Однако у них одинаковая одежда. Черное, длинное облачение. Наверное, его можно назвать платьем. Или рубашкой, только очень длинной, прямо в пол. Мужской и женский вариант не отличается ни кроем, ни украшениями. Одежда из бархата, что говорит не то о том, что Санктина и Грациниан проводят много времени под землей, не то о том, что тела их не чувствительны к жаре. Одинаковые одеяния, тем не менее, идут им обоим, как и все вещи, сшитые по индивидуальным меркам. Каждая пуговица золотая и исполнена, как солнце. У них странные отношения со светилом. Они прячутся от него и возводят его в культ. Так дети поступают с вещами, которых они боятся. Мои отношения с монстрами из фильмов ужасов в детстве складывались именно так. Они мне нравились, и в то же время, когда наступала ночь, я прятался от них, пока мама и папа не находили меня и не объясняли, что все совершенно точно в порядке.
Вот бы они были здесь и сейчас, и рядом с ними все оказалось бы проще. Но я решил справляться со всем сам, чтобы не втягивать их в опасную историю, поэтому я буду смелым и сильным, и что там еще нужно? Наверное, умным. Я тоже постараюсь, но не могу ничего обещать.
Грациниан кричит что-то на парфянском, так громко, что у меня в голове что-то стеклянное разбивается. Я склоняю голову набок, чтобы меня покинули осколки, становится легче.
Мы садимся на подушки перед тем, что совершенно точно и есть стол, просто не в том смысле, который в это слово вкладывают в Империи. Подушки удобные, но отсутствие стульев мне совершенно непривычно, поэтому кажется, что есть на полу будет невозможно.
Но на самом деле ничего невозможного нет, это я знаю, потому что я спас своего папу, хотя его наказал бог.
Зубы Грациниана обнажены, а зубы Санктинычеловеческие, и это еще одна черта, разводящая их. Мои дядя и тетя, думаю я, часть моей семьи. Почти незнакомые мне люди, вызывающие довольно сложные чувства.
На слугах одеяния того же кроя, только ткань более легкая и намного дешевле. Они приносят еду, и я понимаю, что Грациниан и Санктина давно и бесповоротно забыли, как люди завтракают.
В золотых мисках зерна граната, отделенные от плода и похожие на драгоценные камушки, которые только и ждут рук ювелира, чтобы превратиться в украшения. Тонко нарезанные субпродукты, сердце и печень, политы каким-то вкусно и сладко пахнущим соусом, грецкие орехи с медом присыпаны специями. Все это вроде бы привычные продукты, но сервированы они совсем не так, как дома, а оттого любопытны мне. Слуги разливают по кубкам вино и гранатовый сок, а затем сами садятся за стол.
Я мог бы сразу догадаться, что слуги завтракают с ними, потому что тарелок принесли шесть, а когда мы только пришли, здесь оставались фрукты, совершенно Грациниану и Санктине не нужные. Однако тот отдел мозга, который распределяет всю мелкую информацию автоматически, уверил меня в том, что есть будут Санктина и Грациниан.
Только вот есть они будут нечто другое, тарелки для этого не нужны.
В Империи со слугами обращаются уважительно и вежливо, не кричат на них, как Грациниан. Но есть с ними за одним столом почему-то считается дурным тоном. Мне даже начинает нравиться Парфия, потому что здорово, когда люди считают своих слуг совершенно такими же, как они сами.
А потом я понимаю, что совсем я глупый. Они не со слугами едят. Они едят слуг.
Юноша и девушка с красивыми темными глазами, наверное, брат и сестра, а может просто я расист и не различаю парфян, берут со стола сложные приспособления с иглами, трубками и рычажками. Когда я осознаю, для чего они нужны, мне становится неприятно.
Юстиниан говорит:
Пожалуй, я готов принять чувство вины за сопричастие насилию в обмен на знание.
У Юстиниана, я знаю, на самом деле никакого чувства вины нет. Он не боится боли и не боится смотреть на людей, которым причиняют боль. Это все современное искусство, он говорил.
Юноша и девушка расстегивают пуговицы и высвобождают из своих одеяний руки. Девушка остается без лифчика, и я отвожу взгляд. У нее и без мужского внимания, проблем хватает.
Так не поступают с людьми, говорю я, а Офелла говорит:
Вы серьезно? Это же просто унизительно!
Мы с ней отличная команда, но не очень-то способная на вещи реальные и значимые. Я смотрю на юношу, он мне улыбается. Он не понимает моего языка.
О, поверь мне, мы платим этим людям большие деньги, говорит Санктина, я вижу, что и у нее появились клыки. Вы что же считаете, если для жизни нам нужна человеческая кровь, мы будем добывать ее с помощью насилия, будучи влиятельными и богатыми людьми? Просто оттого, что нам скучно, станем, к примеру, запугивать людей, угрожать их семьям, шантажировать их? Или как вы это видите?
Я говорю:
Но вообще-то вы похожи на людей, которые так могут.
Ниса смеется в кулак, словно, чтобы спрятать этот смех, Офелла говорит:
Марциан!
Что? Это правда.
Невежливо так говорить.
Девушка и юноша, наверное, думают, что мы просто ведем светскую беседу. Они привычно помещают в себя иглы, расправляют трубки. Ни она, ни он не выглядят так, будто страдают или даже просто испытывают нечто неприятное. Для них это работа и ничего больше. Приспособления похожи на капельницы, которые какой-то очень любящий ювелирное дело врач решил сделать произведениями искусства.
Иглы соединены со стеклянным украшением, внутри которого легкие золотые шестеренки, должно быть, вращает кровь. Трубки украшены тонкими цепочками, на которых болтаются крохотные фигурки птиц и ягод. Работа такая же тонкая и сладострастная для глаза, как и почти все здесь. Наверное, инструменту для взятия крови не нужно быть уродливым или строгим, как в больнице. Естественно стремиться пользоваться красивыми вещами, только вот я не могу отделаться от ощущения, что все это цинично и неправильно. Инструмент, который создан, чтобы забирать и причинять боль не должен нравиться. Поэтому я и красивое оружие не люблю.
На прозрачной части украшения есть золотой рычажок. Наверное, он регулирует подачу крови. И эта управляемость тоже кажется мне отвратительной. То есть, без нее было бы, наверное, хуже, но с ней все так, словно люди просто вещи, разовый продукт для красивой насадки, позволяющей достать кровь.
Девушка и юноша помогают друг другу надеть капельницы. Они крепятся между лопаток, похожие на механических паразитов. Юноша садится рядом с Санктиной, девушка рядом с Грацинианом. Я отвожу взгляд, когда Санктина касается кончика трубки алыми губами, только слышу вздох юноши и еще, как колышутся от движения золотые птички.
Юстиниан с аппетитом ест, а я и Офелла не можем себя заставить, хотя многое кажется мне аппетитным. Юноша и девушка тоже едят, даже больше Юстиниана. С жадностью и быстротой, хотя их лица не выражают ровно никакого дискомфорта. Словно пытаются перегнать уходящую кровь.
Юстиниан говорит:
Красивые приспособления.
А Офелла говорит:
Юстиниан!
Слова при тебе не скажи, говорит он, посыпая зернами граната тушеное сердце. В таком случае, давайте поговорим о погоде. Из окна аэропорта я увидел немногое, но пустыня у вас впечатляющая.
О, говорит Грациниан, довольный возможностью перевести тему. Он втягивает кровь, и хотя я сразу же отворачиваюсь, мне кажется, словно я физически чувствую, как она бежит по трубке. Так еще бывает, когда кто-то ест лимон или порежет десну.
Интенсивные ощущения трансперсональны, говорит моя мама, которая иногда ведет себя почти как Юстиниан.
В Саддарвазехе не всегда была пустыня. Наш край, может, и никогда не отличался прохладой, однако прежде здесь были плодородные земли. Область вокруг Саддарвазехаисторическая столица, как вы понимаете, это обязывает.
Я думал, метрополии необязательно производить что-то, кроме денег, шовинистического пафоса и исторических нарративов, говорит Юстиниан, и Грациниан подмигивает ему. У Грациниана очень подвижное, живое лицо. Это странно, потому что он-то мертв, и кажется, что мимика у него должна быть скупая, как у Нисы. Он двигается быстро, размашисто, как маленький хищник, он улыбается широко и ярко подводит глаза, словно всеми силами старается компенсировать смерть иллюзией жизни.
В нем есть что-то отчаянно и смертно обаятельное, пламенное и стремительное. И когда он рассказывает историю, мне кажется, что мне поют. Я совсем забываю, как все вокруг неприятно.
Да-да, именно, дорогой. Саддарвазех и окрестности благословлены и наказаны Матерью нашей. Для того, чтобы поднять из мертвых первых людей нашего народа, она опустошила эту землю, превратив прежде плодородный край в пустыню, не способную дать жизнь. Судя по тому, что в последствии климатических изменений в Парфии не происходило, это был скорее красивый жест, чем непременный атрибут воскрешения.
Мне нравится, что Грациниан говорит о своей богине со сладострастием и с иронией одновременно. Сахар и специи, думаю я.
Он говорит:
О, она была милосердна и безжалостна одновременно, превратив цветущую землю в обитель золотых песков. Она бросила нам вызов, оставив без всего, чем мы жили прежде. Но нам больше не нужно было зерно, мы сами стали золотом земли, восходя из нее. Патриарх, от которого пошла наша кровь, единственный, кто остался живым и продолжил наш род, почитался как сокровище. Остальные же были воинами пустыни, грабителями и хищниками. Здесь был наш дом, и мы наводили ужас на иные народы, потому что они видели как чудовищны мы под солнцем. Но шло время, и нас становилось все больше. Мы были не смертью, но непобедимой жизнью. Мы выносливы и способны преодолевать большие расстояния без воды и пищи, поэтому из нас вышли чудесные воины. Наша страна росла, мои дорогие, но сердце ее никогда не менялось. Здесь, в Парфии, сама земля служит нам, оттого никто и никогда не захватит Саддарвазех.
Он рассказывает и еще немного о том, как рождалась его страна, но ровно столько, чтобы не было утомительно. Я забываю о том, что мне все это неприятно, а когда Грациниан втягивает кровь, мне кажется, он вдыхает дым, как Гусеница из сказки одного принцепского математика, который любил описывать сны.
Он говорит волшебно, и даже Офелла слушает его. Я забываю обо всем и ем с аппетитом, словно рядом не сидят люди, чью кровь периодически тянет Грациниан. Он неизменно поворачивает рычажок, когда не пьет, чтобы не терять драгоценных капель.
А потом все золото и хрусталь, которыми окружен рассказ Грациниана, вдруг разбиваются, рассыпаются, когда я вижу, что у Нисы сияют клыки. Она старается скрыть это, упершись подбородком в ладонь, но и я, и Санктина все замечаем.
Санктина ловит взгляд Нисы, кивает в сторону еще одного инструмента для питания, и я говорю:
О, нет, нет, я не люблю уколы. Совсем. Прямо точно нет.
Грациниан смеется.
Не переживай, тебе совершенно не обязательно вовлекаться в нашу культуру.
Мы предпочитаем просто так, зубами, говорит Ниса. Санктина смотрит на меня долгим, внимательным взглядом. А потом она говорит:
Как жаль. Я бы попробовала твою кровь. В конце концов, часть ее принадлежит моей сестре, а частьмоему врагу. Ненависть и любовь сделают ее горше и слаще всего на свете.
Мне становится странно и неловко, словно она предложила мне секс. Ниса говорит:
Думаю, ребята устали. Можно устроить их отдохнуть.
Разумеется, говорит Грациниан. Сейчас.
Он стучит пальцем по спине девушке, говорит ей что-то, и она кивает.
Санктина, думаю я, делает это специально. Она просто показывает, что время закончить разговор, причем самым неприятным образом, потому что это доставляет ей удовольствие.
Нам предлагают три разных комнаты, но мы отказываемся. В месте под землей, где живут представители народа, питающегося кровью, не слишком-то хочется оставаться одному в комнате.
Слуги смотрят на нас непонимающе, когда мы объявляем бойкот идее отдельных комнат, потом переговариваются, услужливо улыбаются и уходят. Юстиниан говорит:
Я думаю, что они считают, будто мы встречаемся втроем.
Что? спрашиваю я.
По-моему это пикантно.
По-моему, я передумала здесь спать.
Но на самом деле передумать сложно. В большом доме, где живут хищники, я предпочту быть с кем-то рядом. Наверное, овцы тоже так размышляют, поэтому они всегда вместе, ведь для них весь мирбольшой дом, где живут хищники.
Ниса приходит, и я делюсь с ней кровью. Но на этот раз мне неприятно, словно это зубы Санктины и ее язык касаются меня. Когда Ниса отстраняется, я говорю:
Удачи тебе.
Она касается пальцами губ, но тут же отдергивает их, только припечатав капли крови, а не стерев их.
Я вам все расскажу. Отдыхайте. Уверена, это все не продлится долго. А завтра я покажу вам город, он вовсе не такой мрачный. По крайней мере, сверху.
Главное помни, что
Ниса смотрит на Юстиниана, и он на секунду замолкает, а потом говорит:
Помни, что мы волнуемся. Спокойной ночи. То есть, я имею в виду, спокойного утра.
Офелла говорит:
Буди нас сразу, как придешь.
А потом зевает так широко, что желания будить ее точно ни у какого доброго и совестливого человека не возникнет. Я и сам страшно хочу отдохнуть. С неохотой принимаю душ, а когда возвращаюсь, вижу, что Юстиниан и Офелла уже спят на мягком матрасе, обняв подушки.
Кровать здесь тоже низкая, без ножек, так что забираться на нее странно. Я ложусь сбоку от Офеллы, зная, что Юстиниан сталкивает людей с кровати во сне, когда ему снится нечто по-преториански воинственное. Чем подставлять себя и Офеллу, лучше ведь обезопасить нас обоих.
Я чувствую тепло и дыхание Офеллы, и мне нравится ощущать, какая она живая, и как бесперебойно работают ее сердце и легкие, это дает мне понимание о том, как это здоровожить. Облако ее пахнущих клубникой волос щекочет меня по носу, но я сжимаю волю в кулак, чтобы не чихнуть.
Хорошо быть рядом с друзьями, хорошо, когда мягкий матрас, хорошо, когда просторная комната и можно обнять любую подушку, которых здесь так много. Если посмотреть на все словно бы сверху, я и мои друзья узнаем нечто новое и попали за помощью именно туда, куда изначально хотели. Никто не разлучает нас и не угрожает нам.
Словом, все хорошо. Однако если вернуться внутрь меня и слушать мое гулкое сердце, можно подумать, что происходит нечто тревожное. Может быть, такое впечатление производит на меня Санктина. Неприятное, тянущее чувство в груди, это сердце осознает неприязнь, которую сложно признать. Эта неприязнь прячется внутрь и порождает волнение, как боль, которую нельзя локализовать.
Юстиниан бормочет что-то во сне совершенно беззаботным образом, Офелла сворачивается калачиком, теснее прижимаясь ко мне, что определенно очень приятно и возможно является настоящей причиной, по которой я тут лежу.
Мы давным-давно не спали и происходит столько всего, обязательно нужно отдохнуть.
Вот только не получается. Внутри глухо, как бывает после трудного дня, когда голова отказывается впускать внутрь все, даже сон, а тело кажется чужим. Я закрыт для отдыха со всех сторон и чувствую себя тяжелым, прямо-таки неподъемным. Это ощущение не несет в себе радости засыпания, и я хочу побыстрее согнать его с себя. Я осторожно встаю, на цыпочках перехожу с одной подушки на другую, будто оникочки в потоке лавы. Весело здесь, наверное, быть ребенком.
Я стараюсь вести себя очень тихо, но прихожу к выводу, что самым лучшим проявлением уважения ко сну моих друзей, будет мое неприсутствие в комнате. Я осторожно отодвигаю штору, выхожу и вижу пустой коридор, освещенный настенными лампами. Я думаю, чем бы мне заняться. Мне приходит в голову несколько вариантов:
Тронуть каждую лампу здесь и проверить, может ли одна быть горячее другой.
Сесть на пол и трогать ковер.
Посчитать все застежки на шторах и сравнить самых сильных животных с самыми слабыми.
Подумать о доме и немного расстроиться.
Каждый вариант имеет свою привлекательную сторону, и я хочу быть мудрым в выборе. Я стою и думаю прежде, чем слышу голос Нисы. Ниса говорит:
О, безусловно, вы так волновались, что бросили меня здесь!
Нам пришлось, моя дорогая, говорит Санктина.
Я хочу знать всю правду!
Будь это наша Ниса, она добавила бы "всю гребаную правду" и, может быть, еще кулаком по столу бы стукнула. Но новая Ниса, Ниса, принадлежащая своей семье, ругается так, будто во всем на самом деле все равно виновата она.
Подслушивать и подсматриватьнеправильно. И я знаю, что Ниса расскажет мне все, поэтому я не могу сказать, что меня терзает любопытство. Дело в Санктине. Мне хочется услышать ее и понять, что она будет говорить. Не может ведь она и вправду быть настолько фантастически плохой матерью?