- Кости Гуннар зарастил, не переживай. Конечно, он не владеет медицинской магией, но заранее заготовил Ритуал Общего Круга.
Франц не чувствовал боли даже когда иголка Айслинн проходила сквозь его кожу. Она сшивала края раны, оставленной скальпелем, а Франц спросил:
- Гуннар? Где Гуннар?
Айслинн улыбнулась, мягко и нежно, кивнула в сторону. Франц с трудом, охваченный усталостью, повернулся и увидел Гуннара, сидящего на стуле. Голова у него была откинута, глаза закрыты, казалось, что он в обмороке. Франц ощутил странное, невольное волнение за Гуннара.
- С ним...
- Нет, с ним все нормально. Он просто устал, - сказала Айслинн.
- А со мной?
- А что с тобой? - спросила она, улыбаясь. - Он подарил тебе самый большой подарок, который ты только можешь вообразить.
Франц посмотрел в другую сторону, увидел стеклянный ящик с собственным сердцем, но что-то другое билось в груди вместо.
И Франц понял - он не чувствует не только боли от ран, но и ставшей знакомой и привычной тяжести в груди. Ему дышалось легко и свободно.
***
Гуннар ни слова не говорит, они просто молча идут рядом. Темп Гуннар выбирает прогулочный, совершенно не подходящий Берлину. Берлин вообще спешит куда больше, чем Вена, и Франц никак не может к этому привыкнуть.
Управление расположено не так далеко от центра. Судя по направлению, которое задает Гуннар, они идут к Парижской Площади.
Гуннар молчит даже мысленно, и Франц, приняв правила игры, молчит тоже. На него вдруг накатывает ощущение, которое бывает, когда у человека, вдруг увидевшего собственную жизнь со стороны, как картину или роман.
Гуннар дал ему целый мир, пусть на секунду, чтобы сразу отнять, но дал. И Франц до сих пор вспоминает то ощущение: удивительное, исполненное. Магия больше всего похожа на глобальную сеть, она пронизывает весь мир, но каждый из них при Рождении получает по одной единственной нитке, за которую тянет всю жизнь. И все же, эта нитка связывает их с миром во всей полноте. Разумеется, нитки этой сети не равноценны, потянув за какую-то из них, можно дойти до самого центра. Но не всем попадаются основополагающие мировые понятия, некоторые вынуждены довольствоваться мелочами. Как ни разлагал на составляющие свое унылое Слово Франц, он не смог выделить из него особенных сил. Некоторые обладают десятком воздействий, а Франц умеет только одно, к тому же совершенно бесполезное действие. Выше головы не прыгнешь.
И все же Франца тянет воплощать свое Слово, снова и снова. Он держит в руках нитку от огромной сети мироздания, и он должен тянуть за нее. В конце концов, это его природа, и именно это бьется у него в груди.
Поначалу Франц не понимал, что тянет его гулять, казалось бы, бесцельно, по жилым районам Вены, заглядывать в окна, будто какой-то бродяга. Был своего рода голод, который Франц не мог превозмочь. Очевидно, Франц выбирал дома безо всякой системы: в один день он мог смотреть на прекрасные, увитые зеленью балкончики и на жалкие, едва не разваливающиеся бараки.
Иногда начинался дождь, а Франц все стоял и стоял, как герой-любовник, ждущий своей женщины. Вскоре он заметил, что через некоторое время за окнами, в которые он смотрит, в домах и квартирах, кто-то начинает ругаться. Кто-то кричит, плачет, смеется. Иногда Франц слышал даже обрывки фраз. Вот женщина обвиняет мужа в неверности, а вот отец бьет дочь за то, что та вернулась домой на полчаса позже, вот старая дама кричит на сыновей, обвиняя их в том, что они хотят ее смерти и наследства. Крики всегда были пронзительными и истошными. Иногда Франц думал, что если у кого-то из обитателей тех домов окажется под рукой нож или даже пистолет?
Но и прекратить он не мог. В конце концов, Гуннар научил его контролировать свою силу. Гуннар сказал, что Франц применяет свою магию инстинктивно, неосознанно. Так щенки учатся кусать. Еще Гуннар сказал, что это не худший вариант, будучи его ровесником, он сам едва не сошел с ума от потока мыслей, которые слышал.
Когда они проходят мимо рослой беспородной собаки, привязанной, в ожидании хозяина к столбу у индийского магазинчика, собака, оскалив зубы, подается вперед, натянув до предела поводок. Она лает и рычит, будто волк, из пасти ее быстро начинает капать пена.
Гуннар смотрит на собаку, и та успокаивается.
- Не балуйся, - говорит Гуннар. Еще Гуннар частенько говорит, что магия Франца была бы очень полезна на войне. Лишь своим присутствием, он мог бы создавать толпы берсерков.
На самом деле, и Гуннар это тоже знает, Франц не баловался. Просто расслабился на минуту.
- Ты хотел о чем-то поговорить? - спрашивает Франц.
- Я хотел бы посмотреть на Бранденбургские ворота.
- Вместе со мной?
- Нет, это не важно. Но если уж мне придется с тобой поговорить, я сделаю это в приятном для меня месте.
Гуннар снова замолкает, а Франц ничего не говорит в ответ. Громко кричат турки, зазывая покупателей в магазины и ларьки, какие-то женщины в хиджабах стайкой стоят у супермаркета и тихонько смеются. Западный Берлин не слишком-то уютное место, но в нем есть своя броская и неаккуратная красота.
У магазина с уцененной электроникой, Франц видит мужчину в одежде явно не первой свежести. Щеки его давно и густо поросли бородой, так что и не скажешь, сколько ему лет, а глаза горят лихорадочным, больным огнем. Мужчина держит картонку, на которой написано: Колесница грядет!
Вернее, если быть точным, то написано: Колисница гридет.
Странно, думает Франц, целевая аудитория этого послания ведь находится не в этом районе. К вере турков грядущая Колесница не имеет никакого отношения. Впрочем, ответ приходит быстро: наверняка, бродягу просто отовсюду выгоняли полицейские, и он нашел единственное место, где его оставили в покое и позволили проповедовать.
Заметив Франца и Гуннара и, видимо, восприняв их как потенциальных слушателей, способных проникнуть в культурный контекст, предлагаемого им пророчества, мужчина открывает рот, показывая неполный комплект зубов, говорит:
- И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю. В тот день человек бросит кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов, которых сделал себе для поклонения им, чтобы войти в ущелья скал и в расселины гор от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю!
Голос у мужчины оказывается скрипучий, громкий, врезающийся в уши, почти вызывающий головную боль.
- Кайтесь, - голос его переходит в крик. - Кайтесь скорее, потому что скоро-скоро ваш конец, скоро конец вашего мира! Вы сделали его грязной дырой, так пусть она вас поглотит!
Гуннар не меняется в лице, проходя мимо, а Франц только вздыхает.
Бродяга кричит, почти задыхаясь. Франц видит в его лице страшную агонию, какую, наверное, испытывает сейчас этот несчастный человек, пока проносятся перед ним образы грядущего апокалипсиса. Какое Слово досталось бы ему, реши вдруг Франц вложить в него часть своей души?
Слюна брызжет изо рта бродяги сквозь дыры, оставшиеся от выбитых или выпавших зубов.
- Воспримите Господа, пока не поздно! Покайтесь! Во грехе умерев, на грех обречете себя!
Франц и Гуннар идут, а вслед им несутся проклятия грязного бродяги, которые вдруг сменяются спокойным и громким:
- Гуннар!
И Гуннар не останавливается, зато останавливается Франц.
- Гуннар, - говорит бродяга громко, и голос у него становится совсем другой, мягкий, ласковый. - Гуннар, пришло время возвращаться в дом, который ты построил когда-то. Пришло время платить тому, кому ты задолжал!
Франц оборачивается и видит бродягу. Тот улыбается, и даже его отсутствующие зубы не портят искренней, смешливой и беззаботной улыбки.
Франц нагоняет Гуннара, который так и не остановился послушать.
- Он сказал...
- Я знаю, Франц. Только избавь меня от своих скромных догадок.
- Что это значит?
Но оставшийся путь они проделывают в молчании. Наконец, Франц видит Парижскую площадь - просторную настолько, чтобы уместить в нее всю берлинскую гордость. Гуннар любит Бранденбургские ворота, в них есть та же неповоротливая мощь, которая сделала Германию его второй Родиной. Они проходят мимо фонтанов, и когда водяная пыль попадает Францу на нос, он слышит голос Гуннара в своей голове.
- Надеюсь, ты не полагаешь, что я собираюсь устраивать для тебя сеанс откровений о своей молодости?
- Нет, - думает Франц. - Разумеется, я так не полагаю.
- Тем не менее, - продолжает Гуннар, будто ремарку Франца он и не слышал. - Кое-что ты знать должен. Ты, как я надеюсь, понимаешь, что наш род - особенный род.
Конечно, он понимает. В конце концов, Францу уже минула сотня с лишним лет, а он все еще жив и здравствует. Что до самого Гуннара, то он может быть и ровесником Бранденбургских ворот.
- Если быть точным, - слышит Франц. - Я намного старше. Так вот, бессмертие, как и все исключительное, далось нашему роду большой ценой. Мы заключили договор с существом по имени Шаул.
- С дьяволом? - спрашивает Франц вслух. - Или с еврейским царем, который искал ослиц, но нашел царство?
Гуннар только вскидывает бровь и отвечает мысленно.
- Нет, скорее он сильный дух. Тем не менее, нам стоило большого труда найти его, вызвать и уговорить его дать нам то, что мы требовали. Он подарил нам то, что мы используем до сих пор и передаем своим ученикам. Но у него была цена, которая не показалась нам слишком уж высокой тогда. Он сказал, что мы должны будем возвести дом там, где он скажет и вернуться туда тогда, когда он скажет, чтобы сделать для него то, что он скажет. Время, сказал он, подойдет не скоро, его у нас будет предостаточно, но однажды он нас позовет. Он сказал, что может пройти много времени. Мы знать не знали, что будет завтра, не говоря уже о том, чтобы думать на сотню лет вперед. Оказалось, он дал нам куда больше сотни лет.
- Как это на тебя не похоже, - думает Франц.
- Для меня тогда очень важен был результат.
- Бессмертие?
Но Гуннар не отвечает на вопрос, может, потому что ответ очевидный, а вопрос глупый, а может, потому что не хочет рассказывать историю до конца и от начала. Может, этот вопрос имел бы совсем другой ответ, расскажи Гуннар всю правду.
- Что теперь? - говорит Франц, так и не получив ответ на предыдущий вопрос.
- Я, и ты, как часть меня, поедем в дом, который я построил когда-то, и будем платить тому, кому я задолжал.
Глава 3
Преподобный Калеб Мэйсон был, наконец, уверен, что казнит настоящую ведьму, а оттого совесть его была чиста. О том, что Чэрити Одли, девица, дочь старого Абрахама - ведьма, заговорил не он. Калеб долгое время не верил кривотолкам, потому как, казалось, чистоты, подобной чистоте Чэрити не найти во всей Новой Англии.
Но люди говорили: ходит в лес после тьмы.
Говорили: видели в ее окно, как она танцует с дьяволом.
Говорили: навела порчу на благочестивую миссис Хиггинс, чтобы та скончалась.
Калеб просто вынужден был проверить, до самого конца надеясь, что народ ошибается. И более того, Калеб чувствовал, что знает - Чэрити Одли не ведьма. Но иногда, к сожалению, народ оказывается сметливее ученых и богословов, к которым относил себя Калеб.
На ее теле не обнаружилось меток дьявола, только длинный шрам на груди, про который старый Абрахам подтвердил, что шрам из детства, когда она распорола себе кожу на груди острым камнем, неудачно упав с повозки. Тогда Калеб поверил ему, но чуть позже понял - старик просто хотел спасти свою дочь, в которой проросло дьявольское семя. Чэрити Одли не заговорила под пыткой, потому что, Калеб был уверен, ей не о чем было говорить, но магистрат настоял на ордалиях. Народ любил смотреть на ордалии, может оттого, что когда женщин испытывали водой, даже самая скромная одежда, становилась облегающей и просвечивала. Для пуритан, скрывающих в себе грех, но не являющих его миру, это был единственный способ любоваться женским телом.
Калеба же обнажившиеся колени и обтянутая тканью платья грудь Чэрити интересовала меньше всего. Чэрити Одли, девица редкой набожности и всего девятнадцати лет просто не могла быть ведьмой, и он хотел это доказать, спасти ее душу от поругания.
Каждый раз, веля погрузить ее под воду, Калеб чувствовал, что совершает ошибку. И каждый рад, когда мужчины тянули за рычаг, заставляя стул подняться над уровнем воды, Чэрити еще дышала.
В конце концов, Калеб лично связал ее руки и ноги, а потом бросил в воду.
- Невинная девушка утонула, - сказал Калеб, спустя десять минут. - Пусть Господь позаботится о ней, но души, обвинившие ее, пусть молят о прощении.
Калеб стоял над спокойной водой озера, еще не понимая, как он ошибся. Когда Чэрити вытащили, более чем через полчаса, она, неподвижная с виду, вдруг открыла серые, как вода, глаза и закашлялась.
Она была жива, а это значит - была ведьмой.
Самые чувствительные из женщин падали в обморок, глядя как Чэрити Одли выкашливает воду. Ее трясло, пока из нее со спазмами выходила вода вместе с желчью ее нутра.
Калеб ошибся, а дьявол в очередной раз нашел свое укрытие в той, что никаким образом с ним не схожа. Чэрити Одли, сидевшая на воскресных службах с глазами, сияющими ангельским светом, оказалась очередной из его сук.
Калеб стоял молча еще некоторое время, а потом сказал так тихо, что услышали его не сразу. Он сказал:
- Повесить ведьму.
И его шепот разнесли дальше, передавая друг другу. Калеб смотрел только на Чэрити Одли, дрожавшую на земле. И чувствовал, что жалость в нем еще теплится, скребется и скулит.
Поэтому он повторил голосом звучным, повторил, как с амвона:
- Повесить ведьму!
Но повесить ведьму оказалось куда сложнее, чем думал Калеб. Чэрити Одли вешали снова и снова, оставляли на виселице на два часа и более, но ничто не могло убить ее.
Всякий раз, когда Калеб велел ее снять, Чэрити была жива.
Разумеется, снова и снова Чэрити пыталась выдать себя за мертвую, чтобы сбежать, она не дышала, не двигалась, но стук в ее груди выдавал Чэрити с головой. Мерный, спокойный, неутомимый и совсем не подходящий охваченной страхом девушке.
- Бедное дитя, - сказал кто-то. Впрочем, его не поддержали. То, что Чэрити Одли пережила смерть через утопление и смерть, через удушение, не оставляло никаких сомнений в ее сверхъестественном происхождении.
Ее решили сжечь, не дожидаясь следующего утра, когда казнь через огонь считалась наиболее приемлемой. Калеб не знал, что может выкинуть колдовская дрянь, оттого велел подготовить хворост для костра как можно быстрее, а сам остался с Чэрити Одли наедине.
Она плакала, и Калеб спросил ее:
- Зачем ты продалась дьяволу, девочка?
- Я не продавалась, преподобный Мэйсон, - ответила она. Ее голос был хриплым, казался не ей принадлежащим. На секунду она замерла, слушая будто бы кого-то еще, а потом лицо ее просветлилось.
Она разговаривает с Черным Человеком, подумал Калеб. С Черным Человеком, что дожидается невинных девушек в лесу и предлагает им вещи, от которых они, в силу слабости своей природы, никогда не откажутся.
Когда ее привязали к столбу и дали последнее слово, Чэрити засмеялась и сказала:
- Вы всегда твердите, что дьявол скрывается в тех, от кого никто этого не ждет. Что он хитроумный враг, который всегда обманет! Он обманул вас, добрые пуритане, в который раз. Преподобный Мэйсон, вот настоящий колдун! Он заколдовал меня, он не дает мне умереть! Освободите меня, добрые люди Салема!
Навет этот, разумеется, не возымел действия, и хворост подожгли.
Чэрити горела мучительно долго, кричала не стихая. Калеб сам подбрасывал хворост, поддерживая огонь до момента, когда она затихла. До момента, когда от нее не осталось ничего, кроме обугленных костей и пепла.
Не было больше даже запаха горящей плоти, только запах пепла, запах сведенного в ничто человеческого тела. Когда огонь потушили, Калеб взошел на помост. Он говорил:
- Добрые Жители Хэйвенсгейта, сегодня мы увидели дьявола, но противостояли ему. Сегодня мы увидели дьявола в нашей подруге, соседке, - он поискал глазами отца Чэрити, но не нашел, и все же добавил, - дочери. Мы увидели дьявола в ней и...
А потом Калеб услышал знакомый голос, который сейчас казался таким новым:
- Мы увидели дьявола в вас, преподобный.
Тяжело дыша, убирая выбившуюся из-под чепца рыжину, в толпе стояла Айслинн Бейкер. Она была смертельно бледна, тяжело дышала, дрожала от злости и, казалось, от боли.