систему не обмануть, но они все равно прилетают. С каждым годом пластик их лент все тоньшенаука не стоит на месте. Шлепать печати, сверять данныесамая дурацкая работа, ей-богу. Но так устроена психология. Кто-то из пограничников тычет пальцем в экрантам имя и вся история твоей жизни. Говорит тебе, чтобы валил на хрен, и ты устраиваешь бунт. Кто-то приходит к тебе с лентой, на нейобычная печать, не световая. Световая стоит дорого, никто не будет тратиться на такого смертника, как ты. Но «кто-то» об этом не говорит. Он говоритпростите, мы сделали все, что могли. С вашими документами работали лучшие специалисты, к сожалению, нет никаких шансов, что вас примут в этом космопорту. Ты мрачнеешь, прячешь ленту в карман и реально хочешь извиниться за собственное несовершенство, за то, что отнял время у прекрасных специалистов. Отвергаешь предложение о добровольном кремировании. У тебя ведь есть топливо, о, поверьте. Ты же не дураклететь на последнем в такую даль. Ты собирался вернуться, если вдруг что.
Раз в сутки по орбите проходит мусорник. Там всегда дрейфуют корабли старого образца. Очень жаль, но на Земле нет для них топлива. А в космосе нет дураков, которые летят на последнем так далеко.
Их всегда многокораблей на орбите. Столько не влезет и в два мусорника, потому при упаковке металлопластик сминают в монолитные кубы, как пустые консервные банки.
Ей приносят целую стопку лент с именами, и она смотрит на экран и вниз, сверяет информацию. Потом видит ошибку, ставит простой штамп «Отказать»и откладывает ленту влево. Или все хорошо, и она ставит световой штампи откладывает ленту вправо.
Очень просто, не так ли? Нужно только хорошее зрение и терпение, чтобы делать дурацкую работу и читать весь этот бред.
К концу дня стопка слева похожа на исходную, а справа почти пусто, почти ничего нет.
Руки у нее начинают трястись уже к обеду, а к трем болит голова и дергает глазную мышцу. Она пьет таблетки, ты сам покупаешь ей пластины с красными капсулами, которые пахнут химией и мятой, если случайно надкусить. У нее очень простая и очень нервная работа. Никто не выдерживает на ней больше года. Она держится семь.
Она часто думает: «Когда это наступит? То, что происходит с хирургами в больницах? Сначала их тошнит в морге, потом они ужинают, пока ассистентка держит зажим. Когда уже наступит это блаженное отупение?»так думает она, ставя штамп и откладывая ленту влево.
У нее нормированный рабочий день. Но если к шести приносят стопку лент, она предпочитает задержаться.
Ни к чему нагружать сменщицу, говорит она одним.
За переработки хорошо платят, сообщает другим.
Ей кивают, но не верят. Все знают, что она задерживается по другой причине. Ведь если просидеть еще два-три-четыре часа, главное здание космопорта закроют, и можно будет выйти через задний ход и не смотреть в глаза тем, кто Никому не смотреть в глаза.
У нее действительно есть другая причина. О ней никто не знает. Но узнает, конечно, это лишь вопрос времени. Когда она представляет, что будет потом, становится больно и сладко одновременно. Вот такая причина.
У неемалочувствительные пальцы, есть справка от врача. Что-то не так с сенсорикой. Вроде бы ничего страшного, но С каждым годом пластик лент становится все тоньше, а световые печати все мощнее. Она штампует ленты, но вся столешница в «допустить», она же рассказывала. Свет пробил бы целую стопку разом. Но она не станет нарушать закон, кто угодно, только не она. Просто ленты действительно очень тонкие, липнут друг к другу, и иногда так сложно понять, две там или одна, а с сенсорикой пальцев что-то не так.
Ее никто не проверяет. Все знают: систему невозможно обмануть. И она сидит допоздна. Семь лет кряду. И посидит еще немногоее точно поймают, и справка не спасет, и от сладкой этой болезненной мысли сердце пропускает удар. Что такое пара десятков почти-людей в масштабах целой планеты? Капля крови, если мыслить подобными категориями. Куда меньше капли.
Может, она сойдет с ума еще раньше. К вечеру она не слышит ничего, кроме шума в голове. Она видит только прямо перед собой. Только немного света, тусклого, в конце очень длинного коридора. И дышать получается лишь вместе с городом, вместе с небом над крышами, в распахнутое окно.
А потом на шею ложится знакомое теплои отпускает.
Вам никогда не понять друг друга.
Ей тебя точно не понять, и это реально бесит.
Она такая же хрупкая, как семь лет назад, как одиннадцать лет назад с момента вашего знакомства. В свои тридцать шестькак девчонка, почти прозрачная в огромном свитере с натянутыми рукавами. С огромными глазами на худом лице.
И все жерядом с ней ты чувствуешь себя слабаком. Даже не потому, что у нее зарплата, как пятнадцать твоих. Хотя и это тоже. А потому, что ночью, когда на кровати рядом образуется еще теплая пустота и ты слышишь шлепок из ванной, тебе хочется выть дурниной в решетку вентиляции. Потому что знаешь: потом она вернется с красной щекой, скажет: «Все хорошо». И ты ничем не сможешь помочь.