По окончании дневной работы Гледлид вернулась домой. Пройдя по озарённому закатом саду, она вошла в дом и потянула носом: пахло вкусно, вот только любимая супруга отчего-то не встречала её... Поднявшись наверх, в светлицу, навья с улыбкой остановилась в дверях. Берёзка задремала за рукодельным столиком, склонив голову на почти готовую подушечку, которую она вышивала для подношения Милепокровительнице матерей: у Огнеславы с Зорицей ожидалось пополнение в семье. Бесшумными шагами приблизившись к столику, Гледлид склонилась и поцеловала жену в тёплую щёку.
Тихий вздохи Берёзка открыла заспанные глаза. Гледлид поцелуями помогала им проснуться окончательно, а супруга потянулась к ней губами. Навья нежно прильнула к ним.
Здравствуй, моя радость...Руки Берёзки скользнули по плечам Гледлид, обнимая.Сморило меня что-то... Ужинать будешь?
А как же,усмехнулась навья.Хм, как-то тихо дома... А дети где?
Они к сестрице Огнеславе с Зорицей в гости с ночёвкой отправились, будут только завтра.Берёзка, игриво прикусив губу, прошагала пальцами по плечу Гледлид и двинула бровью.
Та поняла намёк и с лукавым смешком чмокнула её в эту бровь. То-то Берёзка сегодня такая красивая: алые бусы, серёжки, очелье жемчужное, румянец на щеках, а глазаярче звёзд и самых дорогих самоцветов. Шелестели новые юные деревца, посаженные еюдве груши и три черешни, а два берега реки соединял мостот сада к саду, от семьи к семье, от мира к миру. Ночью дом мягко сиял молочно-лунным светом, напоминая Гледлид о родине, а её новый сборник стихов, «Тропой любви», готовился этим летом выйти из печати. Каждая строчка в нём жила и дышала еюмилой кудесницей, теплом её чудотворных рук и чарами задумчивых глаз, и не было в нём ни одного стихотворения, в котором не проступал бы сияющий узор волшбы, вышедший из светлых глубин её сердца.
Всегда с тобой
Уйти хочу весною светлою:
На грудь мне лягут лепестки.
Ты прошепчи слова заветные
И помни их в часы тоски.
Споют мне песню погребальную
В дурман одетые сады.
А ивы тихую, прощальную
Слезу обронят у воды.
Ты не горюй: я верю, встретимся
В чертоге света и любви.
Зовут меня ступеньки лестницы...
За мнойне надо. Тыживи...
Голос Дарёны, отзвенев последними хрустально-грустными, чистыми нотками, смолк, а гибкие пальцы простёрлись на струнах, и те тоже замерли. Зимний День Поминовения, тихий и торжественно-снежный, ласково обнимал землю белым покоем, уютно трещал огонь в печи, отражаясь в глазах Жданы печальными искрами. В горнице собралось всё большое и дружное семейство Твердяны: Горанаво главе стола, по левую руку от неёеё жена Рагна, в величавой дородности стана догнавшая незабвенную матушку Крылинку, далееСветозара и Шумилка с супругами и дочерьми, сразу за нимиюная кошка Воля и её сестрица-близнец Горлицадева, недавно вошедшая в круг белогорских невест. По правую руку сидели почётные гостьиЖдана с Лесиярой, княжна Огнеслава со своей семьёй и княжна Любима со Звенимирой. Их дочурка, ещё слишком маленькая для походов в гости, осталась дома с няньками.
Была за столом и Млада, оставившая службу и посвятившая себя семье и хозяйству. Выстроив дом неподалёку от родительского, она переселила туда Дарёну с дочерьми, где они и зажиливроде бы и отдельно, но в то же время в двух шагах от родичей. Горана одобрила решение сестры: старшие дети подросли, рождались младшие, семья разрасталасьтесно стало в возведённом Твердяной добротном доме. В чёрных кудрях Млады сверкали седые прядисловно зима дохнула ещё не старой женщине-кошке в виски, густо высеребрив их. Но то не зимато война свой след оставила. Мерцали холодными сапфирами её глаза из-под мрачных, тяжеловатых бровей, и казалась она замкнутой и нелюдимой даже в кругу семьи. Она и прежде словоохотливостью не отличалась, а теперь стала совсем молчуньей. Впрочем, жить с Дарёной в ладу и любви ей это не мешало, и живым свидетельством тому были их дети. Молодая кошка Зарянканевысокая и коренастая, голубоглазой чёрной мастью уродившаяся в Младу, слушая песню, вращала перед собою на столе кружку с пенистым мёдом, а её сестра Незабудка, скромно потупив глаза, теребила бирюзовое украшение на тёмно-русой косе. Внешность свою, кроме голубых глаз, она унаследовала от Дарёны, а в этом году ей предстояло впервые выйти на гуляния, посвящённые Лаладиному дню. Зарянка молча завидовала младшей сестре: её-то собственный, кошачий брачный возраст был ещё далеко. А к Дарёне подбежала Боровинкадвухлетняя кошечка; портков ей ещё не полагалось, и она носила длинную рубашонку, шерстяные чулочки и валяные чуни. Мало малышка поняла из песни, лишь сердечком почуяла смутную тоску. Её незабудковые глаза наполнились слезами, и она уткнулась Дарёне в колени, обхватив их ручками.
Ну-ну, дитятко моё... Ты чего?Дарёна подняла её личико и с улыбкой заглянула в него.
Их с Младой четвёртая дочка была на подходе: под высоко повязанным передником у кареглазой певицы проступали округлые очертания живота. Покрытая бисерным повойником и перехваченная лентой платка голова Дарёны цветком клонилась на изящной шее, сзади её отягощал пышный узел из шелковистых кос в жемчужной сеточке, а приоткрытые мочки ушей оттягивали длинные янтарные серьги. По людским и женским меркам она вошла в зрелые годы, но любовный дар супруги-кошкиЛаладина силане давал морщинкам коснуться её лица, а седине пробраться в переплетённые под сетчатым волосником тёмные пряди. Она не раздалась чрезмерно вширь, как Рагна, но на смену девичьей тонкости в её фигуре пришла мягкая, наливная женственность. Округло, певуче двигались её руки над гуслями, с лебединым вдохновением тянулась в песне шея, обвитая двумя рядами янтарных бус... Задерживаясь на ней, взгляд Млады согревался, из морозно-сапфирового становясь летне-незабудковым.
Ну, чего ты разнюнилась-то?Усадив Боровинку на лавку рядом с собой, Дарёна поднесла ей ложку:Давай-ка лучше кутьи с тобой покушаем, м?
Сладкая поминальная каша отвлекла и утешила малышку, и та зачмокала над заботливо подносимой ложкой, пока ещё великоватой для её ротика. Вцепившись в деревянную ручку, Боровинка заявила:
Сяма!
Ну, сама так сама,засмеялась Дарёна, отдавая дочке ложку, но внимательно приглядывая за ней.Ох, сейчас перемажешься кашей до ушей...
Вздох прошелестел ветерком по горнице: это Ждана уронила руку, которою подпирала щёку. Тлели отголоски песни в её зрачках тревожными угольками.
Откуда столько тоски, доченька?проговорила она.Как у тебя только сложилось такое?
Не знаю, матушка, само как-то вышло,ответила Дарёна, держа сложенную горстью руку под ложкой, дабы Боровинка не уронила кашу себе на колени.Что ты встревожилась, родная? Не обо мне ведь песня сия... Песни, что я слагаю, кто угодно петь можетвсякий, кому слова на душу лягут, кто себя в них увидит.
И всё равно рано тебе ещё такое петь,хмурясь, молвила Ждана.
Прости, что опечалила тебя, матушка,отозвалась Дарёна кротко, вытирая краем передника измазанные кашей щёчки дочери.Сегодня же День Поминовения... Я думала, что к месту моя песня будет.
Почти беззвучно шевельнулись губы княгини Лесияры, и не долетели её слова до слуха супругиполуслова, полумысли.
Кому рано петь... А комусамая пора,проронила седовласая белогорская правительница.
Роковым пророчеством прозвучала эта песня. Спустя годы аукнулся удар, что нанёс княгине одержимый Вуком Радятко: сердце Лесияры, задетое оружейной волшбой, время от времени отзывалось короткой болью, но правительница женщин-кошек не хотела тревожить этим супругу и молчала. Лишь изредка искажалось её лицо судорогой, когда в груди острой молнией вспыхивал отголосок той раны; Лесияра старалась не показывать этого Ждане, отворачиваясь, если это происходило при ней, и уже в следующий миг овладевала собой. Но она чувствовала: сердце отбивало последние удары.
Случилось это весной, последовавшей за тем самым Днём Поминовения. Отгуляла, отшумела Лаладина седмица, отплясала круговерть венков и лент, кому-то принеся судьбоносную встречу, а кого-то оставив ни с чемждать новых гуляний. Пышным цветом распустился княжеский сад, усыпая вешним снегом лепестков тенистые дорожки, и сладкий яблоневый хмель пропитывал воздух днём и ночью. Лесияра с Жданой прогуливались, любуясь душистым нарядом деревьев.
Смотри-ка, лада.И Ждана кивнула в сторону открытого окна, из которого им махала Златослава.
Их с княгиней дочка ещё не вошла в пору для поисков суженой, но на весенние гуляния всё равно рваласьхотя бы посмотреть. Скучно ей было рукодельничать с горничными девушками в светёлке... От Жданы она взяла янтарно-карие глаза, а от родительницы-кошкипшенично-русые волосы, нрава же была весёлого и озорного; не успела начальница дворцовой стражи Яромира отдохнуть от проказ княжны Любимы, как подоспела достойная смена. Сейчас Златослава уже подросла и не баловаласьстроила из себя невесту.
Вскинув глаза к окошку, Лесияра улыбнулась младшей дочке. Стремясь наверстать время, упущенное со старшими, княгиня старалась как можно больше бывать с нею; она всё чаще перекладывала часть дел на советниц, чтобы освободить несколько часов в день для семьи. Мысль о том, что этоеё последние годы, Лесияра старалась не облекать в слова даже в своей голове, но прощальная, щемящая нежность то и дело подкатывала к сердцу вечерами у дочкиной постели. Последние глотки жизнисамые большие, самые жадные и ненасытные...
Светлый весенний день рассёк жестокий клинок боли. Ясное небо, усеянная лепестками дорожка, цветник, белоснежная крона яблонивсё раскололось пополам, а солнце раскалённым шаром обрушилось на голову. Побледнев и ухватившись за плечо Жданы, Лесияра прохрипела:
Ладушка... Отведи-ка меня к той лавочке.
Что с тобой?В медовой глубине очей супруги всплеснулся испуг, она с отчаянной силой обхватила княгиню за талию, стараясь не дать ей упасть.
Каким-то чудом Лесияра продержалась прямо и не пошатнулась на глазах у дочери. Каждый шаг отдавался в груди гулким грохотом, боль вонзалась в рёбра, наносила удар за ударом, но княгиня стойко, без единого звука сносила всётолько с лица сбегала краска. Лишь когда окошко светёлки скрылось из виду, она с хрипом рухнула на скамеечку под яблоней и откинулась затылком на ствол.
Ладушка... Ждана... Позови кого-нибудь из Старших Сестёр,прошелестели её мертвенно посеревшие губы.И пусть вызовут Огнеславу из Заряславля... Мне надо отдать распоряжения...
Несколько советниц, по счастью, находились во дворце. Когда они обступили государыню, у той на лице уже не было ни кровинки, закрытые глаза ввалились, черты разом заострились и осунулись. «Всё»,тихо шептала яблоня, роняя лепестки ей на плечи... «Всё кончено»,вторил ей ветерок, с грустной лаской перебирая серебряные пряди волос княгини, но Ждана цеплялась за клочок надежды. Она не хотела верить ни яблоне, ни ветру.
Что с тобою, госпожа?спрашивали Сёстры.
Прижатая к груди рука Лесияры красноречиво указывала на очаг, в котором затаилась смертельная беда. Кошкам удалось снять боль светом Лалады, но ослабевшая княгиня не могла подняться, и её на руках перенесли в опочивальню. Ждана неотступно следовала за ними, а когда супругу уложили, присела рядом и сжала её похолодевшую руку.
Лада... Лада моя, всё будет хорошо,шептала она, не веря самой себе.Сила Лалады тебя исцелит!..
Лалада зовёт меня к себе, любовь моя,шевельнула Лесияра бескровными губами. Её взор из-под полуприкрытых век мерцал усталой нежностью.
Нет,глухо от вмиг сдавившего горло кома сказала Ждана.Нет, даже не думай! Не смей! Как же я останусь без тебя? Как же Златослава?
Веки Лесияры затрепетали, глаза начали закатываться, из горла вырвался хрип.
У государыни сердце останавливается!воскликнула Мечислава.Расступитесь!
Её широкие, привычные к оружию ладони легли на грудь Лесияры и впустили внутрь сгусток золотистого света. Главная военная советница княгини была ещё и лучшей целительницейпосле своей госпожи, конечно; именно она голыми руками обезвреживала оружейную волшбу, что впилась в сердце белогорской владычицы. На пальцах отважной военачальницы даже остались шрамы в память о той жуткой и переломной для хода всей войны ночи.
Свет Лалады помогЛесияра вновь задышала ровно, но её веки оставались измученно сомкнутыми.
Лада, лада моя,только и могла шептать помертвевшая Ждана, прижимая к губам руку супруги.Прошу тебя, молю тебя, выкарабкайся... Останься... Ты нужна мне... Нужна нам всем!
Лечения Мечиславы хватило ровно настолько, чтобы Лесияра смогла дождаться прихода княжны-наследницы.
Матушка!Огнеслава склонилась над княгиней, нежно касаясь шершавыми руками кузнеца лица родительницы.Держись... Сейчас я помогу тебе.
Новый сгусток светаи Лесияра открыла глаза. Взгляд её стал совсем далёким, он будто видел за плечом дочери незримый чертог, в котором царила бесконечная любовь.
Дитя моё,до неузнаваемости тихо проронила она, накрывая руку княжны своею.Ты наследница белогорского престола, тебе и править дальше нашей землёй... В Заряславле ты до сих пор управляла мудро и хорошоверю, что и Белые горы целиком тебе можно доверить. Все наставления я написала подробно, свиток тебе даст письмоводительница моя, Липаня.
Государыня матушка, погоди с жизнью прощаться!Светло-русая оружейницкая коса Огнеславы соскользнула с её плеча, упав на грудь родительницы, и княжна взволнованно откинула её себе за спину.Ты ещё и сама править сможешь! Мы поставим тебя на ноги, вот увидишь...
Полно, дитятко,устало улыбнулась Лесияра.Ты и сама видишь, что всё уж... Отбегали мои ноги своё, отгуляли. На покой пора.
Смолкла Огнеслава, посуровев лицом и сжав губы, а Ждана в безумной, напряжённой надежде вперила в неё жадный взор: что-то она скажет? Неужели согласится с этим страшным, обречённым «всё уж», неужели сдастся? Только на целительный дар женщин-кошек и уповала Ждана, только они и могли спасти её ладу... Хотя почему только они?
Как же я сразу не вспомнила!встрепенулась она, и Огнеслава живо обернулась на её голос.А «сердце матери»? Чудесный самоцвет обязательно должен помочь!.. Он спас Радимиру, вырвал её из когтей погибели, когда помощи ждать было уж неоткуда... Это единственное средство!
Окрылённая надеждой, она шагнула в проход, а её сердце билось: «Рамут, Рамут!» Навью-целительницу Ждана нашла на крылечке лесного домиката сидела на ступеньках, пуская дым бакко колечками и задумчиво глядя на Севергу-сосну. С годами на прекрасном волевом лице синеглазой навьи всё более проступало сходство с её воинственной родительницей, особенно в суровых складочках у твёрдо сжатого рта, и лишь взгляд сиял не навьим, но белогорским светомсветом исцеления и любви.
Рамут, дорогая моя, спаси Лесияру!без предисловий и приветствий кинулась к ней Ждана.Только самоцвет... Только сердце твоей матушки способно её спасти!..
Ноги подвели её, подогнувшись, но твёрдые руки навьи не дали ей упасть.
Погоди, погоди, Ждана... Успокойся,мягко молвила Рамут, обдав её терпким запахом бакко.Что стряслось?
Государыня Лесияра... Её сердце останавливается,только и смогла выдохнуть Ждана, оседая на ступеньки.
Рамут вытряхнула трубку и спрятала в карман, поднесла Ждане ковшик с водой из источника на полянке. В её движениях не было суеты и бестолковой спешки, только чёткая, спокойная необходимость. Уже давно в этих краях не гремели битвы, но собранность военного лекаря всегда оставалась при навье.
Вот так, выпей и переведи дух.Одна её рука поддерживала ковшик, втораязатылок Жданы.Я сделаю всё, что в моих силах.
Не тратя более времени на слова, Рамут шагнула в проход, а скованная внезапной слабостью Ждана осталась на полянке. Её затуманенный солёной пеленой взор блуждал по озарённым солнцем сосновым вершинам, пока не остановился на суровом древесном лике, исполненном тихорощенского покоя. Одеревеневшие ноги плохо слушались, суставы не гнулись, но кое-как Ждана доковыляла до сосны и обняла её по-человечески тёплый, живой ствол.
Северга... Прошу тебя, помоги,зашептала она, прижимаясь мокрой щекой к коре.Твоё великое сердце должно сотворить это чудо... Должно спасти мою Лесияру!
Не Лаладе молилась она, не Ветрострую или Светодару... Она молилась Северге, чей покой хранила эта тихая, укромная полянка.
Ты, смертный воин!ты сильнее всех богов,роняла она тёплые слезинки на смолистые морщины, пропитанные лесным солнцем.С силой твоей неугасимой любви не сравнится любовь всех нас, вместе взятых... Кто ещё поможет, ежели не ты?.. Только на тебя вся моя надежда...