Он улыбается Габи, поправляет несуществующий воротник, а она смеется.
- Ты, наверное, хотел поговорить о Боге, - предполагает Кристания.
- М, да, наверное, - говорит он неуверенно. - Верите ли вы в Бога?
- Мы баптисты, - говорит Габи.
- Отлично, - улыбается мальчишка, и на лице у него видно облегчение. - Тогда просто это почитайте.
Он протягивает Раду брошюру с синими, неестественно яркими небесами. Сверху, под сияющим кругом света, изображающим солнце, написано: Однажды все мы вернемся в Наш Небесный Дом.
- Спасибо, - улыбается Раду.
- Вам спасибо, - говорит мальчишка быстро, но перед тем, как развернуться, Габи уверена, он подмигивает ей и строит совершенно не христианскую гримасу.
Раду задумчиво разворачивает брошюрку, и Габи видит, что с другой стороны от текста, рассказывающего о благодати Небесного Отца, на черном фоне нарисован белый крест, вдоль и поперек которого написаны убористым почерком, наверняка принадлежащим этому мальчике, слова, явно не принадлежавшие ему. Вдоль написано: Я жду тебя, Раду. А поперек: Но не слишком долго.
Габи машинально очередную закуривает сигарету и давится дымом, а Кристания спрашивает совершенно безэмоциональным, несвойственным ей голосом:
- Шаул?
- О, ну я не хотел заводить этот серьезный разговор сразу, не отдохнув с дороги...
- Так вот, почему ты приехал так рано, - говорит Габи.
Глава 2
Францу не исполнилось и двадцати пяти, когда он узнал, что умирает.
Надо же, подумал Франц, пока врач рассказывал ему, что нужно покинуть Вену и уехать, к примеру, в Италию, к морю, к теплому и мягкому солнцу. Надо же, сколько это Франц не успеет.
- Сколько мне, значит, осталось? - спросил Франц, а врач, серьезный мужчина в золотистых очках, которому уже повезло прожить лет на двадцать дольше, ответил:
- Сложно сказать. У моря, может быть, года полтора.
Количество своей работы Франц мысленно разделил на года полтора, и результаты оказались неутешительны.
Франц вполуха слушал, что говорил ему врач. Все это он знал и так. Может быть, стоило забросить проект с обезболивающим и начать разработку лекарства, способного помочь ему самому?
Даже если Франц не успеет, его дело будет длиться и после него, когда на каком-нибудь камне уже давно напишут "Франц Венкхайм, подававший надежды фармацевт, ничей муж, ничей отец. Годы жизни: 1875-1900, что не очень много".
Франц поправил очки, вздохнул, а врач продолжал говорить. Аммониак, опий, камфара, все это было для Франца материалом, а не лекарством столь долгое время.
Франц прижал платок к губам и закашлялся, мучительно, болезненно, будто внутри у него засел какой-то механизм, чьи шестеренки царапали горло, перекрывали доступ к воздуху. Механизм, у которого одна единственная цель - убить его. Отведя платок, он увидел сгустки крови, поджал губы, задумчиво рассматривая пятно.
Вообще-то оно было похоже на черепаху, и Франц удивился, как нечто столь отвратительное может принять форму милого существа, которую дети ищут в облаках.
- Спасибо, - сказал, наконец, Франц, прерывая врача. - Спасибо за вашу консультацию. Я прекрасно понимаю, что должен делать. Я пришел убедиться, только и всего.
Врач несколько секунд смотрел на него непонимающе, будто не до конца верил в спокойствие, с которым Франц говорил.
- Простите, что прервал вас, - закончил Франц вежливо. - Но я тороплюсь. Сколько я должен вам?
Расплатившись, Франц оказался наедине со своим страхом. На негнущихся ногах он вышел на улицу, и прохладный, невыносимо свежий воздух весенней Вены, заставил его закашляться.
По крайней мере, подумал Франц, он увидит еще одну прекрасную австрийскую весну. По дорогам разъезжали степенные лошади, подгоняемые торопливыми людьми, и Франц решил, что на неделе нужно будет обязательно сходить в Оперу. У него осталось не так много вечеров, чтобы разбрасываться ими совсем уж бездарно.
Впрочем, ведь было так много работы.
Нет, подумал Франц, нет. В Италию он не поедет, не покинет Вену с невообразимой красотой Стефансдома и выверенным восторгом Бельведера. Здесь он родился, здесь и умрет, в блистательной красоте этого бело-зеленого города.
Родной город и своя лаборатория без сомнения помогут Францу протянуть дольше. Франц шел по имперской, прекрасной Вене, которая скоро, может быть уже без него, вступит в новый век. Франц сам не понимал, отчего он шел так быстро, куда он спешил. В конце концов, он пришел в кафе "Шварценберг", ровно так же, как делал это каждый день до того дня, когда узнал, что умрет.
Франц любил это место, за его уютный и роскошный одновременно вид, за дам в бриллиантах и мужчин в дорогих костюмах, за запах кофе и сладкой выпечки, теплый и будто бы облегчающий дыхание.
Будто бы, будто бы, все обман, скоро не будет ни сладкой выпечки, ни кофе.
У Франца даже был столик, за которым он сидел всегда, являясь живой инсталляцией для глазастых туристов: австриец, пьющий венский кофе и вкушающий яблочный штрудель.
Привычное, приятное должно успокоить его страх, думал Франц, и только подходя к своему столику, понял, что он занят. Занят мужчиной, которого Франц так же видел здесь каждый день. Мужчина этот, лет на пять старше Франца, всегда сидел за столиком рядом, который сейчас был совершенно свободен. Лицо мужчины примелькалось Францу, будто они были старыми знакомыми. У него было красивое, породистое, мужественное лицо иностранца, светлые, приглушенного, бледного цвета волосы и кожа. Мужественная линия подбородка и прямой нос выдавали в нем представителя скандинавских народов, которые хотя и переживали возрождение своей национальной идентичности, все еще были с трудом отличимы друг от друга для остальных европейцев. Кем бы он ни был: шведом, норвежцем или датчанином, вел он себя, как австриец. Степенно пил венский кофе без сахара и читал политические газеты в старейшем кафе города. Единственное, что было в нем странным, это вечное ощущение, что он не только читает, но и слушает, внимательно слушает все, что происходит вокруг и даже больше. Вид у него постоянно был такой напряженный, будто он вслушивался в каждый шорох. Будь Франц чуть больше озабочен политическими играми, свойственными юношам его возраста, он считал бы мужчину шпионом.
Франц с секунду стоял перед своим занятым столиком, чувствуя что-то вроде обиды, как будто он уже мертв, и его уже нет, и место его занял кто-то другой, у кого все оставалось впереди.
Франц двинулся к столику, который обычно занимал мужчина, но стоило ему сделать шаг, как кашель снова его разобрал. Мужчина поднял взгляд от газеты, глаза у него были пронзительно, по-северному голубые. Он не вздрогнул от кашля Франца, не выглядел так, будто его застали врасплох, он просто подвинул стакан воды, стоявший рядом с его кофе, и жестом указал на стул перед ним.
Франц опустился на стул, откашлялся и жадно, залпом, выпил полстакана воды.
- Прошу прощения, - выдавил он, голосом хриплым и прерывистым.
- Не стоит, - ответил мужчина. - Сомневаюсь, что это твоя вина.
То, что он говорил, можно было счесть за шутку, но отчего-то не получилось. Голос у него был ровный и холодный, без намека на иронию. Он обращался к Францу на "ты", и сначала Франц подумал, что это из-за того, что он плохо знает немецкий, но акцент у него был такой чистый, а речь такая правильная, что простой ошибки быть не могло. Франц поднялся было со стула, но мужчина сказал:
- Садись, - и Франц сел, сам не понимая, почему. На мужчине был дорогой костюм, безупречно отглаженный и черный, кожаные перчатки, которые он так и не снял в кафе. Такая невежливость при всей его аккуратности и импозантности была ужасно странной.
- Мое имя Гуннар, - сказал мужчина. - Гуннар Линд.
Перед тем, как назвать фамилию, он на секунду запнулся, словно не привык к ней.
- Франц Венкхайм, - машинально ответил Франц.
- Я давно за тобой наблюдаю.
- Не могу сказать того же, - нахмурился Франц, но Гуннар не обратил на его недовольство никакого внимания.
- Ты умираешь.
- Да что вы такое говорите?
Но Гуннар продолжал, кажется, даже не слушая его:
- И ты сам это знаешь. Узнал сегодня. Будет жаль, если такой талантливый ученый закончит жизнь в чахоточной агонии. Большая потеря для мира.
Когда он говорил "для мира", было совершенно ясно, что мир его не интересует никаким образом. Он продолжил:
- Кроме того, это страшная смерть. Но я могу помочь тебе. Ты хочешь жить?
- Да, разумеется, - выдохнул Франц. Ситуация была чуточку абсурдной, а оттого Франц не совсем понимал, как стоит реагировать.
- Тогда слушай меня, - Гуннар в глоток допил кофе и отставил чашку. - Тебе нужна операция.
- Вы хирург?
- Так тоже можно сказать.
- Что значит, так тоже можно сказать? - не выдержал Франц.
- Значит, что я обладаю достаточной квалификацией, чтобы спасти твою жизнь.
В голове у Франца вдруг зазвучал голос его соседа по комнате, Эриха, молодого психиатра.
- Объект амимичен, ему свойственна эмоциональная монотонность. Эмоциональный фон ровный, снижен. Эмоциональное реагирование притуплено, - вещал голос Эриха. Так случалось, когда Франц излишне волновался. Воспоминания о манере Эриха проводить анализ своих пациентов, помогали Францу в сложных беседах. Когда выяснишь психический статус собеседника, становится не так уж и неуютно.
Гуннар смотрел на него очень внимательно, а потом чуть вскинул брови с таким выражением лица, будто тоже услышал голос Эриха.
После небольшой паузы, он сказал:
- Если только ты хочешь жить, придешь вечером, - Гуннар вытащил из кармана записку, явно заготовленную заранее. На ней значился только адрес.
Отчего-то Францу показалось, что Гуннар особенное ударение поставил на словах "ты" и "придешь". Франц не прикоснулся к записке, но Гуннара это уже не интересовало. Он встал и положил деньги на столик, а потом двинулся к выходу, оставив Франца одного. Посмотрев на адрес в записке, Франц смял ее и кинул в чашку с темной гущей, которая осталась от кофе.
***
Франц читает ее личное дело. Амалия Ригер, гражданка Германии, год рождения: 1917, год Рождения: 1952. Старая колдунья, надо же. И как ее умудрились поймать?
Амалия Ригер спит крепким, химическим сном, и Франц откладывает ее личное дело. С фотографии на него смотрит красивая, полноватая немка с белозубой улыбкой и кудрявыми, светлыми волосами. Фотография старая, блеклая, потертая временем. Женщина, изображённая на фотографии, должна была состариться, а может даже умереть, но она лежит на кушетке совершенно такая же, как полвека назад. Разве что вместо платья - больничная рубаха.
Слово "статус" в ее личном деле выделено алой полоской, а это значит - опасна. Франц чертит на полу пентаграмму, пока старая леди не очнулась, полная недовольства. Мел крошится у него в руках, и Франц с раздражением думает, что сказал бы по поводу его работы Гуннар.
Разумеется, ничего хорошего, как и всегда. Негодование накатывает волной и отпускает, как прошедший спазм.
Закончив пентаграмму, Франц расставляет кристаллы в каждом ее углу, дожидаясь, пока они начнут издавать слабое люминесцентное свечение. Ритуалы Общего Круга всего удавались Францу, потому как к ним прилагались четкие и понятные инструкции, в отличие от его собственного Слова.
Пощупав все кристаллы по очереди, Франц убеждается, что они нагрелись. Теперь ведьма не сможет выбраться из комнаты, когда ее оставят одну.
Завершив ритуал, Франц открывает медицинский бокс, лежащий на столе, берет ампулу, срезает стекло лезвием и набирает жидкость в одноразовый шприц.
Гуннар настаивает на том, чтобы ничто из используемых Францем лекарств, не было подписано, во избежании попадания сведений в руки к шпионам-колдунам или, тем более, людям.
Франц уже научился различать среди безымянных ампул с одинаковыми жидкостями нужные ему в данный момент, но для этого ему понадобились годы.
Впрочем, годы-то как раз у него теперь есть в неограниченном количестве.
Франц садится на стул рядом с кушеткой женщины, проверяет ремни на ее руках и ногах, вводит в артерию на ее шее содержимое шприца. Женщина шипит от боли, дергает головой, ее тугие кудряшки подпрыгивают и успокаиваются. Пальцами она пытается схватить край белого халата Франца, но он отходит.
- Вы в сознании, госпожа Ригер?
- Амалия, - говорит она хрипло. - Можешь так меня и называть.
- Хорошо, - покладисто соглашается Франц. - Как пожелаете, Амалия. Итак, вы имеете представление о том, в чем вас обвиняют?
Амалия смеется, совершенно по-ведьменски, и Франц видит, как из-под расстегнутого воротника ее больничной рубашки показывается шрам. Франц полагает ее смех отрицательным ответом и говорит:
- Вы обвиняетесь в преступлениях против психического здоровья людей. Используя магию вашего Слова, предположительно оно означает Безумие, вы оказывали услуги по психической дестабилизации людей.
Иными словами Амалия Ригер сводила людей с ума за деньги. В списке ее жертв значится сто тридцать семь человек за последние десять лет. Богатые наследники, опостылевшие мужья, не желающие умирать, оставив наследство старики, конкуренты и враги.
Люди, не желавшие марать руки убийством, платили ей деньги за то, чтобы Амалия творила с жертвами что-то гораздо хуже, чем смерть.
Амалия слушает его слова, как музыку, а может она и слушает музыку, которую не слышит никто больше. Слово ведь никогда не дается просто так.
- Сделала так, - говорит Амалия, наконец. - И сделаю так еще раз. К примеру, с тобой.
Ее голос, по-женски сладкий, вдруг меняется, становится резким и больным.
- Почему он ходит за тобой? - спрашивает она, севшим голосом. - Откуда он здесь?
Франц оглядывается и видит неясное, промелькнувшее перед глазами движение, передергивает плечами, стараясь отогнать ощущение дезориентации, на секунду его накрывшее. Видимо, яд не подействовал полностью, пока что. Впрочем, если бы он не подействовал вовсе, вряд ли Франц оставался бы в здравом сознании.
- Амалия, - говорит Франц. - Вы не можете колдовать. Действие лекарства продлится около шести часов. Если понадобится, мы введем вам еще.
Глаза у нее тогда впервые кажутся испуганными, становятся глазами загнанного зверька.
- Что? - шепчет она. - Господи.
Про себя иначе как ядом, Франц эту формулу не называет. Он не представляет, что может быть чудовищнее, чем запретить колдуну использовать магию. Хорошо, что большинство заключенных этого заслуживают. Большинство, но не все.
Амалия тут же становится серьезной. Облизнув губы, она говорит:
- Я старая, я скоро умру, - но ни в голосе ее, ни в глазах нет ничего от восьмидесяти семи лет или сколько там ей. Старые ведьмы и колдуны не узнают старости по-настоящему, если получили магию, будучи молодыми.
Кроме того, она понятия не имеет, что Франц намного старше нее, он улыбается.
- Не от этого. Совершенно безвредное лекарство, поверьте.
- Ты же колдун, как и я, ты можешь себе представить, что значит не чувствовать магию? - в голосе ее сквозит отчаяние. Наверное, яд, наконец, достиг максимальной концентрации в крови. Франц пробовал его на себе: похоже на паралич, но парализует нечто гораздо более важное, чем тело. Душу.
Машинально Франц касается шрама, чувствуя его даже сквозь ткань халата и рубашки.
- Я не буду вас допрашивать, Амалия. Я всего лишь фармацевт, а не следователь.
Скорее всего, Франц встретит ее еще раз, чтобы снова ввести яд. В третий раз он увидит ее мертвой, и ему нужно будет избавиться от тела с помощью химикатов.
Раздается мягкий перезвон, сигнализирующий о том, что прибыл следователь. Франц привычным движением поворачивает голову, смотрит в экран компьютера на столе, выводящий снимки с камеры наблюдения. За дверью стоит Элиза, молодая девушка лет девятнадцати, истинный возраст которой колеблется между пятидесятью и сорока годами.
Франц вводит код, открывая дверь. Вечно закрытые двери, камеры, коды и пароли - вот во что превратилась его жизнь.
- Добрый день, Франц, - говорит Элиза. Она безупречно вежлива и безупречно одета, ее каштановые волосы убраны в аккуратный хвост. Элиза одна из лучших следователей, хотя ее Слово не Правда и не Честность, даже не Знание, ее Слово - Боль.
Им нужно выяснить не состав преступления, а каналы, по которым заказчики выходили на Амалию Ригер, и для этого вовсе не обязательно вытягивать из нее цельный нарратив. Достаточно будет имен.