Камиль недоверчиво пожевал губами, вздохнул и, разочарованно махнув рукой, вернулся к своему столику.
Здесь недалеко. Я только измерю давление моему дяде.
Где это? спросил Жан-Пьер, притормаживая на перекрестке.
На следующем светофоре налево. Это возле базара.
Жан-Пьер покачал головой:
Скверное местечко. Шум, толкотня
«Лексус» миновал перекресток, свернув налево, и втиснулся в улицу, запруженную красными малолитражками городских такси, смердящими грузовиками и навьюченными ослами. Здесь заканчивался туристический район и начинался настоящий город. Яростно сигналя и ругаясь, Жан-Пьер маневрировал в тягучем жарком потоке. На очередном перекрестке разруливал движение полицейский. Мухаммед поднял руку, приветствуя его.
Ты его знаешь? спросил Жан-Пьер. Мухаммед отрицательно покрутил головой. Жан-Пьер пожал плечами:
Так чего же вы все им машете? Каждый водитель! Никак не могу привыкнуть
Каждый хочет показать, что уважает короля, приветствуя человека, облеченного им властью. Разве это странно?
Еще как! Каждому фараону кланятьсяхуже не придумаешь. Еще чего!
Мухаммед спросил, застегивая пуговицу на манжете рубашки (сегодня он был свободен от службы и был одет в гражданское):
Они так ничего и не узнали?
Жан-Пьер, сердито глядя вперед, мотнул головой:
Нет. Говорят, что это было самоубийство. Он не мог перепутать шприцы. Это невозможно. Инсулин в ампулах, а дурьон махнул рукой. Мухаммед вздохнул и отвернулся.
Когда ветер вдруг начинал дуть с юга, в тесном дворике, где на потрескавшемся клочке асфальта умудрялись гонять мяч шумные дети, раздавался отдаленный запах местного базара, вернее, того пятачка, куда сносили вечером весь мусор и отбросы: тухлые рыбьи потроха да гнилые фрукты. Осторожно втиснув «лексус» между пыльным маленьким грузовиком и покосившимся сараем, запертым заложенным за ручку ржавым изогнутым ломом, Жан-Пьер вылез наружу, брезгливо озираясь, и спросил:
Может, я здесь подожду?
Нет, нет, что ты! замахал руками Мухаммед. Ты непременно должен познакомиться с ним. Он так хотел тебя увидеть.
Зачем это? нахмурился Жан-Пьер, нерешительно убирая ключи в карман.
Я часто рассказывал ему о Марселе. Он хочет познакомиться с его братом.
Вот еще незадача, поморщился Жан-Пьер. Нет, я, пожалуй, тут подожду.
Да чего ты боишься? Он тихий старик, маразматик. Ну, увидит тебя, спросит о какой-нибудь ерунде, ты соврешь что-нибудь. Посидим пять минут и пойдем.
Знаю я ваше «пять минут», проворчал Жан-Пьер. И чай ваш я пить не будутак и знай. Терпеть его не могуИ, кстати, почему ты меряешь ему давление?
Дядя одинок и очень дорог мне. Я беспокоюсь о его здоровье.
Это был небольшой домик, ничем не отличавшийся от соседних, обступающих его отовсюду, как торговца апельсиновым соком обступают в жаркий день прохожие. Однако представлял он собой настоящую русскую куклу, называемую матрешкой, так как всё внутри него таило в себе нечто необыкновенное, словно бы раскрываясь внутрь и еще глубже. Тем, кто бывал в пятиэтажных коробках холодной России или в квартирках старых испанских кварталов, где, сидя за столом в кухне, можно было, не вставая, дотянуться до стремящемуся к одиночеству таракану в любом месте, где тому вздумалось выползти из щели, дом старого Фарука показался бы гораздо бо́льшим, хотя это и было не совсем так. Все дело было в цвете.
Дом изнутри был черным, как восточная ночь в новолуние: и каменные стены с потолком, и пол, деревянный паркет которого и без краски был черен. Из-за этого ничего из того, что находилось в доме, разглядеть будто бы не удавалось. И вовсе не потому, что там было темносвета было достаточно. На предметах просто было трудно сосредоточиться, все внимание поглощал, как губка воду, черный цвет. А предметы стоили того, чтобы их рассматривать самым пристальным образом, позабыв про распахнутый, словно окно в душную ночь, собственный рот. Пол, будучи не просто деревянным, в каждой комнате выложенный из черных паркетин, составлял особенный узор, от которого, стоило лишь взглянуть себе под ноги, было трудно оторваться. Мебель у Фарука была стара, как и он сам, но цве́та обычного, присущего всяким изделиям из дерева. Она была лишена бессмысленной вычурности, однако обладала особым стилем, подчеркивающим ее необыкновенную практичность. Если, в свою очередь, кто-то захотел бы присмотреться к мебели повнимательнее, то ему стало бы ясно, что и практична она была в гораздо большей степени, чем казалось на первый взгляд. Всякий предмет меблировки таил в себе что-то, дополняющее его и так всем видимые функции.
Шкаф, битком набитый книгами с подозрительно древними корешками, имел неприметный выступ, потянув за который, из деревянных недр появлялась крошечная раскладная табуретка, приглашающая немедленно водрузить на себя отягощенное грузом знаний тело. Если бы кому-то вздумалось изучать содержимое стоявшего тут же кожаного дивана, то потрясенный исследователь нашел бы внутри не пружины (которые, к слову, там тоже имелись), но две тайные боковые ниши, где также можно было отложить для досужего времени пару добрых стопок книг (чем Фарук и пользовался). Кроме того, крышки обеих ниш весьма остроумно превращались в два небольших столика, располагавшихся, соответственно, у правого и левого подлокотников.
Даже три кухонных брата-табурета, ничем будто бы не примечательных и совершенно одинаковых с виду, легко соединяясь, как цирковые акробаты, образовывали лесенку-стремянку, дабы можно было дотянуться хоть под самый потолок (до которого, впрочем, и так можно было легко достать). И нужно ли говорить о том, что маленький журнальный столик, на котором никогда не лежал ни один журнал в мире, путем нескольких нехитрых манипуляций вымахивал в серьезный обеденный стол, могущий приветить полдюжины смертельно голодных едоков.
Имея в своей утробе вполне европейскую мебель, дом Фарука все же совсем не походил на жилище западного человека. И черный цвет играл в этом не главную роль. Каждая комнатушка являла гостю свое неповторимое лицо. Одна так вообще мебели как таковой не имела, представляя собой некую смесь спальни с кочевым шатром берберов, жителей пустыни. В этой комнате был даже полотняный полог, натянутый под потолком. Традиционного узора, если он и был (а он был), на полу видно не быловсе пространство комнатки занимал толстый ковер, сам, однако, имевший совершенно удивительный, невероятный узор. Он был концентрический и все его линии-лучи неминуемо и плавно сходились в самом центре. Комната была щедро усыпана какими-то тюфячками, подушками и циновками. Спать здесь было, без сомнения, очень славно. (Тем не менее, мало кто догадался бы, что Фарук никогда не спал в этой комнате.)
В доме, не уступая мебели возможности поразить воображение нечастых посетителей, жили своей особенной жизнью всевозможные мелочи. Тут были и прятавшиеся по углам традиционные марокканские светильникипирамидки из стальных прутьев, туго обтянутые верблюжьей кожей всевозможных цветов, и африканские жутковатые маски, таращившиеся со стен, и еще множество чего-то, не имеющее даже перевода ни на арабский, ни на французский языки. Наверное, кто-то, доведись ему более подробно изучать содержимое дома Фарука, вряд ли удивился бы, попадись ему, скажем, разбитые Скрижали, которые пророк Муса собственноручно грохнул оземьв сердцах, спустившись со священного Синая и застав своих соплеменников за поклонением золотому тельцу.
Светильники, кстати говоря, имели внутри не только обыкновенные электрические лампочки, но также и настоящие восковые свечи. Еще в доме укромно гнездились масляные лампы, одним из владельцев которых, вне всяких сомнений, был в свое время знаменитый Аладдин, и все те же свечи в разнообразных витиеватых и не очень подсвечникаххозяин Черного дома жаловал живой огонь. Дневной свет проникал в эту сокровищницу удивительных изделий рук человеческих через небольшие окошки, и было бы странно, если б они ничем не отличались от миллионов своих собратьев в других домах. Каждое из них, обрамленное остекленной рамой, было затянуто с внешней стороны паутиной, и, словно в такт всему дому, каждая такая природная сеть отличалась от другой узором. На одной из них, в самом центре, как раз сидел паук, ловко и деловито пеленая неудачно попытавшуюся проникнуть в странный дом муху.
Если бы Жан-Пьер заметил хотя бы половину из перечисленных особенностей дома старого Фарука, он, вероятнее всего, тотчас же поспешил убраться вон, однако черный цвет и узор полов делали свое дело, да и хозяин, встретив гостей, немедленно предложил пройти в сад.
У вас еще и сад есть? только и успел удивиться Жан-Пьер.
Есть, кивнул Фарук. Правда, очень маленький.
Сад, стиснутый со всех сторон мрачными высокими заборами с вмазанными сверху по обычаю отбитыми бутылочными горлышками, имел над собой довольно просторный клок неба и содержал ровно восемь апельсиновых деревьев.
Хорошо вы его охраняете, месье. Надежно, усмехнулся Жан-Пьер, окидывая взглядом недобро зеленевшие бутылочные осколки.
Мой дом не нуждается в заборах. Это соседское, небрежно заметил Фарук.
Возле стены дома стояла небольшая, как и всё здесь, скамеечка, на которую и предложил Жан-Пьеру присесть Фарук. В отличие от всех восточных хозяев, он не старался донельзя выпятить свое гостеприимство и радость по поводу прихода гостей. Он не улыбался широко, не славословил свой дом и даже не подумал потчевать пришедших приторным мятным чаем, коим его предки восстанавливали силы на кочевых стоянках, одновременно укрощая этим хитрым настоем свою неуемную южную сексуальность, посильно регулируя демографические процессы в стране. Вместо этого хозяин без лишних церемоний попросил Мухаммеда пройти за ним в дом, чтобы определить давление.
А вы, уважаемый, пока полюбуйтесь моими деревьями. Если хотите, можете полакомиться плодами, равнодушно предложил Фарук и они с Мухаммедом вернулись в дом. Если бы Жан-Пьеру действительно захотелось отведать апельсинов, то ему пришлось бы нелегко: оранжевые спелые шары висели довольно высоко на своих ветках.
Кухня Фарука, помимо чудесных табуретов и старого буфета, о котором уместнее просто промолчать, содержала и самые обыкновенные, привычные любому западному человеку агрегаты: холодильник, плиту и все в том же духе. Вот только полки, укрепленные на стенах, на которых толпилось множество баночек, и в которых обычно хранят специи и тому подобную духовитую мелочь, много сказали бы как опытному биохимику из Сорбонны, так и молчаливому шаману из Сонорской пустыни.
Фарук усадил Мухаммеда на один из табуретов, живо достал откуда-то две укороченные трубочки для коктейлей и знаком велел племяннику запрокинуть голову. Затем он вставил ему одну из трубочек в левую ноздрю и, наклонившись, несильно, но резко вдунул некую смесь, что находилась в трубочке, прямиком в носоглотку Мухаммеда.
Не дыши, негромко напомнил Фарук и быстро проделал то же самое с правой ноздрей племянника. Сунув опорожненные трубочки в мусорный пакет, спрятанный за одной из неприметных дверок под мойкой, Фарук знаком разрешил Мухаммеду дышать. Тот засопел, и сейчас же из его покрасневших глаз потекли слезы.
В саду на скамейке скучал Жан-Пьер. Дядя с племянником, вернувшиеся из дома, уселись рядом с нимФарук справа, а Мухаммед слева. Племянник прижимал к лицу платок, на что старик заметил:
Ну нельзя же так убиваться, Мухаммед. Поверь, там ему не станет от этого легче.
Он воздел сухой палец к небу и строго посмотрел на Мухаммеда. Тот, не отрывая от глаз платка, кивнул и плотней придвинулся к Жан-Пьеру. Жан-Пьер поморщился, но отодвигаться было некуда: справа, почти вплотную к нему, сидел Фарук.
Молчание затянулось. Ветер играл листьями апельсиновых деревьев, где-то пропел петух и взлаяла собака. За одним из соседских заборов что-то громко и возбужденно принялись обсуждать по-арабски две женщины. У одной голос был высокий и молодой, у второй низкий, привычный ставить жирные точки во многих спорах.
Жан-Пьер поерзал, испытывая явное неудобство в компании молчавших арабов. Мухаммед притих совсем, низко наклонив голову, а по Фаруку было видно, что и в полном одиночестве он так и сидел бы, глядя на сад. Кашлянув для разгону, Жан-Пьер спросил, повернув голову к Фаруку:
Э-э скажите, месье, почему у вас такой странный дом?
Старик, рассматривая апельсины на ветках, отозвался:
Мой дом вовсе не странный. Люди привыкли жить в еще более странных местах. Ведь вас вовсе не удивляет, если человек селится в каком-нибудь очень высоком доме и чтобы добраться до двери собственной квартиры, ему приходиться ехать в железной коробке, подвешенной на тросах.
И что же тут нелепого? Надо же людям где-то жить. Пусть даже и под самой крышей.
Человеку не пристало селиться так далеко от земли. У него есть ноги и ему следует ходить по земле.
Выходит, если у человека нет крыльев, то ему и летать нельзя? И самолеты он построил зря?
Он построил зря такие самолеты: шумные, вонючие и весьма ненадежные. Человек очень спешит, все равно мало куда успеваядаже со своими самолетами. Хотя есть способ летать гораздо проще и безопасней. Но пусть даже человек и летает на этих самолетахведь он в них, все-таки, не живет, верно?
Постойте, постойте! вскинулся Жан-Пьер. Какой еще способ летать проще? О чем вы говорите?
Ерунда, отмахнулся Фарук, по-прежнему глядя на апельсины. Не стоит об этом.
Конечно! фыркнул Жан-Пьер. Раз это невозможно, то и говорить нечего.
Это возможно, месье, ровным голосом возразил старик.
Да? Ну так объясните, раз возможно! раздраженно заметил Жан-Пьер. Фарук пожал плечами:
Вы слишком много знаете, месье, чтобы я смог вам это объяснить. Да и не в объяснении дело.
А в чем? раздражаясь все больше, не сдавался Жан-Пьер. В чем тут дело, черт его возьми?
Не нужно ругаться, месье, все тем же почти равнодушным голосом возразил Фарук. Вот если бы вы были, скажем, ребенкомдо годовалого возрастая бы смог научить вас этому искусству.
Какому еще искусству? Вы издеваетесь, да?
Искусству БЫТЬ.
Кем быть, дьявол вас задери?!
Просто быть. И тогда вы бы могли полететь туда, куда захотели. Даже и лететь бы не пришлось. Вы бы просто там оказались и все.
Жан-Пьер в сердцах плюнул:
Вы выжили из ума! Вы
И уже давно, месье, неожиданно согласился Фарук. Свирепея, Жан-Пьер смотрел на него, очень жалея, что нельзя пустить в ход кулаки. Мухаммед, никакого участия в споре не принимавший и уже давно уронивший платок, сидел, низко опустив голову и навалившись на Жан-Пьера. Тот, наконец, вспомнил о нем, раздраженно дернув плечом.
Эй, ты что, уснул, что ли? спросил Жан-Пьер, на мгновение позабыв о сумасшедшем старике. Мухаммед не отозвался, продолжая мерно сопеть.
Эй!..
Он очень расстроился, бедный мальчик, пояснил Фарук, продолжая рассматривать апельсины, и я дал ему хорошее лекарство.
Что? повернулся к нему Жан-Пьер. Какое еще лекарство?
Успокоительное. Я всегда им пользуюсь сам.
Оно и видно! сердито сказал Жан-Пьер. Зачем вы это сделали? Он взрослый человек и сам как-нибудь успокоился бы.
Не сердитесь, месье. Но я подумал, что так будет лучше.
Жан-Пьер потряс Мухаммеда за плечо. Тот никак не отреагировал.
Вот пакость!.. пробормотал Жан-Пьер, пытаясь заглянуть Мухаммеду в лицо. Глаза закрыл
Он повернулся к Фаруку и, еле сдерживаясь, спросил:
Что вы ему дали, старая вешалка?! Отвечайте!
Не стоит волноваться, месье, все так же безучастно ответил Фарук. Я же сказал: успокоительное.
Какое успокоительное? Название у него есть?
Я не помню названия, месье. Я давно пересыпал пилюли в стеклянную баночку из-под конфитюра. Но я всегда ими пользуюсь и чувствую себя очень хорошо.
О, дьявол! прошипел Жан-Пьер. Угораздило меня Что вы мелете? А вдруг он откинется? Может, ему нельзя принимать ваши дурацкие пилюли
О господи, Марсель Это невозможновдруг отчетливо произнес по-французски Мухаммед, по-прежнему не поднимая головы. Жан-Пьер испуганно на него воззрился.
Эй! снова потряс он его за плечо. Ты чего?
Мухаммед не реагировал, сидя с закрытыми глазами. Жан-Пьер попытался было подняться, но Фарук неожиданно ловко схватил его за запястье, удерживая на скамейке.
Не нужно волноваться, месье, повторил он, поворачивая к Жан-Пьеру спокойное лицо. Сейчас все пройдет.
Жан-Пьер попытался высвободить запястье, но вдруг понял, что пальцы Фарука держат его словно железные клещи. Он в замешательстве поднял голову и уперся в дымчатые стекла очков старика. Глаза Фарука смотрели пронзительно и твердо, как не мог смотреть ни один слабоумный старик.