Подсоби! Сам не управлюськрикнул на ухо мужик, показывая на распластанное в проходе тлеющее бревно, потом ещё несколькодальше по проходу.
Я наклонился, подхватил тело за ноги, мужик под мышки. Подняли над сидениями к оконному проёму, свесили на раму.
Принимайте! зло крикнул напарник в разбитое окно.
От толпы отделился паренёк, пугливо побрёл к нам.
Ещё один! захрипел мужик, еле удерживая бездвижного великана.
Секунды отдавались вспышками в раскалённом мозгу. Чувствовал, как дым заполняет легкие, каждую клеточку; как горят брюки, тлеет на спине разодранная куртка.
Из толпы отделился второй. На этот раздедок-интеллигент с козлиною бородкой. Посеменил к нам.
Осторожно перевалили тело наружу, спустили на протянутые руки добровольцев.
Ухватив заоконного воздуха, мы кинулись к остальным несчастным, принялись вытаскивать, подавать зевакам, до которых, наконец, дошло, что от быстроты извлечения зависит жизнь погорельцев и совесть тех, кто оказался рядом.
Подсобив мужику перекинуть последнее тело, намерился выскочить сам, но краем глаза заметил, как напарник споткнулся и навзничь рухнул меж сидений.
Уже не соображая, не думая, по велению Змеи бросился к немусомлел, бедолага!
Обхватил под руки, силясь поднять. Не смог.
Завыл бессильно, беззвучнов легких не было воздуха.
Проявилась Змея, зашипела, вдохнула несколько капель силы. Ещё раз дёрнулнемного сдвинул. Ещё! Ещё!
Оторвал от пола, пригнулся, рывком кинул бездвижное тело на плечо, срывая кожу на предплечье нагретым поручнем. Боли не чувствовал. Не чувствовал ничего.
Шагнул к проёму, перевесился и вместе с грузом рухнул на брезент, натянутый пожарниками
Как упал и что было дальшене знаю. Очнулся от пекущей боли в руках, затем ногах, в ожоговом центре, закутанный вонючими бинтами. В одной палате с давешним знакомцеммужиком из горящего троллейбуса.
Ноябрьдекабрь 1992. Киев
Замкнуло проводку, загорелось у водительницы, рассказывала нам санитарка, кормя из ложечки. Та выскочила через свою дверь, побежала обесточить троллейбус, но пассажиры оказались запертыми. А выгерои, помогли людям выбраться. Все живы, только угорели маленько. Наградят вас
Не наградят. Не то время, сказал сосед, когда заботливая тётенька, собрав кастрюльки и тарелки, укатила кормить остальных лежачих. При Союзеда, а в «вильной» другие расклады, капиталистические. Люди для них букашки. Вот, если б мы испоганили памятник Ленину у Бессарабкинаградили. Назвали бы патриотами
Мужик приподнялся на локтях, скривился от боли, изнеможенно рухнул обратно.
Не за что нас награждать! продолжил зло. Нужно было сразу дверь выломить, тогда б никто не угорел. А я кинулся окна битьсквозняк учинил; сам, дурак, в салон полез, тебя позвал
Сосед закашлялся, покряхтелнадышался горелым пластиком, как и я.
У меня сильных ожогов не случилось, но врачи-перестраховщики обмазали многочисленные ссадинки, щедро перемотали, чем лишили возможности донести ложку до рта. К тому же продолжало мутить от неудачного кульбита из разбитого окна головой вперёдсотрясение дурных мозгов.
Это ты из огня меня вынес? подал голос сосед.
Там огня особого не было. Дымило сильно. Да и пожарники подоспели, вытащили боправдывался я.
Неудобно своё геройство выставлять, которого вовсе не было. Испугался я тогда, первым из троллейбуса сиганул, не думал об остальных. А почему второй раз полезне знаю. Хранительница заставила.
Тут, брат, важен факт поступка. Ты меня не бросил, хоть сам мог угореть. О пожарниках тогда не знал. Да из всей толпы только ты на помощь кинулся. Значит наш, советский.
Я ничего не ответилговорить из-за повязки в пол-лица было неудобно. Однако в душе замлела самодовольная искорка. Гном брезгливо скривил губки: если бы не Змея
Служил?
СлужилЯ повернулся на бок, лицом к собеседнику. Закусил губу, чтобы не выдать пекущей боли.
Где?
Тридцать девятая ОДШБр. Хыров. На польской границе.
Срочную?
Да. Восемьдесят седьмойвосемьдесят девятый.
В Афгане был?
Наездами. Вместе с погранцами прикрывали маршруты вывода советских войск. Мы работали с пятой группой Тахта-Базарского пограничного отряда.
Сразу видно ДШБ, уважительно сказал мужик.
Вы тоже оттуда?
Да не выкай ты! сосед приподнялся, сперся на локти. Гвардии капитан запаса Демаков, Александр Иванович, командир взвода четвёртой парашютно-десантной роты Отдельного гвардейского краснознамённого, ордена Суворова третьей степени, триста сорок пятого парашютно-десантного полка.
Младший сержант запаса Яневский, Эльдар Валентинович, командир отделения седьмой парашютно-десантной роты тридцать девятой Отдельной, ордена Красной Звёзды, десантно-штурмовой бригады, в ответ представился я, тужась приподняться на боку.
Никто кроме нас! хриплым командирским баском гаркнул Александр Иванович.
Никто кроме нас! ответил я, придав голосу металла, но вышло пискляво, страдальчески. Совсем утратил былую удаль за книгами да юбками, воплотившись в такую удобную личину Пьеро.
Вот и познакомились, одобрительно сказал сосед. Только имя у тебя какое-то не русское.
Скандинавское. Воин огнязначит.
Не посрамил имя.
После знакомства пустились в разговоры, благо тему нашли общую, болящую. Только куда мне, строчнику, пару недель проведшему на территории Богом забытой страны, до солдатских баек Александра Ивановича.
Не любил я вспоминать службу. Мне ТАМ было страшно. Я боялся выбросок по десантно-штурмовому с вертолетов, цепенел от какофонии разрывов, камневых рикошетов, криков, матов, стонов, когда инстинкт самосохранения растворялся в гибельном азартекто кого. Я боялся, закрывал глаза, но шёл, ведомый Хранительницей. Притворялся, что не боюсь и шёл, потому, что ТАК НУЖНО. Потому, что страшнее смерти подвести товарищей и оказаться трусом. Я их обманывал, изображал героя, а сам, каждый раз, как последний, нырял в проём боковой вертолетной двери, заштрихованный грязно-коричневой мутью, поминал Господа и не знал, проживу ли следующий час. А так хотелось жить! Пусть покалеченным, бездвижным; лишь бы глаза остались, чтобы книжки читать. Я выжил. Не стал героем и не стал трусом. Я был солдатом на ненужной войне. Мне повезловозвратился домой. Знать судьбе-ведунье потребовалось сберечь меня для чего-то, для кого-то.
А вот Александр Ивановичмужик тёртый. Пять лет в Афгане. Не зря бросился людей спасать. До меня тогда сразу дошло, что военный. В отличие от того борова из «Жигулей», в отличие от меня, удравшего труса. И полез бы я в троллейбус второй раз, не будь его?.. Наверное, полез. Потому что жалко стало б тех задыхавшихся рыб. Хоть Закон Судьбы не знает исключения, и если кому было предназначено погибнуть в том троллейбусепогибли б. А если суждено спастись, то они спаслись. И мы с Сашкой стали лишь инструментом в руках их судеб, исполнив свою свободную волю.
Провалялся я в больнице без малого месяц. Повязки сняли через две недели, но выписывать не спешили, наблюдали протекание ожоговой травмы, как объяснил сухонький доктор-комбустиолог.
Скучать особо не пришлось. Постоянно дядька навещалкниги принёс, мамка приезжала с Юркой. Однако наибольшим сюрпризом стал Майин визит.
За время больничного безделья постоянно думал о ней, хоть и вспоминать особо было нечего: несколько сладких соитий, несколько стыдных; пупырчатые ореолки, обрамляющие камешки сосков; прыщик на попке; горячая курчавость меж застенчиво сжатых ног; а остальноеупрёки, поучения, разговоры о политике и незалежности, прочая ерунда. Между тем, в горящем троллейбусе, вспомнил я о Майе (ни о Зине, даже ни об Ане!), а это многое значит. Видимо в укромных завитках моей пропащей души Майя занимала только ей отведённое, незаменимое место.
Я уже свыкся с тем, что наши отношения закончились. Но не покидало чувство вины, а пущеколючей ревности. Недавнее приключение остудило мой пыл, но сердце продолжало пощипывать, особенно ночами, в беспокойной больничной тишине.
И тут пришла заплаканная Майя. Сашка-сосед подморгнул, геройски поднялся, пошкандыбал гулять по коридору, освобождая нам пространство для объяснений.
А объяснения случились неожиданные: такой виноватой, щебечущей Майи никогда не видел. Оказалось, она только узнала от дядьки о моих подвигах, и о том, что лежу в ожоговом центре. Мы необычно посвиданьичали, даже целовались.
После того визита Майя каждый день после занятий приходила ко мне, вынуждая Александра Ивановича совершать по коридорам шагательные разминки. В одно из таких посещений у меня тоже случилась разминка, однако, не выходя из палаты, дверь которой пришлось запереть изнутри ножкой табурета.
Отпустили из больницы во второй половине декабря. На пару дней поселился у дядькисдавал «хвосты» пропущенной сессии. Проблем особых это не доставило, поскольку многие читали заметку в «Вечернем Киеве» о студенте-заочнике исторического факультета, который, вместо экзаменов слинял на больничную койку.
С Майей встречались вечерами: гуляли обветренным городом, ходили в кино, целовались в парке. Чудеса невиданной нежности продолжались. О Майиной гипотетической измене, озвученной дядькой, как и моей, реальной, не вспоминали. Вроде не случилось ничего, как и четырехмесячной разлуки.
Вот только в гости к дядьке Майя идти отказывалась. Несколько раз намекал ей, имея на то свои соображения, однако девушка смущаясь, переводила разговор на другое, или закрывала мои губы своими, мягкими и горячими.
Дядька тоже поводился придурковато, стоило вспомнить Майюне расспрашивал, сторонился, уходил в свой кабинет. По этому поводу всякие догадки посещали моё ревнивое воображение, но особо в них не вдавался, зачарованный новыми отношениями с преображённой Снежной королевой.
Конец декабря 1992начало января 1993. Городок
Домой возвратился в конце декабря. В школу не пошёл, притворился больным и ждал Майю. В свете чудесных перемен праздники обещали быть содержательными.
Так и вышло. Ещё в день её приезда, двадцать девятого декабря, умудрился пригласить девушку домой полюбоваться наряжённой ёлкой. Ушла Майя лишь на следующий день, ближе к обеду.
Более славно мы встретили Новый девяносто третий год и провели праздники. Мама уехала к родственникам, я отмахнулся от Юркиных приглашений, привёл Майю к себе. Она не упиралась.
За неделю сожительства мы исхудали, до боли истёрли первичные половые признаки и развалили диван. Ранее служивший Тоту да Морфею, продукт советской мебельной промышленности не вынес напора Эроса, подкосил ножки и откинул раскладную спинку.
Жизнь преобразилась, засверкала. Демон насытился. Душа успокоилась, желала высокого и чистого. Я создал несколько канцон во славу женского лона, тут же их озвучил, аккомпанируя на гитаре, чем поверг девушку в стыдливый шок.
Вакханалия закончилась с приездом мамы. Тела наши дрожали от истощения, потому мы даже обрадовались её предупреждающему телефонному звонку от соседки. Мы кинулись искать разбросанную одежду, прибираться, восстанавливать диван и выгребать немытую посуду. Когда мама зашла через час, уборку на общей территории почти закончили.
Я провёл Майю домой, на прощанье поцеловал в распухшие губы. Она уезжала в Киев по студенческим делам.
Очень кстати, думал я, возвращаясь домой. Хотелось выспаться, почитать в одиночестве, а ещё заполнить отложенный в октябре дневник.
На краю сознания колючей искоркой зудела неразгаданная тайна разительной перемены в наших отношениях, о которой не спросил.
Рано или поздно тайное становиться явным, разгадается и это. Только станет ли мне легче. Во многом знании многая печали.
Глава шестая
Зималето 1993. Городок
Энциклопедия индийских верований разъясняла, что mаyаиллюзия, череда перемен, многообразная, непостоянная.
Золотые слова переписал на альбомный лист красным фломастером и пришпилил над рабочим столом. Потому, что моя Майя будто сошла с букинистической страницы.
Как и предполагал, зимняя оттепель в наших отношениях сменилась весенним похолоданием, а затемлетней мерзлотой. Наученный прошлым опытом, не удивился, хотя сердечный Пьеро ныл и подначивал разобраться в банальном вопросе: зачем я ей нужен? Демон ему вторил, однако подходил с обратной стороны: зачем она мне нужнараскрытая, изведанная, когда вокруг столько таинственных и неизведанных? Гном советовал не обращать на соседей внимания, потому как Майя весьма положительная девушка. Тем болеемаме нравиться.
Впрочем, после Майиного отъезда, не очень этим заботился, поскольку меня ждали нетронутые книги. Тогда, ещё по советской традиции, лечили бесплатно. Перед отъездом из Киева я совершил паломничество по известным магазинам и лоткам, на всю наличность прикупил Блаватской, Рерихов, Папюса, брошюр по астрологии, спиритизму и хиромантии. Вот где было раздолье моему ущербному сознанию, поражённому бациллами мистицизма!
Зимние каникулы прошли, началась школьная жизнь. Лишённый прав по случаю идеологического несоответствия, я отчитывал несколько уроков и возвращался домой, к отложенным на самом интересном месте книгам. Ночи превратились в эзотерические штудии, днив ожидание ночей. Так прошёл январь, февраль и март.
Порою размеренную жизнь нарушали летние нимфы и фавнята, которые приходили в гости по старой памяти. Особо им не радовался, но и не гнал. Закрывшись в келье, мы затевали подобие летних игрищ, периодически разваливая кучей-малой многострадальный диван.
Напитавшись их беспокойной радостью, забывал о мытарствах и жалел о минувшем детстве. Следуя рецептам Папюса, колдуя ночами над одолженными у Химички ретортами, пробовал изготовить эликсир молодости, чтобы хоть на миг возвратиться в то время. Эликсир не получалсягде в Городке взять кожу льва или совы, или засушенный пенис коалы, которые значились незаменимыми ингредиентами?
В ходе особо резвых жмурок-угадайок, мои употевшие гости снимали зимние свитера, рейтузы, колготки, превращались в голоногих козлят, которые с визгом и гиканьем носились по квартире в поисках особо недоступных мест для пряток. Однажды, столкнувшись с такой растрёпанной нимфой в коридоре, мама задала мне порядочный нагоняй, после чего визиты юных друзей отменил, пообещав возвратиться к нашим играм потом, когда потеплеет, в лесных чащах.
В середине апреля, наполненная оккультизмом и детским визгом, зима подтаяла. Весна вдохнула новые надежды, только Майя оставалась Майей.
После двухмесячного отсутствия она наведалась в Городок. Ко мне придти отказалась, к себе не звала. Когда вытащил Майю в парк, легонечко намекнул о незабываемых новогодних праздниках, та упрекнула «одним на уме» и добавила, что ТАКИЕ отношения, тем болееТАК ЧАСТОвозможны между женихом и невестой. Мол, понимай, как знаешь. Я понял, но когда те «жених с невестой» случаться, а жить хотелось сейчас.
Майя уехала в Киев. У меня остались книги и школьные друзья. Благо, потеплело. В выходные мы выбирались в лес, подальше от посторонних глаз. Я всё так же бренчал на гитаре, пытался шутить, порою участвовал в недозволенных забавах (для меня недозволенных, для нихсамых желанных, судя по восторженному визгу), да только, на ту пору, от прежнего меня уже ничего не осталось. Сердце щемило пустотой бесцельно уплывавших дней.
Юные души чувствовали моё состояние, пытались утешить, облепляли горячими телами как престарелого китайского императора, но их беззаботный мир не мог понять моего взрослого и скучного.
Я всё реже проказничал, оставался наблюдателем, или сидел домазаменял бессмысленные чувственные феерии корпением над особо заковыристым первоисточником. Я всё чаще задумывался над Майиными словами о «женихе и невесте», находя в том суждении возможность изменить бестолковую жизнь, придать ей видимость некоторой осмысленности.
Одна часть моего естества противилась, зато вторая, благоразумная, где правил Гном, неустанно повторяла: так будет лучше. Самое обидноетак считала и Змея. Вернее, Хранительница молчала, но я чувствовал, что она так считает.
В начале лета я поехал в Киев на сессию. Отважился поговорить с Майей о нашем будущем, но так ничего толком и не сказал. За десять дней Майя уделила мне лишь пару часов своего драгоценного времени, маня загорелыми коленками под коротенькой воздушной юбкой. Мои несмелые намёки уединиться на дядькиной квартире или в парке, пресекались по причине усиленной зубрёжки к важному экзамену. К тому же Майя в очередной раз напомнила, что ТАКОЕ возможно лишь при нормативном закреплении отношений, потому как чувствует себя гулящей девкой, а не порядочной девушкой и будущим экономистом. Я уже хотел признаться, что согласен, но выходилоэто Майя делает мне предложение. Не бывать такому!