- Будь так любезен, введи ей лекарство, понижающее чувствительность нервных окончаний. Госпожа Ригер довольно преклонного возраста, боюсь, ее магия может не выдержать, тем более в таком состоянии, - говорит Элиза. Она снимает пиджак и надевает латексные перчатки. Однажды Франц видел Элизу за работой - она погружает пальцы прямо в тело, не оставляя после видимых ран.
Франц снова открывает бокс, берет обезболивающее. Пока он вкалывает его Амалии, та кричит:
- Верни! Верни мне ее! Верни мне мою магию!
- Она вернется, Амалия, - говорит Франц успокаивающе. Использованные шприцы он складывает обратно в бокс, Гуннар велит уничтожать их отдельно, чтобы никто не мог добраться до мельчайших капель, используемых ими лекарств. - Удачного дня, Элиза.
- Вам того же, Франц.
Выходя из палаты, Франц думает, что он, в отличие от своих коллег, ценен не своей магией. В конце концов, Гуннар говорил, что ему было все равно, какое Слово достанется Францу. Он хотел сохранить его человеческий талант и не собирался в выборе ученика полагаться на такую ненадежную вещь, как расчёт Слова, которое Франц может получить.
Ученик должен быть ценен изначально, говорил Гуннар, потому что с его Словом можно прогадать.
Иногда он подкреплял этот нехитрый тезис рассказами об ученице своего брата Раду, которая желала унаследовать его дело, а стала воплощенной смертью.
Франц считает, что для Гуннара ученичество лишь способ привязать к себе нужного человека, и если бы Гуннар не спас ему жизнь, Франц бы его возненавидел. Впрочем, возможно Гуннар и это предусмотрел, дождавшись, пока дела Франца станут плохи.
- Не твое дело, что я предусмотрел, а что нет, Франц, - раздается в голове голос Гуннара. - Я хочу, чтобы ты поднялся ко мне.
Здание Управления Магической Безопасностью напоминает больницу изнутри и снаружи. Для несведущих, это просто Центр Исследования Наследственных Заболеваний. Для сведущих, правительственная организация по поимке опасных колдунов. Гуннар, по мнению Франца, самое параноидальное существо на свете, и все же его идея имеет смысл. К началу двадцатого века, с повышением мобильности населения и развитием средств массовой информации, стало понятно, что рано или поздно люди узнают о колдунах. Гуннар предположил, что остаться в выигрыше можно было лишь одним способом - возглавив новую Инквизицию. Когда, после хаоса Первой Мировой Войны, информация о магии все-таки просочилась в верхние эшелоны власти большинства развитых стран, Гуннар убедил правительство Германии в том, что никто лучше самих колдунов не разберется с другими колдунами. Цель его организации состояла в том, чтобы стать незаменимой магией в борьбе с магией, убедить людей оставить в секрете существование таких сил, не дать им выяснить лишнего о происхождении и умениях колдунов. В обмен Гуннар предоставил полную лояльность и периодическую магическую помощь сильным мира сего.
Теперь ячейки организации, созданной Гуннаром, есть не только в Германии, они рассеянны по всей Европе. Ставшее чересчур громоздким, Управление Магической Безопасностью, озабочено ловлей шпионов и бунтарей в собственных рядах не меньше, чем опасными магическими преступниками.
Франц поднимается в отливающем металлом лифте на последний этаж. Все здание отражает обсессию Гуннара, сосредоточенную на чистоте и порядке, но его кабинет является вершиной этой части личности хозяина. Все в нем, каждая книга, стол, стулья, бутылки в баре, будто по линейке выровнены. Кабинет кажется самым обычным, Гуннар не хранит свои магические принадлежности на рабочем месте, опасаясь визитов людей.
Окно во всю стену заливает кабинет светом, открывая вид на полуденный Берлин. Гуннар сидит за столом и одним пальцем набирает что-то на компьютере, медленно и неуверенно. В свободной руке он сжимает телефон, держа его чуть дальше от уха, чем следует. Гуннару почти тысяча лет и ему тяжело дается примирение с миром, каким он стал.
- Я готовлю списки, - говорит он. - Проведи чистку в Чехии, это все, что требуется от тебя.
На взгляд Франца, единственным, что когда-либо вызывало у Гуннара должную эмоциональную реакцию, было тщательное составление списков. Списки в Управлении требовались всюду, начиная от очереди на обед и получения черепов животных для проведения Ритуалов Общего Круга в нерабочее время и закачивая ловлей внутренних врагов и методами приемлемого ведения допросов.
- Я внесу тебя в список недовольных, - говорит Гуннар, и Франц не сразу замечает, что он говорит это вслух.
Франц досадливо шипит, а Гуннар, хмыкнув, делает пригласительный жест, ровно такой же, какой сделал при их первой встрече. Франц садится на стул перед ним и видит перед собой три фотографии.
На одной из них мужчина балканского типа, не слишком красивый, скорее обаятельный, у него широкая зубастая улыбка. На другой девочка-подросток, неуловимо похожая, будто сестра, на мужчину с предыдущей фотографии, у нее длинные, тяжелые темные косы, смуглая кожа и смешливое выражение лица, на фотографии она вскидывает бровь, строя игривую гримасу. На третьем фото Франц видит тощую, симпатичную девушку, бледную блондинку, по-славянски большеглазую и милую, с отсутствующей улыбкой. Фотографии, судя по всему, сделаны в тюрьме при задержании около двадцати лет назад.
- Кто это? - спрашивает Франц.
Голос Гуннара в его голове отвечает:
- Раду, мой брат, я о нем рассказывал, а так же две его ученицы, Габриэлла, мастер иллюзий и Кристания, убийца. В данный момент они находятся в Европе, если быть точнее - в Будапеште. Если быть еще точнее - в Третьем районе Будапешта. Возможно, в ближайшее время мы свяжемся с моими родственниками. Раду вернулся из своего путешествия. Он ближе всего к нам и наименее осторожен. Он в нашей зоне влияния, в отличие от моих сестер. Хотя я предпочел бы связаться с Айслинн или Ливией.
Все это Франц слышит, но проходит меньше секунды прежде, чем вслух Гуннар говорит:
- Нужно установить местонахождение объектов. Потенциально они могут быть опасны, актуально никаких действий предпринимать не следует.
Гуннар убирает фотографии в стол и закрывает ящик на ключ. Сила и властность, которые исходят от Гуннара, заставляют Франца сидеть смирно, даже не шевелясь.
- Я предлагаю тебе прогуляться.
- Но у меня перерыв... - начинает было Франц, который хотел потратить свой законный час на обед.
- Значит, для тебя самое время подышать воздухом.
***
Франц был совершенно уверен, что не запомнил адреса, взглянув на записку, оставленную ему Гуннаром. Кашель не давал ему работать, оттого он вернулся домой, в свою меблированную комнату, порадовавшись, что Эрих еще не пришел. Наверное, приглашает девиц на танцы в этот самый момент.
Франц лег на кровать, представляя пляшущих девушек в цветастых, похожих на испанские, платьях. Постепенно он падал в болезненный, температурный сон. Появилось ощущение полета, которое бывает иногда в дреме, и Франц почувствовал легкость, подумал, что умереть во сне и хорошо и страшно. Хорошо, потому что можно ничего не почувствовать, а страшно, потому что нельзя заметить, когда удушье проникнет в сон, превратив его в кошмар, и все закончится.
Впрочем, наверное, подумал Франц, он-то точно будет знать, когда все начнется. Франц рассуждал об этом спокойно, в дремотном безразличии проигрывая варианты собственной смерти, пока из ощущения полета его не вырвала вспышка под веками. Он увидел будто огнем написанный адрес.
Франц резко открыл глаза, вздрогнул, сел на кровати.
Мене, мене, текел, упарсин, бабушка непременно вспомнила бы эту библейскую историю, будь она жива.
Франц прошел в ванную, чтобы умыться. Холодная вода отрезвила его, но как только он снова закрыл глаза, адрес опять загорелся в темноте под его веками.
Наверное, это горячка, подумал Франц. Его глаза запечатлели надпись, оттого, что он был весьма взволнован в тот момент. Франц и не запомнил этой надписи, но его подсознание, как сказал бы Эрих, воспроизводило ее в температурном бреду.
Франц нетвердой походкой вышел из ванной. В груди горело огнем, больше всего хотелось свернуться калачиком и лежать, пережидая приступ, но Франц и не заметил, как начал натягивать пальто. Только застегнувшись, он понял, что делает, но прежде чем сумел себя остановить, потянулся за ключами.
Франц не мог понять, что заставляет его выйти из квартиры, но и сопротивляться не мог. Может быть, у него туберкулезный менингит? Может быть, он сошел с ума от горя и страха?
Горло обжег холодный еще, весенний воздух. Франц с новой силой почувствовал жар, его стало знобить. Он шел, не понимая, куда идет и зачем. Вечерняя Вена была залита красками, зрение стало температурно-ярким, мучительным и четким.
Пару раз Франц останавливался, почти без сил, чтобы откашляться. На платке, который он прижимал к губам, оставались сгустки крови. Но повернуть назад, вернуться домой Франц не мог. Отчасти и потому, что приступ был мучительным, страшным, и ему не хотелось оставаться в одиночестве. Если ему суждено умереть сегодня, то пусть это будет не в пустой комнате.
Люди прогуливались и веселились, они болтали о своих нелепых, продолжающихся делах. Звонким смешкам дам вторили трели уличных музыкантов, и Францу казалось, что жизнь, бушующая вокруг, в прекрасных платьях девушек, запахе табака, исходящем от мужчин, лае маленьких собачек, совершающих променад вместе с хозяевами, делает легче и ему самому.
Дом, куда ноги привели Франца, был элитным жильем, построенным не так давно. Эрих рассказывал Францу о двухэтажных квартирах с прекрасным ремонтом, в которых ему случалось бывать, и Франц не раз представлял себе, что это значит, быть по-настоящему богатым и жить в таком месте.
Впрочем, справедливости ради стоило отметить, что бедным Франц тоже не был никогда, и как живут по-настоящему бедные люди, ему было не менее интересно. Но бедность и богатство в Вене были одинаково замкнуты в себе и закрыты для посторонних.
Пока Франц вдавливал кнопку дверного звонка, ему казалось, будто он проваливается в забытье. Консьерж в бордовой ливрее открыл ему дверь, и Франц с трудом выдавил из себя, что ему нужно к господину Линду.
Очевидно, иначе, зачем он здесь вообще?
Консьерж посмотрел на него с профессиональным вежливым безразличием, когда Франц снова закашлялся.
- Меня предупреждали о вашем визите, господин Венкхайм.
В просторной, дорогой квартире его встретил вовсе не Гуннар, а яркая, рыжая женщина в броском до неприличия алом платье. Жена, подумал Франц. Ее длинные, волнистые волосы не были убраны в прическу, будто она готовилась ко сну.
Рыжая женщина совершенно без стеснения протянула к нему молочно-белую руку, прижала ладонь к его лбу.
- Ты весь горишь, милый, - сказала она спокойно и сочувственно. - Хорошо, что все случится сегодня.
- Что случится сегодня? - хрипло спросил Франц.
- Так ты не знаешь, - протянула она ласково. Черты лица у нее были мягкие, нежные, и вся она была молоко и мед. Но у нее был резкий и неприятный английский акцент. - Пойдем со мной. Меня зовут Айслинн, я сестра Гуннара.
- Сестра? - спросил Франц, и на секунду это даже вывело его из забытья, в которое он снова почти провалился.
- А ты думал, что жена? - засмеялась она. У нее был певучий, прекрасный смех.
- Где Гуннар? - спросил Франц тихо.
- Зная его, дезинфицирует инструменты. Я провожу тебя к нему.
Пока они шли, Айслинн поддерживала Франца. Густая рыжина ее волос пахла зеленой травой.
- Все будет хорошо, - прошептала она. - Не бойся.
Но Франц уже и не боялся, ему казалось, что все, что происходит - просто сон.
Она привела его на второй этаж, и типичная буржуазная роскошь - тяжелые шторы, кресла красного дерева, высокие потолки, сменилась тем, во что Франц даже не думал верить.
Он окончательно уверился в том, что спит. Комната, в которой ждал его Гуннар, не была похожа ни на что виденное им раньше. Разве что, может быть, на иллюстрации к страшным, средневековым сказкам. На полках стояли в ряд черепа животных, иногда в их разверстых пастях лежали драгоценные камни, подобных каким Франц никогда не видел, алтарные чаши из серебра и кубки из золота переливались в свете свечей. Пахло сушеными травами, кровью и почему-то вином. Вместо алтаря, в середине комнаты стоял настоящий операционный стол. Человек в мантии, капюшон которой закрывал лицо, начищал инструменты - Франц увидел скальпель и пилу для грудины, ранорасширители и щипцы. Ощущение сюрреальности происходящего сделало Франца невозмутимым, он спросил:
- Гуннар? Это вы?
- Сними рубашку и ложись на стол, - ответил Гуннар. Под капюшоном не было видно его лица, но Франц знал, он не улыбается.
- Ты принесешь меня в жертву во славу какого-то скандинавского романтического нарратива? - спросил Франц, переходя с ним на "ты", но Гуннар только хмыкнул. Не слишком он был разговорчив даже во сне Франца.
Франц расстегнул и стянул рубашку, и ему показалось, что он делает это уже не против воли, скорее из интереса. Кошмар, порожденный его страхом смерти, который ему нужно пройти до конца, вот и все.
Простынь на операционном столе холодила спину, и только сейчас Франц почувствовал, какой жар все это время преследовал его.
- Удачи, братишка, - сказала Айслинн, потом подмигнула Францу и закрыла за собой дверь, выйдя в стандартную венскую роскошь из средневекового, пародийно-жуткого логова колдуна.
- Вы уверены, что мне можно делать операцию в таком состоянии? Это будет операция на плевральной полости, так?
- Неважно, в каком ты состоянии. Я не буду тебя обезболивать. Согласно традиции, ты должен прочувствовать.
- Что прочувствовать?
- Как ты умираешь, - ответил Гуннар, голос у него оставался абсолютно ровным. - А теперь помолчи и не двигайся.
И Франц тут же замолчал, хотя захотелось ему закричать. Впрочем, он все еще был уверен в том, что с ним происходит плохой сон. Он и двинуться не мог, точно как в кошмаре. Когда Гуннар взял скальпель, Франц подумал, что боли он не почувствует. Может, он даже проснется, охваченный страхом. Может, все окажется сном, весь сегодняшний день и его болезнь. На самом деле он был просто простужен, вот и все.
Но когда Гуннар сделал надрез, боль оказалась настоящей, однако сонная невозможность двигаться и кричать, не исчезла. Его заживо потрошил какой-то скандинавский сумасшедший язычник, живущий в образцовом буржуазном доме, а Франц и двинуться не мог. Гуннар делал все медленно, аккуратно, сохраняя совершенно невозмутимый вид. Условно ясное сознание Франц сохранял только пока Гуннар не начал распиливать грудину.
Потом осталась боль, боль, которая прервалась только вспышкой темноты. Ее Франц встретил с облегчением, успев подумать, что может, он умер во сне, как и боялся, и страшная боль от инструментов в руках Гуннара, была просто образом, который рождал в нем разрыв абсцессов внутри легких.
Все пропало на секунду или на целую вечность, а потом Франц еще успел увидеть, как бы со стороны, как Гуннар положил его сердце в стеклянный ящик, закрыл крышку, снял перчатки, отложил инструменты и только потом прижал ладонь к его разверстой груди.
И все вдруг взорвалось.
Будто бы вечно Франц стоял посреди Стефанплаца, люди не обходили его, а проходили сквозь. Весь мир, докуда Франц его видел, был покрыт аккуратными цифрами формул. Франц видел все разгадки, которых искал: площадь, состав, реакции, давление, скорость, соотношение между величинами, казалось, не связанными друг с другом. Все было открыто ему. Он видел состав крови мальчишки, разбившего коленку, он видел вычисления строителей собора Святого Стефана, видел расчёты, показывающие, почему небо синее, и реакции, происходящие внутри баночки с нюхательными солями в сумочке какой-то дамы.
Ряды чисел покрывали все, они шли по небу и брусчатке, и Франц чувствовал себя способным взять любую из формул, связать ее с остальными. Все эти числа, длинные, бесконечно большие, сводились в одно единственное уравнение, у которого был ответ, который Франц уже знал.
Мир.
А потом вдруг цифры начали таять, будто выцветали чернила. Нет, будто бы сам Франц терял резкость зрения, необходимую, чтобы видеть все. Последней надписью, оставшейся у него под ногами, было слово на языке, алфавит которого Франц не узнавал. Но он знал перевод, это было "бешенство".
Какое неожиданное слово, подумал Франц, а потом почувствовал, что может открыть глаза.
Открыв глаза, он увидел Айслинн. Она зашивала рану у него на груди, теперь не казавшуюся такой страшной.