Присмотри за ним. С нас спросят за каждого мертвеца, говорит мальчику плешивый. Проследи, чтобы он дожил до высадки.
К ногам мальчишки падают несколько полупустых блистеров с таблетками, и грязный, похожий на отъездившее свой век колесо от игрушечной машинки, лейкопластырь.
Посмотри, что там за таблетки. Кажется, аспирин.
Если выпотрошить карманы каждого сидящего здесь, то таких блистеров с аспирином наберётся добрая горка. Его ели перед обедом и после, и, как правило, вместо. Сначала продуктовый паёк на самом деле включал продукты и воду, а последние двое сутоктолько аспирин.
Ил внимания, поднятый этой маленькой потасовкой, опускается на дно болотной обыденности. Мальчик остался наедине с головой метиса на коленях, из уголка рта которого на грудь свешивается похожая на жевательную резинку слюна. Первые десять минут он сидел как парализованный. Когда ноги затекли и мальчик наконец нашёл в себе храбрость зашевелиться, голова метиса тоже зашевелилась. Мужчина закашлялся, тяжело, мучительно хватая трясущимися губами воздух. Видимо, язык перекрыл дыхательные пути.
Мальчик поспешно уложил голову на прежнее место, подождал, пока прекратится кашель. Вытер грязной тряпкой кровь, которая внезапно хлынула из носа и изо рта лежащего. Трясущимися руками извлёк одну таблетку аспирина.
Есть вода? спросил он, но никто не ответил.
Вода была только за бортом.
Метис без сознания. Или же в сознании, но в таком, на котором нужно уметь устоять, как канатоходец стоит на натянутом над пропастью канате. Уши его почернели, закрытые глаза были фиолетовыми и чудовищно раздулись. Лысая голова пахла она как разлагающийся фрукт и казалась планетой: пигментные пятна на черепе походили на континенты, а кровоподтёкина моря, отнюдь не синие, но коричневые или чёрные, будто залитые нефтью.
Остальное тело стало просто горой грязного тряпья, в которой не осталось ни капли жизни.
Налетели мухи, которые до этого были рассредоточены по всему кораблю; они жужжали вокруг и садились на содранные руки мальчика, на скопившийся в уголках глаз гной. Бесконечно заползали и выползали из приоткрытого рта метиса.
Два раза давали воду. Открывался люк в потолке, матрос спрашивал, как они там, и не сильно ли качает.
В ответ неслись проклятия. Впрочем, матрос относился к ним вполне терпимо.
Оставьте нам открытым люк! Совсем дышать нечем, просили те, кто внизу.
Наверху жара, говорил матрос. Клянусь, такой жары вы не встречали даже у себя на родине. У вас в трюме хоть немного прохладней.
Он сбрасывал пластиковые бутылки с пресной ржавой водой, слишком мало, чтобы всем хватило напиться. До качества её никому не было дела. Она не разъедала языквот главный и единственный показатель качества. Иногда возникали, так внезапно, словно кто-то чиркал зажигалкой в ночи, словесные перепалки, и так же внезапно утихали.
Люк им всё же оставили открытымдо тех пор, пока кто-то, проходящий наверху, не захлопнул его пинком ноги.
Эй.
Плешивый бросил им с кофейной головой остатки воды в бутылке. Джагит не поймал. Бутылкой завладел кто-то другой, и арабу пришлось встать, чтобы вернуть её.
Со временем мальчику среди дрёмы стало казаться, что голова у него на коленях сучит маленькими ножками, как когда-то младший братик. В конце концов, и хрипы трансформировались в детский плачь, протяжный и будто вонзающий под кожу иглы. Джагиту казалось, что Голова обмочился, но он, сотни раз менявший маленьким пелёнки, боялся на этот раз к нему прикоснуться.
Тише, тише, брат, бормотал он в полузабытьи, держа руки над Головой, будто защищая его от солнца, мама скоро придёт.
Но мама, конечно, не придёт больше никогда. Может, они встретятся на том свете. На всё воля Аллаха, и Аллах всему свидетель.
На коленях мокро, от слюны или от пота, Джагиту мерещится, что он держит в руках планету, и океаны бесконечно стекают с неё, облака проносятся, звеня мушиными крылышками, а капли крови кажутся комьями земли. Если бы кто спросил, он мог показать, как на глобусе, в каком из морей, и даже в какой точке плывёт их судёнышко.
Когда он просыпался, он вновь и вновь пытался пропихнуть через сжатые зубы метиса аспирин.
Плешивый, наблюдая за его стараниями, говорил:
Нужно было выбить ему зубы. Как думаешь, ещё не поздно?
Но Джагит обнимал и прижимал к груди голову, будто это на самом деле был младший брат.
Эй. Покажи-ка ещё фокус, открыв глаза, сказал метис, как будто его не прикладывали лицом к деревянному, маслянистому от влаги борту.
Джагит ощупал его зубы. Зубы целы, а голос звучал необычаянно ясно. Потом Джагит услышал свой голос:
У меня они закончились.
Покажи старый.
Он поднял руки, вытряс из рукава монетку. Сделал «исчезновение монетки», и заставил её появиться в другой руке.
Где-то далеко засмеялся чернобородый. Его смех был сейчас совершенно не к месту.
Не думаю, что сейчас ему это нужно, малыш.
Джагит прервался и повернул голову метиса так, чтобы раздувшиеся синюшные веки смотрели вверх. Будто бы направил на свои руки лучи прожектора. Возможно, от глаз под ними ничего не осталось.
Монетка исчезла вновь, а мальчик заставил мизинец на правой руке перекочевать на левую, так, что там теперь было два мизинца, а пятерня стала шестернёй. Джагит пошевелил по очереди всеми шестью пальцами, а потом подговорил монетку появиться между двумя мизинцами.
Голова улыбался, показывая свои великолепные зубы и блеклые дёсны, хотя глаза уже были закрыты. Он улыбался, когда двое мужчин тащили её прочь, придерживая болтающееся, словно обрывок пищевода, тело.
Он жив! орал чернобородый вслед. Без фокусов! Он жив! Мальчишка за ним ухаживал.
Судно больше не качало. Люк был открыт. Была лестница, по которой судно, как ринувшаяся наверх рвота, успели уже покинуть почти все. Последними каплями этой рвоты оставались двое особенно ослабших: чернобородый и Джагит, который всё ещё ощущал на коленях тяжесть кофейной башки.
Джагит не знал, что случилось с кофейной башкой, когда они вышли наружу. Он провёл с ним десяток часов, и они показались часами, такими, как они могли проходить у вечностибесконечно, муторно, с перерывами на краткий, десятиминутный сон, который, казалось, нисколько не уменьшал это время.
Глава 10В которой я понимаю, что опоздал в Берлин по крайней мере лет на пять. Здесь много бегают, много волнуются, спорят и ругаются, и я бы не сказал, что, в конце концов, всё разрешается хорошо
Вряд ли такой город окажется истеричной маленькой девочкой, сказал Аксель, наблюдая, как раскинулся там, вдали, дымный закат.
Это был Берлин, первая столица, которую мне суждено было увидеть.
Надеюсь, у него есть родители, пошутил я.
Мы сидели на передних сидениях автобуса; Костя, как обычно, крутил баранку. Под горку «Фольксваген» пошёл необычайно резво, и лошади с повозками отстали.
Да наверняка, не моргнув глазом, ответил Капитан. Живут себе где-нибудь в пригороде, в небольшом уютном домике. Может, мы будем проезжать мимо.
Хорошо бы они были, подумал я. Люди, выросшие без родителей, никогда не смогут стать теми, с которыми рядом не придётся держать ухо востро.
Если честно, я немного подустал от всех этих одушевлённых городов, многозначительных надписей и постоянной беготни после выступления, когда, по идее, мы должны отдыхать. Хотя город Краков, как большого доброго пана, который катал меня на плечах, я вспоминал с ностальгией.
Во всяком случае, мы говорили с ним на одном языке.
Главное, чтобы у этого малыша не было психологической травмы, серьёзно сказала Марина. Когда твоё тело сначала насильно обшивают железом и прокуривают дымом, а потом бросают под гусеницы танков, это не так-то просто пережить без последствий.
Я не сразу сообразил, что «малышом» она назвала мегаполис. И вроде бы даже не в шутку назвала. Город вздрогнул и потянулся к ней через стекло автобуса солнечными лучами.
Мара зажмурилась от удовольствия.
Мне здесь нравится.
Мы катили дальше; Костя предложил мне посидеть рядом и разрешил даже немного попереключать скорости, и я с готовностью согласился. Орало радио, под ногами катались пустые банки из-под соков и колы. Лобовое стекло покрыто мёртвыми насекомыми после долгой дороги (из двух дворников работал только один, да и тот добирался только до середины назначенной ему дистанции, а потом бежал обратно).
Водитель в своей всегдашней джинсовой куртке с дырами немузыкально горланит песни, ворочает истёртым до неузнаваемости рычагом и крутит баранку большими ладонями, а если ладони заняты, например, разжиганием сигареты, то локтями. Глядя на него, я с удовольствием вспоминал фильмы про Безумного Макса.
Кажется, приближающийся на всех парах город, в отличие от Мары, настраивал Костю на весьма ворчливый лад.
Вся эта гладкая жизнь меня не устраивает. Я люблю ухабы и шум колёс. Ты, наверное, подумать даже не можешь А послушай, какая песня! Это же Квин! «Mama, just killed a man, put a gun against his head»
«Мама-а-а!» орёт он и позволяет себе вдавить на газ, чтобы немного оторваться от вяло подпрыгивающих на кочках фургонов.
Что? переспросил я.
Фрэдди Меркьюри! кричит он.
Что я не могу подумать?
А! В прошлом я любил побеситься. Да и сейчас иногда хочется. Иногда пробивает на ностальгию.
Я сказал ему, что ни разу не видел, как он бесится.
Может быть, и не увидишь. Эта Европа слишком малодушная. Слишком гладкая. Ты видел хоть раз, чтобы кого-нибудь били на заправке и отнимали машину? Видел хоть раз, как зимой на занесённой снегом трассе замерзал рядом со сломавшейся машиной дальнобойщик? А в России ты можешь увидеть и не такое. В этих дорогах нет характера. Они располагают только к тому, чтобы спать. Может, если бы я остался на родине, я стал бы музыкантом. Играл бы на гитаре, громил бары и ни черта бы не делал. Но знаешь, наш с тобой приятель Аксель всё это окупает. Мне интересно быть под его контролем, и интересно из-под него выходить.
Мне показалось, что тот бес, о котором он говорит, вот-вот вырвется наружу. Во всклокоченных волосах мне мерещились рожки, улыбка выползала на лицо Кости кривая, будто её растягивали в разные стороны хирургическими щипцами, а рот был необычно красен. Костяшки пальцев стремительно белели на руле. Это выглядело как опущенный предохранитель, как оружие, которое вот-вот выстрелит.
Мимо проносились хозяйственные постройки, пыльные заводы за высоким забором с колючей проволокой.
Конечно, я не думаю, что мы с Акселем вместе навсегда. Навечно и вовеки веков, знаешь Когда-нибудь я сойду с тропы войны. Кому вообще нужны ваши выступления? Мы могли бы просто катать желающих на автобусе. Утром детей, а вечером влюблённые парочки. Возможно, когда мы с этим бегемотом, он похлопал по пузатому рулюнакопим денег и выкупим себя у Акселя, мы осядем здесь.
Сзади нас настиг рёв Капитана:
Чёрта с два ты выкупишь у меня свой контракт! Тебе придётся пахать до глубокой старости. Тебе, и этому доисторическому бегемоту.
Костя не повёл и бровью.
Этот бегемот уже съел тебя с потрохами. Очнись, приятель! Ты уже в его брюхе.
Мы дружно расхохотались. Я хохотал вместе с Мариной и Аксом, а Костянет. Он наклонился ко мне и сказал, словно поведал некую тайну:
Всему своё время. Придёт нужное, и я сойду на своей остановке.
Веселиться сразу расхотелось. Значит, Костя тоже подумывает, вернее, не исключает возможности, что когда-нибудь это волшебное путешествие закончится. Я подумал про Принцессу в Кракове и попытался восстановить хорошее настроение. Если он поселится в замке, я мог бы ездить в гости, чтобы повидать Вилле и Сою.
А что случится с Акселем? понизив голос так, что он едва не тонул в грохоте мотора, спросил я.
Он не сойдёт никогда. Он из таких вождей, которые вечно скачут на закат. Что качается меня Костя отпустил руль и обеими руками потёр веки. Дома сейчас вместо меня живёт кто-то другой. Он занял моё место, женился на моей девушке. Может, стал музыкантом и поёт песни, которые должен был написать я.
Я попытался это представить. Что, если вместо меня в приюте живёт какой-то другой Селестин? Что, если он всё так же ходит с Аароном с удочками на реку. А на ферме у Марины кто-то другой ныряет с крыши сарая в стога сена и мечтает сбежать от родителей. Интересно, если ей это удастся, мы сможем взять её в труппу ещё одним акробатом и жонглёром?..
Мы сбросили скорость перед постом полиции и съехали на обочину сразу за ним. Нас пропустили, несмотря на иностранные номера, а вот повозки как обычно будут долго и нудно досматривать. Полицейские, словно что-то предчувствуя, а может, почуяв специфический запах или услышав стук копыт, высыпали наружу, этакие коренастые гномы в зелёных комбинезонах, отдыхающие после работы на шахте. Тёмные очки их, спущенные на глаза или задранные на лоб, вспыхивали в лучах полуденного солнца. Но мне до них не было никакого дела. Я затаил дыхание, глядя на открывающуюся панораму. Это город-история! Город, наравне с Москвой, больше всего бывший на слуху в этом столетии. А звучит-то какБер-линн. Катается на языке, как мятный леденец.
Аксель предъявил все необходимые документы, продемонстрировал содержимое фургонов, и мы поехали дальше. Кое-кто из полицейских его узнал, и Аксель присмотрелся внимательнее. «Фридрих? Фридрих! его крик эхом звучал в промышленных постройках, и проезжающие водители высовывались из окон, чтобы посмотреть, что там происходит. Сколько же лет!.. Ты не Фридрих? Генрих? Привет, Генрих! Приводи сынишку к нам на выступление»
На автостраду нам заезжать запретили, и мы поехали в объезд, по скромной асфальтированной дороге, достаточно широкой, но пустой. Было душно, промышленные постройки по бокам дороги уступали место жилым многоэтажкам в окружении аккуратных квадратных газонов и исполинских лип. Между ними сами собой возникали ветра, независимые от тех, больших ветров, что ворочают облаками. Эти ворочали разве что скомканными газетами, да пушили хвосты лошадям.
Это город, помнящий прошлое и постоянно, всё набирая и набирая ход, летящий в будущее. Словно современный локомотив на паровой тяге. Или старинный паровоз с современной начинкой. Город деловых немцев, спешащих куда-то на крутых автомобилях, город вольных художников, приют для архитекторов и рок-музыкантов.
Вроде Сиэтла в Америке, сказала Анна. Точно Сиэтл, только в Европе.
Я перебрался назад, чтобы разделить с остальными свой восторг. Аксель и Джагит управляли повозками, но девушки целиком меня поддержали.
Его не обойдёшь целиком никогда, сказала Марина, и даже подпрыгнула от полноты чувств. Ни за что нельзя увидеть в Берлине абсолютно всё! Нужно просто выбросить из головы эту идею.
Все, кроме меня, были здесь как минимум один раз, и к каждому Берлин нашёл свой, индивидуальный подход. Словно хороший отец к многочисленным сыновьям. Старый ветеран войны, сохранивший чистый разум и отвоевавший себе любящую семью.
По дорогам журчали мотороллеры, квакали друг на друга клаксоны, словно перекрикивающиеся в полёте гуси.
Нашим пристанищем стала не заглавная городская площадь и не затерянный среди дворов скверик, которые Аксель вместе с Костей в других городах выбирали по целому десятку признаков, а первое попавшееся свободное пространство. Все вели себя так, будто мы где-то посреди длинного пути с севера на юг, то есть вяло почёсывались, что-то жевали или вообще ничего не делали, как Джагит. Вокруг куда-то спешили люди, как спешили скрыться из нашего поля зрения рощи и полуразвалившиеся сельские постройки, встречные автомобили и прочие детали пейзажа, но, как и в дороге, нам не было дела до таких мелочей.
Помаявшись с полчаса и безрезультатно прождав, пока этот вопрос задаст Марина или хотя бы Мышик, я спросил:
Где мы будем выступать?
Анна вытаращила на меня глаза:
Выступать? Ну ты и трудоголик. Смотри, не ляпни ничего такого Мареона же удавится от стыда! Просто расслабься и получай удовольствие.
Вконец растерявшись, я решил прогуляться. Кликнул с собой Мышика, но он не пошёл. Мне хотелось сделать первые шаги самому, в произвольном направлении. Зайти за одну из этих странных кирпичных построек, или вон за тот дом, или за памятник этому тщательно прилизанному немцу в пиджаке и при галстукетак, чтобы не было видно инородного пятна на коже города, которым является наш караван. Это важновроде как первые шаги человека на луне. Странно, когда ты, в сущности, совсем ещё мальчишка, идёшь гулять по незнакомому городу в незнакомой стране и совсем один. Но страннее всего то чувство, которое заменяет в тебе страх. Все семечки его в карманах уже съедены, осталась только шелуха, которая позволяет взглянуть на себя со стороны. Неприятное ощущение. Ребёнок один в чужом городе Если бы я умел писать книги, я бы написал о его одиночестве целую страницу. О том, как он плачет, мечется от одного прохожего к другому, но его никто не понимает. Как он забивается в подворотню, в груду мешков с мусором, и глядит оттуда испуганными глазами на снующих прохожих. Если бы я был композитором, я бы сочинил по этому поводу самую печальную мелодию на свете. Но скоро от меня это ощущение ушло. Снялось и улетело, как перелётная птица, к кому-то другому. Отчего-то я знал, что всё будет нормально.