Спокойнее, кисуля, главное, что мы живы, верно? А еще, не поверишь, но я дико рад, что встретил тебя. Ты только не молчи, ладно? А то в тишине, оно всякое происходит голоса дурацкие, ненавижу, когда они в голову лезут, и шепчут, шепчут чего-то. Если говорить, то голосов не слышно, и во время дождя тоже. А если говорить во время дождя, тогда совсем хорошо становится. Вот увидишь, через год-другой ты с нетерпением будешь выискивать на небе желтую звезду.
Год-другой? Да у меня всего-то пятьдесят семь дней осталось.
Кажется, не успею.
Рубеус.
Карл вернулся спустя часа два, за это время Рубеус несколько раз успел убедить себя, что принятое решение является единственно верным и возможным в данной ситуации, и несколько раз себе же не поверил, что, впрочем, никоим образом не повлияло на оное решение.
Я согласен, но есть условия.
Если бы их не было, я бы удивился. Спокойно отпарировал Карл. Слушаю.
Во-первых, что с остальными? Вальрик, Морли и Нарем?
Князь жив пока. Морлиувы, нет. Если интересуют подробности, то на допросе дозу неверно рассчитали, вот сердце и не выдержало. Кстати, лично я здесь совершенно не при чем, я приказал никого не трогать.
Не послушали? Рубеус говорит это потому, что необходимость разговаривать договариваться делать что-то слегка притупляет боль. Морли умер.
Умер.
Новость не умещалась в голове. Морли, он не мог умереть, он же часть этого мира, такая же, как небо там снаружи ведь осталось небо или тоже умерло? И земля, она ведь не исчезла, тогда почему Морли? Сердце не выдержало?
Ну да, он ведь в последнее время жаловался на боль в груди и поговаривал о том, что в его возрасте пора бы остепениться осесть на одном месте.
Потом привыкнешь. Говорит Карл. Сначала тяжело. Особенно когда рядом есть те, к кому ты привязался в прошлой жизни. Время идет, они старятся и умирают, один за одним, родственники, друзья потом на твоих глазах вырастают, старятся и умирают дети друзей, потом внуки а тебе по-прежнему тридцать или около этого вечный возраст, вечная жизнь, вечное проклятье. Постепенно бесконечная цепь смертей начинает утомлять, равно как и прочие эмоции. Так что
Собственный опыт? В данный момент Рубеусу хотелось задеть его, пробить эту стену равнодушия и причинить боль, но Карл лишь улыбнулся.
Собственный. Поэтому, боюсь, для тебя он совершенно бесполезен. Так что там с условиями? Кстати, мальчишка этот, если останется здесь, тоже недолго протянет. Третий же чувствует себя неплохо, Святой князь великой милостью своей соизволил посвятить доблестного воина в инквизиторы. Кстати, церемония весьма и весьма этакий гибрид варварской пышности и торжественности тайных орденов, тебе было бы полезно посмотреть. Ну, может, в другой раз.
Что? Нарем в инквизиторы? Рубеус был готов услышать что угодно, но только не это. В инквизиторы Морли был инквизитором, но его убили, а Нарем, значит вместо Морли, так что ли?
Предательство.
Коннован предупреждала, что людям нельзя верить.
Черт, он уже начинает отделять себя от людей, а ончеловек.
Карл пожимает плечами.
Ну да, если я правильно понял. Похоже, ваш соратник обменял вас на теплое место у трона, и говоря по правде, судить его нельзя.
Почему?
А не тот ли бог, которому вы до сих пор поклоняетесь, сказал "не судите, да не судимы будете"? Сегодня предали тебя, завтра предашь ты такова жизнь. Но давай отложим философские разговоры и вернемся к делу, времени у меня. Итак, твои условия.
Вальрик идет с нами.
С тобой, поправляет Карл. Но я не возражаю. Что еще? Если думаешь искать Коннован, то бесполезно, это раз, и я не собираюсь вытаскивать тебя отсюда только для того, чтобы в ближайшее же время лишиться общества столь приятного, это два. Ну и не следует привлекать ненужное внимание к нашим прошлым делам, это три. Понятно? И еще, я был бы очень благодарен, если бы ты стал немного более вежлив. Все-таки положение обязывает ко многому, да и терпение у меня не безгранично. Итак, ты не передумал?
Передумать? Хотелось бы, но Рубеус понимал, что на самом деле выбора как такового у него нет. Вернее, стоит передумать и жизни наступит конец, не важно, кто приведет приговор в исполнениеКарл или Святая Инквизиция, но существование да-ори Рубеуса закончится в камере-одиночке. Впрочем, если бы дело касалось лишь его жизни, Рубеус рискнул бы отказаться. Но
Я жду. Напомнил Карл.
Согласен.
Перстень пришелся по размеру. Черный камень походил на блестящий птичий глаз, внимательный и чуть насмешливый, а еще неправильно-живой.
Неправильнопотому что камни не должны быть живыми.
А враги не должны приходить на помощь.
Определенно, этот мир сошел с ума.
Вальрик.
Утро было обыкновенным. Раздражающе резкий свет электрической лампочки, желтый круг на полу, серые фигурки из хлеба, трещины на стенах вроде бы все то же, что и вчера.
Вчера была пыточная камера, палач по имени Атмир, Святой князь и боль. Много боли, а потом она вдруг исчезла, хотя так не бывает.
Вальрик сел на кровати. Боли по-прежнему не было. Бинты, пропитавшиеся за ночь кровью, были, распухшие пальцы с сорванными ногтями тоже были, равно как и ожоги на ладонях, а вот боли не было. Ради эксперимента Вальрик, размахнувшись, врезал кулаком в стену. Кости ощутимо хрустнули, и все?
Все. Ну разве что еще онемениепальцы почти не шевелились, однако онемение не в счет.
Чуть позже Вальрик отметил, что вместе с болью исчезли и запахи, вернее, не совсем, чтобы исчезли, а еще вернее, не все запахи. Сырая солома, плесень, хлеб, глина, дерево они больше ничем не пахли, но вот сама камера прямо таки пестрела ароматами.
Жженый сахарстрах и желание угодить, кислое виноравнодушие, гнилое мясоненависть.
Запахи странным образом уживались с эмоциями, похоже на книгу, нужно лишь уметь читать. Вальрик, выходит, умел. Ну да, конечно, как же он забыл, он ведь сенсор, он ведь умеет видеть, то, что спрятано.
От стражника, доставившего обед, пахло псинойжелание выслужитьсяа от его товарища черствым хлебомжадность. А от самого обеда ничем не пахло, да и вкус был если закрыть глаза, то и не понять, что ешь, то ли мясо, то ли хлеб, то ли вообще кусок бумаги.
Интересно, чем будет пахнуть от вице-диктатора?
Зеленым камнем, которым гладят, полируют металл, немного дымом и кровью, старой-старой, смешанной с землей, полуразложившейся кровью. Знакомое сочетание.
Ну, здравствуй, князь.
И вам доброго дня. Вальрик решил быть вежливым. В конце концов, этот вампир ничего плохого ему не сделал.
Вообще-то снаружи ночь.
Тогда доброй ночи.
Тоже верно. Как самочувствие?
Нормально.
Вице-диктатор выразительно хмыкнул, а потом спросил:
Тебе здесь не надоело?
Здесь? В смысле в камере? Надоело.
Еще как надоело. Да Вальрик почти каждую ночь во сне видел серебристо-зеленую бескрайнюю степь, и небо над ней, и уходящую за горизонт дорогу. Во сне он бежал по этой дороге, силясь добраться до чего-то важного, спрятанного между двумя линиямиземли и небаи не успевал. А потом, проснувшись, Вальрик скучал по степи, и по дороге, и по гонке, которая закончилась так глупо.
Коннован ведь предупреждала.
Уметь задуматься над обстоятельствами, приведшими к тому или иному результатучерта, несомненно, полезная, но иногда раздумья бывают не совсем к месту. Карл провел пальцем по влажной стене, поморщился и, достав из кармана платок, вытер руки.
А Вальрик вдруг подумал, что вице-диктатор в простом светлом костюме выглядит куда более царственно, чем Святой князь вместе со всей своей свитой и шитыми золотом нарядами. Хотя, конечно, глупо сравнивать людей и да-ори.
Что ж князь, если тебе здесь действительно надоело, тогда есть смысл поменять обстановку. Курорта не обещаю, но вряд будет хуже чем здесь.
А взамен? Вальрик уже не верил в бескорыстные поступки.
Ничего. Хотя, правильнее будет сказать, что твоя свобода является условием другой сделки, которая, в свою очередь, мне интересна. Что же касается тебя лично, то поживемувидим, может, на что и сгодишься. Итак, ты согласен?
А выбор есть?
Выбор есть всегда, только не всегда приятный.
Снаружи царила ночь, мрачная, беззвездная. Затянутое тучами небо готово было в любой момент разродиться дождем, а ветер холодной лапой царапал лицо. Но все равно хорошо, Вальрик готов был вечность стоять вот так, наслаждаясь обманчивым чувством свободы, холодом и небом. И даже если начнется дождь, он все равно будет частью этого живого мира, который невозможен там, в каменной клетке.
Слегка задело то, что Рубеус не счел нужным поздороваться, он стоял здесь же и делал вид, будто не замечает Вальрика. И правильно, Вальрик виноват, он не сумел сохранить Аркан и вообще подвел всех. Он всегда всех подводил, пора бы уже привыкнуть
Позже, сидя в черной утробе вертолета, Вальрик думал о том, что когда-нибудь вернется в Ватикан, не для того, чтобы отомстить, хотя, чего врать, хотелось бы, но для того, чтобы вернуть себе имя и право называться этим именем без боязни быть обвиненным в предательстве.
Вальрик не знал, сумеет ли он найти доказательства своей невиновности, да и понятия не имел, где эти доказательства искать спустя столько лет, но данное обстоятельство никоим образом не сказывалось на его решимости. В конце концов, если задаться целью если собрать все силы
Вертолет укачивало, и Вальрик незаметно для себя задремал. Снилась степь, широкая, бескрайняя, сливающаяся с иссиня-черным, заполоненным звездами небом, и разделенная пополам узкой дорогой. Там, за горизонтом таилось что-то очень важное, и Вальрик, вдохнув полной грудью свежий воздух, побежал.
Фома.
Память возвращалась медленно и болезненно, хуже всего, что воспоминаний было слишком много, Фома не мог определить, которые из них принадлежат ему, а которые нет.
Выжженная солнцем степь, пыль и острый запах лошадиного пота. Ласковые карие глаза и колючие шарики репейника в белой гриве. Их следует выбрать все до одной, а потом расчесать белые пряди, заплести в косы и
и серебряные узоры мороза на толстом стекле. Толстая ворона, мрачная и торжественная одновременно, совсем как отец-настоятель. Желтоватые страницы, пахнущие пылью и уютная тишина библиотеки
вода много воды дома, стоящие на сваях, сохнущие сети и привязанные к сваям лодки запах рыбы и чешуя, которая постоянно липнет к рукам. Кольцо на пальце и ожидание чего-то прекрасного свадьбы
Фома окончательно проснулся. Будь его воля, он бы вообще не спалво сне свои-чужие воспоминания множились и заполоняли все доступное им пространство, после снов оставалась головная боль и ощущение растерянности. Ильяс говорил, что все пройдет и нужно потерпеть.
Ильяс почти все время находился рядом и рассказывал Фоме о нем, правда, знал Ильяс мало, но даже его знания были более конкретны, чем те осколки из прошлого, которые мешали жить.
В палате светло. Здесь всегда светло, только днем свет яркий и естественныйконечно, когда в Лаборатории не находится кто-нибудь из Повелителейа ночью нервно-синий, раздражающий. Может, это свет виноват в воспоминаниях?
Сбежать бы мысль о побеге проснулась вместе с сознанием, более того, Фома готов был поклясться, что она существовала задолго до этого момента, и вполне возможно, появилась на свет в той, прошлой жизни, о которой он ничего не помнил. Мысль была конкретной, настойчивой и в полной мере устраивала всех, кто жил в его, Фомы, голове.
Почему и куда нужно бежать, Фома не знал, но он обязательно придумает. Чуть попозже. Сначала следует научиться быть собой.
Тело не слушалось. Снова не слушалось. Так часто случалось после снов, Фома просыпался, хотел встать и понимал, что не в состоянии пошевелиться, что он снова забыл, как это делается, но на сей раз никогда не вспомнит. И пугался. И сейчас испугался, но вот пару вдохов-выдоховкак Ильяс учили получилось сесть в постели.
Вчера Фома сумел самостоятельно дойти от кровати до дверей палаты, правда, только туданазад его отнес Ильяс, но это все равно успех. Еще немного и он станет таким, как раньше. Это тоже Ильяс говорит, сам Фома о себе почти ничего не помнит, вернее, помнит, но не совсем уверен, чьи это воспоминания.
Опять? Вопрос, прозвучавший в тишине, был привычен. Он означал, что Ильяс проснулся и волнуется. Приятно, когда о тебе кто-то волнуется, раньше
- не ходи туда, у девушки темные глаза и прекрасное лицокруглое, как луна и плоское, как озеро.
- я буду волноваться, волосы светлые, а глаза голубые.
- я буду ждать, смуглая кожа и
Их слишком много, и Фома отчаянно моргает, чтобы избавиться от наваждения.
Не слушай их, говорит Ильяс. Он не понимает, что игнорировать голоса попросту невозможно, они такая же часть Фомы как, к примеру, рука или нога.
Хочешь, позову кого-нибудь, чтобы снотворное укололи?
Хочу.
От снотворного на следующее утро тяжело, голова гудит и тело становится совершенно чужим, ватным и беспомощным, но зато и голоса исчезают.
А может, лучше сам? Ты же сильный, ты сумеешь.
Расскажи мне, просит Фома. Я хочу знать, кем я был на самом деле, что делал и вообще
Ты был хорошим парнем, хотел докопаться до великих тайн прошлого и постоянно что-то писал. Вроде бы книгу, но точно не скажу. Ты говорил, что вампирыпорождение дьявола и даже попытался избавиться от них, один пошел, но
Не получилось? Все это рассказывалось не один раз, но Фома не устал слушать, более того, ему начинало казаться, что от частого повторения нехитрой истории в голове возникают некие смутно знакомые образы.
Девушка с короткими белыми волосами, которые на затылке топорщатся забавным ежиком. Еще у девушки черные глаза и заостренные уши. Она не человек. А кто?
Вампир.
Правильно говорить да-ори.
Сухая пещера, листы бумаги на коленях, немного измялись, но этот факт нисколько не уменьшает их ценность. Глиняная чернильница и перо, писать которым жутко неудобно.
Еще люди, много людей, чьих имен Фома не помнит. Хотя, наверное, это важно.
Не спеши, успокаивает Ильяс. Со временем все вспомнишь. К сожалению.
К сожалению? О чем же сожалеть? Фоме казалось, что как только память вернется, вся, от первого вздоха до самой последней, ненужной мысли, голоса исчезнут.
Скорее бы.
Глава 3
Коннован.
Привал устроили у дерева, единственного дерева на всю эту чертову степь. Нет, я конечно, допускаю, что деревьев здесь гораздо больше, но в мокрой серой мгле, в которую превратился весь окружающий мир, это дерево было единственным, уникальным, неповторимымну и что там еще принято говорить в подобных случаях?
Черные корни горбами выпирали из земли, черный ствол блестел, словно лакированный, черные корявые ветви распростирались над головой, а черные листья выглядели почти привычно. Этому унылому миру серого цвета и дождя не повредит немного черноты. Если прижаться к стволу, то сверху почти и не капает. Хотя я все равно мокрая, но когда не капает, оно как-то полегче.
Замерзла? Спросил Серб, и сам же себе ответил. Холодэто, конечно, неудобно, но не смертельно, потерпишь. Хуже, когда три дня охоты нет, а потом дождь, причем дней на пять-шесть под конец вообще с ума сходишь, все кажется, что он никогда не закончится и ты просто сдохнешь с голоду да ты садись, отдыхай, пока можешь.
Я, выбрав горбик посимпатичнее, села. Ноги гудели от усталости, на уши давила окружающая тишиначертов дождь убил все звуки, а дрожащая пелена перед глазами вызывала приступ депрессии и совершенно неуместные мысли беспокойство, не за себя, со мной-то как раз все в полном порядке, а вот Рубеус задуманное им было верхом идиотизма, и чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что у них ничего не получится.
Плюс время. Серб сказал, что прошло около девяноста лет, значит значит, что мы все конкретно попали. А ведь я чувствовала, что все не так просто, как кажется.
Нет, нужно было Рубеуса отговорить, убедить, запретить. В конце концов, я имею на это право, но он бы меня не послушал. Меня вообще никто никогда не слушает.
Эй, кисуля, о чем размечталась? Вопрос Серба, несвоевременный и наглый, вывел меня из состояния задумчивости.
Ни о чем.
Тогда поболтаем? Ну, мы ведь не договорили, правда?
Не договорили. Ты рассказывал о том, как я попала в крепость, я решила немного сместить акцент разговора, вдруг и узнаю чего полезного. Да и заодно от мыслей дурных отвлекусь, к чему думать о том, чего нельзя изменить?