Да.
Шрам подвинулся чуть ближе и, широко улыбаясь, предложил:
Дай попользоваться?
Вальрику показалось, что он ослышался.
Что?
Все-таки глухой. Контуженный небось? Попользоваться, говорю, дай. На недельку. А хочешь, махнемся? У меня девчонка тоже ничего, молоденькая и горячая, смуглянка
Шрама спасла реакция: он легко опрокинулся назад, подныривая под удар. На пол с грохотом посыпались тарелки, вилки. Покатилась солонка, оставляя белый след. Черный сапог Эльхо вошел в ребра. Хруст. Ответить. В наглую оскаленную рожу. Снизу вверх, ломая нос. И второй удар вдогонку, ребром ладони в гортань. Ушел. Быстрый и ловкий. В руке Шрама оловянная вилка.
Псих, да? Ну давай
Бросок. Перехватить запястье и вывернуть, чтобы тоже захрустело. А пальцы разжались, выпуская нелепое оружие Эльхо рычит, не сдается. Сильный.
Отставить!
Голос-хлыст.
Немедленно прекратить драку!
Пальцы-клещи впились в шею.
Отпусти!
Приказ доходит медленно, Эльхо уже не рычит, а хрипит, закусив губу. Нужно отпустить. Пальцы разжать. Свело, точно судорогой.
С-скотина Шрам ощупывает руку. С-сукин сын псих я ж только спросил, а он сразу в морду. Я тебя все равно и ее тоже чтоб неповадно было.
Заткнись, приказал Ихор. Всем разойтись, а вы двое со мной.
На полу осколки посуды, лужа сока и белая полоса соли с отпечатком рифленой подошвы. Взгляды сочувствующие. Эльхо ладонью зажимает разбитый нос и ворчит, наверное, угрожает Плевать. По лицу течет что-то мокрое. Кровь? Когда же это задело? Снова не заметил, а это плохо. В кабинете Ихора тесно и окон нет, и стульев тоже, Вальрик оперся о стену.
Ну? Из-за чего драка? Почему-то Ихор смотрел на Шрама, а тот говорил, долго, сбивчиво, не совсем верно, но эмоционально. А руку придерживал, берег. Хороший захват был, еще немного и перелом.
Свободен.
Шрам послушно ушел, и правильно, а то дышать нечем, будто в зверинце.
Ты понимаешь, что спровоцировал драку?
Я? Я не провоцировал.
Ну да, ты просто ударил. Первым, заметь. На безобидное по сути предложение. Сядь.
Вальрик сел, перед глазами вспыхивали рыжие мошки, как огонь, злые, когда станет совсем много, он снова провалится в яму неконтролируемого гнева.
Здесь принято так. Если ты не хотел меняться, нужно было просто сказать. Словами, а не кулаком.
Джулла моя.
Твоего здесь только шкура, остальное принадлежит Хозяину, который хоть и старается не вмешиваться во внутренние дела казармы, но иногда боюсь, это именно тот случай. Мне придется доложить.
И что будет?
Не знаю, честно ответил Ихор. Надеюсь, что ничего серьезного. Пока две недели в спецзоне, а там посмотрим. В следующий раз захочешь кому-то в зубы дать, сначала подумай, к чему это приведет.
Рубеус.
Она сидела во дворе, разговаривала с Фомой. Снежинки танцевали в воздухе, белые, как ее волосы. Фома стащил куртку и набросил на плечи Коннован, она же благодарно кивнула в ответ. Хрупкий профиль на фоне сине-черного неба, губы шевелятся, но до Рубеуса не долетает ни звука. Все, что ему остается, это смотреть, точнее подсматривать, потому что стоит Коннован увидеть его, и эта живая непринужденность исчезает, уступая место давешней стене. Гладкая, ни трещинки, ни шанса на прощение. Он и не пытается.
По стеклу разбегаются морозные узоры. Мешают смотреть, точно намекая, что есть в этом занятие нечто непристойное, унизительное.
Коннован взмахнула рукой, отгоняя назойливые снежинки, а Фома наклонился, близко, слишком близко, волосы касаются волос, жесткие, темно-русые, украшенные ранней сединой и неправдоподобно-белые. Коннован что-то сказала, рассмеялась и вытерла со щеки Фомы невидимое пятно. Жест настолько интимный, что нужно себя контролировать. Успокоиться. Она имеет право, но тогда отчего так тянет разбить окно и выдрать наглому мальчишке горло.
Ревнуешь, с непонятным удовлетворением заметила Мика. Снова ей удалось поймать его за этим чертовым подсматриванием. Треклятая кошка.
Наконец-то я вижу, как ты ревнуешь.
И как, нравиться?
Ага. Правда, погано, когда от тебя лично ничего не зависит? Когда хоть наизнанку вывернись, а легче не станет? Микины руки назойливой лаской скользят по плечам. Убьешь его?
Нет.
Правильно. Этого она точно не проститлибо отослать, либо терпеть. А терпеть чужое безразличие больно. Микины губы касаются уха, Микины когти впиваются в шею, Микины слова источают яд.
Знаешь, что на твоем месте сделал бы любой другой? Просто трахнул бы. Раз, другой, третий. Пока не надоест. А ты стоишь да наблюдаешь за тем, как ее собирается поиметь другой. В твоем же доме и при твоем непосредственном участии Благородно.
Мика втянула когти и губами коснулась царапин.
Думаешь, она тебя простит? Она тебя даже не замечает особенно когда этот здесь. Хранитель забавно, все остальные готовы душу продать, лишь бы угодить тебе, а она, единственная, чье мнение для тебя важно, не замечает. Обидчивая и мнительная. Недостаточно умна, чтобы понять, как много для тебя значит. И недостаточно стервозна, чтобы этим воспользоваться.
Чего ты хочешь?
Помочь. Отошли мальчишку, тебе самому легче станет. Отошли
Фома.
Странные дела творились в замке, вроде бы мир и покой, но Фому не отпускало ставшее привычным в последнее время ощущение грядущей беды. Но как он ни силился, определить, откуда исходит опасность, и кому она угрожает, не мог. Быть может, мешало беспокойство за Ярви, каждый день да что там день, каждый час Фома думал о ней. Конечно, Рубеус обещал, что с Ярви все будет в порядке, но все-таки Фома предпочел бы находиться там, внизу.
О ней думаешь? спросила Коннован, стряхивая с ладоней мокрые капли растаявшего снега. Завидую.
Кому?
Тебе. И ей. Хочешь, я попрошу, чтобы он отвез тебя назад? Я честно не думала, что так выйдет, просто поговорить даже не с кем. Тюрьма. И Мика еще вежливая до дрожи в коленях, только все равно ненавидит. А я рядом с ней задыхаюсь. В глаза посмотрю, и точно горло перехватывает. Дура я, Фома, просто сказочная дура
Она рассмеялась, но как-то нарочито, словно желая показать, что на самом деле все в порядке. Жалко ее. Шрамы на лице чуть побледнели, да и язвы вроде бы затягиваются, но вид еще болезненный, беспомощный. Как у Ярви.
Ветер бросил в лицо горсть мелкого колючего снега, и Коннован поежилась.
Замерзла? Может, в дом пойдем?
Не хочу, там тяжело.
Ну да, как ни странно, но Фома прекрасно понял, что она хотела сказать. Хельмсдорф не любит гостей, и многотонной серой глыбой давит. Пустота, принюхиваясь к людям, крадет запахи, а тишина бесконечно длинных, запутанных коридоров пугает. В Северном замке живут тени, шорохи и вампиры правда, Коннован тоже вампир, но это место не для нее.
И Ярви бы здесь не понравилось.
Глупые мысли. С Ярви ничего не случится, а он завтра или послезавтра вернется в деревню, Коннован сдержит слово. Снега на ее волосах не видно, зато на коже мелкие капли, будто слезы. Дрожит, мелко-мелко, точно осиновый лист, а губы пожелтели, наверное, от холода.
Возьми, Фома стащил куртку, у него свитер толстый, как-нибудь не замерзнет.
Спасибо.
Лучше бы все-таки в дом.
Куртка ей велика, и рукава черными хвостами свисают вниз, почти касаясь земли.
Ты останься еще на день-два, ладно? Пожалуйста мне кажется, Конни обернулась на замок и перешла на шепот. Мне кажется, что она за мной следит.
Кто?
Чтобы расслышать, что она говорит, приходится наклониться, а шепот становится еще тише.
Мика. Я куда не пойду, ощущение такое, будто наблюдают. Даже сейчас. Неуютно, понимаешь? И по спине мурашки, а затылок колет. У тебя на щеке пятно. Да не дергайся, я только вытру. Она потерла щеку и, посмотрев на пальцы, улыбнулась. Чернила? Снова писать начал? О чем?
Да так, обо всем понемногу просто, чтобы было, говорить о ненаписанной книге неожиданно тяжело, к счастью Коннован сменила тему.
Расскажи мне о девушке. Она красивая?
Да, наверное. У нее русые волосы, а глаза зеленые, яркие-яркие и
Коннован слушала и ловила снежинки, а они, соприкасаясь с кожей, таяли. Сидеть во дворе с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее, но Фома терпел.
Я отсюда уйду, пусть не сейчас. Сейчас мне сил не хватит ветер позвать, да и заблокировали я же говорю тюрьма. Он перестал быть человеком. Не тогда, когда да-ори стал, а потом. Понимаешь?
Как ни странно, Фома понимал и не находил слов для утешения.
Со тобой как с вещью. Со мной тоже. Но я потом, когда немного приду в себя, она проводит ладонью по щеке, кончиками пальцев касаясь заживающей кожи. Тогда ни одна сволочь меня здесь не удержит. Внизу не так и плохо попрошу Карла, работа всегда найдется. А если не найдется, то тоже что-нибудь придумаю. Все будет хорошо.
Фома ничего не ответил, потому как понятия не имел, что нужно говорить в подобных случаях. А она, весело рассмеявшись, предложила.
Поужинаешь со мной? Приглашаю.
В ее комнате темно, прикрытые железными ставнями окна не пропускают ни свет, ни свежий воздух, тяжелая гроздь светящихся шаров под потолком лишь будоражит темноту, населяя ее смутными нервными тенями. В блеклом свете стены кажутся неровными, а массивная мебель гротескно-большой, и рядом с нею Коннован выглядит еще меньше. Она отчаянно не вписывается в обстановку комнаты, но сама словно и не замечает этого несоответствия.
Ты садись куда удобнее, с мебелью тут пока не очень, ну да все лучше, чем в палатке. А задерживаться я не собираюсь.
Она села на пол, на мохнатую черную шкуру, от которой ощутимо пахло пылью и дымом.
Мне так удобнее, а ты стул возьми или вон кресло.
Да нет, давай и я.
И стул, и кресло выглядели чересчур большими, чтобы быть удобными. А шкура мягкая, и запах уютный.
Если бы еще камин если когда-нибудь у меня будет свой дом, то обязательно с камином.
А это разве не дом?
Дом, согласилась Коннован. Но не мой. Я чужая здесь. И ты чужой, ты не можешь не чувствовать этого а я еще сильнее. Две сотни чертовых комнат и все до одной пропахли Микой. Ее цвета, ее стиль, как отпечатки пальцев клеймо. На нем тоже. А он не видит. Или видит, но нравится, она же красивая Мика меня ненавидит. Странно, что до сих пор не убрала, чего ждетне понятно.
Может, тебе только кажется?
В дверь постучали, и молчаливая служанка, ни жестом, ни взглядом не выдавая удивления, поставила поднос на пол. Хлеб, жареное мясо, рыба, овощи, нарезанный тонкими ломтями сыр и графин с вином. Один бокал, одна тарелка
Вам тоже сюда подать? голос у служанки хриплый, а взгляд холодный, будто Фома сделал что-то предосудительное.
Да, сюда, вместо него ответила Коннован. И завтра тоже. Ты ведь не против?
Нет.
Служанка вышла, а Конни, поддев когтем полупрозрачный ломтик сыра, сказала:
Пошла доносить. Она тоже меня ненавидит, хотя нет, ненавидитчересчур сильное слово, скорее недолюбливает, как и все остальные слуги. За чтопонятия не имею, его обожают, а я здесь лишняя. Вина хочешь? Правда, бокал один, но как-нибудь поделимся.
Вино терпкое с легким привкусом горечи. Тусклый желтый свет тонет в бокале, опускаясь на дно клубком лохматой темноты. Разговаривать не о чем, но и молчание не тяготит.
Иногда мне кажется, что всем было бы проще, если бы я умерла. Ведь ничего бы не изменилось, Рубеус был бы Хранителем, Мика жила бы спокойно, и ты тоже. И Карл, и весь чертов остальной мир, а я мешаю. И все вокруг словно задались целью показать, насколько я им мешаю. Но тогда почему он не разрешит мне уйти?
А может у него есть на то причины?
А может ему нужно научиться стучать? огрызнулась Коннован. Или теперь принято входить без стука?
Хельмсдорфмой замок, зачем стучать? нимало не смутившись, ответил Рубеус. Вот решил заглянуть, а вдруг тебе плохо стало.
До того, как ты появился, было очень хорошо.
Извини.
Ни тени раскаяния, а вот Фома по непонятной причине чувствовал себя виноватым. Он бы многое дал, чтобы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте. Не дожидаясь приглашения, Рубеус сел на пол.
Ничего, что без приглашения? улыбка у него какая-то нервная, больше похожая на оскал. А почему на полу?
Она не ответила, и Фома молчал, и Хранитель тоже. Но на этот раз молчание было враждебным, наполненным тщательно скрываемой, а оттого втройне болезненной, обидой. Первым не выдержал Рубеус, поднялся, стряхнул со штанов невидимую пыль и спокойно, даже вежливо, произнес:
Прошу прощения, я наверное помешал разговору, но Фома, можно тебя на минуту?
Оставь его в покое! взорвалась Коннован. Мы просто разговаривали. Словами. Как нормальные люди. Или ты уже забыл, что такое нормальный разговор?
Ну почему забыл? Я ведь тоже только поговорить. Всего несколько слов. По старой дружбе.
Он и в самом деле сказал всего несколько слов, но тон, каким они были произнесены, и выражение лица, оскаленные клыки, коготь, впившийся в шею совсем рядом с артерией заставляли отнестись к сказанному со всей серьезностью.
Если ты посмеешь хоть в мыслях убью.
Когда Фома вернулся в комнату, Коннован ни о чем не спросила, а если бы и спросила, то он вряд ли бы ответил. Жаль только, сумрачно-желтое очарование вечера поблекло. И вино приобрело неприятный полынный привкус.
Извини, я не думала, что он придет. Зачем, если ему все равно?
А может не все равно? Фома пощупал шею и на всякий случай отодвинулся от Коннован чуть дальше, мало ли она сделала вид, что не заметила. Может, тебе просто кажется, что все равно?
Коннован
Глупая выходка, зачем я затеяла этот ужин в комнате?
Затем, что выть готова с тоски. Затем, что успела возненавидеть одиночество. Затем, что Фомаединственное существо в проклятом замке, которое мне хотелось видеть. Жаль, что вышло неудачно. Он ушел, а я лежала на полу и думала о том, что делать дальше. Понятно, что надо уходить из Хельмсдорфа, но вот куда? Это только на словах я смелая, на самом же деле страшно: вряд ли за стенами Северного замка мир отличается дружелюбием. Да и мира как состояния нет: война идет.
Ветер царапнул прикрывающий окно щит, будто в колокол ударили. Играет? Или тоже мною не доволен? В бурой лохматой шерсти застряла длинная красная нить. Красное прочно ассоциировалось с Микой, хотя сегодня, кажется, она в небесно-голубом.
Не хочу думать о Мике, неприятно и просто не хочу. В бокале осталось еще вино, а на тарелке сыр.
Легкий запах лаванды хотя это не лаванда, что-то другое, уютное и успокаивающее. Тянет в сон и с каждой минутой все сильнее. Ветер мурлычет за окном, точно колыбельную напевает, на часах без четверти пять, там, снаружи скоро рассвет, но я внутри.
Перебираюсь на кровать, не-лавандовый запах становится четче еще немного и я узнаю его проваливаюсь в сон.
Мягкое облако тепла сочится сквозь пальцы, ускользает. Падаю вниз, крылья распахнуть и взлететь проваливаюсь в обжигающе-яркую белизну. Поле. Степь. Рассвет. Солнце.
Умираю.
Свет и боль, запах жженого мяса. Я хочу убежать, но не в силах шелохнуться. Я хочу закричать, но белое-белое солнце выжигает голос. Я хочу умереть и избавиться, наконец, от боли, и просыпаюсь
Я просыпаюсь, но сон продолжается. Упавшие щиты, тонкое стекло и свет. Много света, слишком много света голова разрывается болью. Я слепну.
Бежать куда? Куда-нибудь нужно найти дверь или создать.
Это просто, нужно лишь сосредоточиться и представить, куда я хочу попасть куда? Туда, где темно. Дверь не вижу, но чувствую столь же явно, как чувствую приближение смерти, еще немного и
Успеваю.
Темно. Воздух холодный, даже не холодныйледяной. Измученное болью тело благодарностью отзывается на холод. Некоторое время стою, ни о чем не думая, просто дышу и успокаиваюсь. Под ногами журчит вода. Ступни тут же замерзают, но это ничего. Лучше холод, чем опаляющая ласка солнечного света. Откуда он вообще взялся?
Оттуда, откуда и всегдаснаружи. Ночь сменяется днемэто естественных ход вещей, но неестественно, что дневному свету удалось пробиться в мою комнату. Хотя почему неестественно? Там ведь были окна, красивые такие, высокие, от пола до потолка, с резными рамами и черно-белой мозаикой витражей. Снаружи окна закрывались щитами, но то, что можно закрыть, можно и открыть. Следом пришла простая и логичная мысльменя хотели убить. Странно, но данный факт скорее удивил, нежели огорчилв последнее время меня столько раз пытались убить, что я, кажется, начала привыкать, но но чтобы в Хельмсдорфе?