Это будет завтрапьяно решил я. Пошли они все, советчики-доброжелатели!
Вахтёрша в общежитии заупрямилась: нельзя пускать посторонних и всё! Затем, подслеповато рассмотрела зачётки, получила шоколадку от Завуча и пропустила. Она понимаетне первый год вахтером у студентов.
В комнате верхний свет не включали, чтобы не разрушать романтический полумрак. Обошлись ночником.
Когда глаза привыкли, разглядел две кровати у тыльной стенки, третьюс противоположной стороны. Между ними хлипкий столик, на который Сашка выгрузил три бутылки водки и закуску, купленные в киоске по дороге.
Сняли верхнюю одежду, разместились парами на кроватях. Мирося потянулась, тыкнула клавишу кассетника, заполнила сумрачное пространство воркованием Дассена.
Сашка разлил по полной гранёной стопочке.
Завуч, одной рукой обнимая Елену Павловну, другой поднял стопку, проникновенно спросил:
Есть ли верные мужья и верные жены, которые за всю жизнь ни разу не изменили своей половине? окинул отеческим взглядом компанию. Лично я таких не встречал. Говорю откровенно.
Учителя закивали. Мирося, успевшая забраться с ногами на кровать и приникнуть бочком ко мне, хмыкнула в кулак, закашлялась. Рука дрогнула, водка плеснула мне на брюки.
Что там у вас, Мирослава Ивановна? Эльдар донимает! Нетерпеливый, с усмешкой посетовал Сашка. Продолжайте, Максим Петрович.
Так вот, даже если не знаешь о похождениях твоей половины, это не означает, что тебе верны, преданны и ты единственный, кому принадлежит всё это. И мужья, и жёны, хоть изредка, хотя бы раз в жизни тянулись к другой, к другому
Мирося крадучись достала из сумки платочек. Принялась вымакивать мои брюки от пролитой водки, норовя достать выше, дотронуться до причинного места. Я это чувствовал. И она знала, что я чувствую. И в том ритуале было ноющее предвкушение скорого, недозволенного, до мурашек желанного.
Чем закончился тост Завучане разобрал. Миросина рука уже не притворялась, что вытирает водку, а открыто сжимала мою упругость, которая неодолимо просилась на свободу.
В сумраке убогой комнатки, в хмельных парах грезилось, будто возле меня не Мирося, а библиотечная Алевтина Фёдоровна. Что это она поглаживает горячей рукой, расстегивает неподатливые пуговки и хочет сделать то, чего не сумела в январе девяностого.
Выпили. Закусили, чем было. Я не закусывалне до того. Утершись рукавом, притянул Миросю. Поцеловал в пахнущие водкой и шпротами губы. Та, ещё дожевывая, ответила долгим тягучим поцелуем.
Время стиралось. Соседи тоже входили в свой двуединый мир, предавались сладкому греху прелюбодеяния.
Мирося расстегнула мои брюки, запустила руку к сопрелому приапу, высвободила на волю. Зашевелила пальцами, накачивая силой. В свете ночника на безымянном пальце тускло бликовало обручальное кольцо.
Мои руки приняли игру, пустились по обтянутому платьем телу, выискивая сокрытые женские тайны. Оказалосьне такие сокрытые: запустив руку под подол, нащупал голые ноги, гладкую кожу между ними и мягкий бугорок спутанных волос: горячий, влажный посредине.
Когда она успела колготки снять? подумал, слегка тронув средним пальцем липкую глубину.
Мирося засопела, подалась на палец. От неё исходил запах желания, изношенности и плохо смытого пота. Так, видимо, пахнут шлюхи, подумал я. И в этом была своя, губительная сладость. Супротив Майиной правильности, от которой тошнило.
Блаженный туман сводил мир к осязанию, превращал голодное тело в цельную эрогенную зону. Остатками воли прогнулся, высвободил прижатые брюки, рывком, вместе с трусами, сдёрнул за колени.
Мирося догадалась, помогла освободиться. Затем перекинула ногу через меня, подправила, насадилась на закаменелого истукана. Тот будто в болото провалился, ощущая мягкую горячую влагу.
Галопом рванул танец суррогатной любви.
Демон заурчал, вздыбил шёрстку.
Мирося наседала, переходя от прэсто до прэстиссимо, в высшей точке возносилась над куполом и остервенело бросалась вниз.
Не останавливаясь, ухватила за подол задранное платье, рванула через голову, швырнула на пол. Затем, также умело, освободилась от лифчика, оставшись в обручальном кольце да большом деревянном крестике, который болтался на кожаном ремешке в такт приседаний.
Заколдованный невообразимой явью, издохший от сладкого ужаса, я уже не чувствовал ничего, кроме хлопков ягодиц о бедра да влажного хлюпанья.
Оборвалась резко, неожиданно. Мирося пискнула, здрожала и рухнула мне на грудь.
На минуту сомлела, лежала недвижно. Затем потянулась в медовой истоме, прильнула. Затёртый, бесчувственный приап, не получив обещанной сладости, разжижился, опал, выдавлено чавкнул. В паху отдало ноющей болью.
Погодь, Ельдарчикуна своём пролепетала женщина.
Хорошо ей. А мне плохо. И тошно!
Наступало похмелье, боль возвращала в реальность. Сначала проявился запах испражнений краденой любви, пота, перегара. Затем в свете ночника на противоположных кроватях проявились силуэты совокупляющихся, вернееглодающих: обе учительницы нависали над распростертыми тушами Завуча и Молотка, мокро причмокивали, усердно вылизывали им причинные места.
От созерцания недозволенного лакомства адюльтера накатила волна похоти, воскресила обманутого Демона. Запахи и звуки преобразились, дополнили визуальный ряд щемящим вожделением.
Почувствовал, как встрепенулось внизу, отдалось волной боли, засаднило.
Уже не думая, в каком-то гнетущем наваждении, дивясь своей буйной смелости, ухватил Миросю за волосы, сунул всклокоченную голову вниз.
Мирося рывком высвободилась. Села.
То гріх! Не можнавзвизгнула. Грех! Нельзя так!
А им, кивнул головой на Миросиных подруг.
Они сами знают, а мненельзя! Грех.
Заклинило меня от позора, боли, унижения! Первым желанием было вскочить, собрать манатки и прочь! В темноту, в холод, подальше от этого вертепа!
Мирося почувствовала моё беспокойство; обняла, прижалась мокрой промежностью, зашептала:
То гріх, Ельдарчику! Меня мамка учила. Я никогда такого не делала. Никогда! Прости.
А другоене грех?
Грех, только иной. Когда близость противна человеческой природе, и не может завершиться деторождениемэто скотская похоть. За такое от причастия на пятнадцать годков отлучают. А что мы делалиотмолю! В церковь схожу, покаюсь, свечку поставлю. Какую епитимью батюшка наложит, ту приму. У нас он добрый, понимает
Иступлённо ныло в мудях. Каждое Миросино слово впивалось гвоздочком, шурупом ввёртывалось.
Святитель Иоанн Златоуст как учит, продолжала Мирося. Согрешил? Войди в церковь, изгладь грех покаянием. Сколько раз ни упадёшь на рынке, всякий раз встанешь. Так и сколько раз ни согрешишь, покайся, не допускай отчаяния. Ещё согрешишьещё покайся
Часто каяться приходится?
Мирося кивнула.
Замолчали. Тишину разбавляли отзвуки соседского ворошения.
Плечом ощутил под её щекой тёплую влагу.
Ти гадаєш, якурва? безотрадно всхлипнула Мирося. Подняла голову, подперла рукой, уставилась мокрыми глазами.
Не знаю.
А почему пошёл со мной?
Не думал, что так
Святий та Божий! Гадав, мы в общежитии будем историю учить? Всё ты знал!
Ночь 22 ноября 1991, Киев
Доброй половины Миросиного говора не разбирал, но смысл улавливал, и от того на душе примерзко саднило. А женщина бубнила, то обвиняла, то оправдывалась.
Легко тебе судитьмолодой, разумный, отец, мать
Отец умер.
Царство йому Небесне! А у тебя жизнь впереди: работа, девушка, детки, семья. У тебя есть девушка?
Да.
Хорошая?
На миг задумался. Кивнул.
Любишь? спросила Мирося, впившись припухлыми бельмами.
Вопрос понял не сразу. После дошло, что ответа на него не знаю. Вернееуже знаю. Майя сама виновата.
Да, соврал.
Брешеш! А она?
Чувствует, ведьма!
Не знаю
Знову брешеш! усмехнулась хитро. Уже не плакаланашла утешение, ковыряясь в чужой судьбе.
Почему?
Вашу породу давно выучила. Если б любил, и у вас всё ладкомне пошёл бы за мной. Такие, как тыне идут.
Какие? Я раньше не ходил. У меня тогда девушки не было.
Тогда не предлагала: дитё-дитёмкниги на уме, история, экзамены, прочая ерунда.
А сейчас?
А сейчас у тебя в душе раздрай. Ещё возле факультета заметила, когда подошла. И глазакак у кобеля: сучку хочешь, каждую юбку глазами задрать готов.
Так заметно?
Любой бабе видно, если сама шукає. А твоя краля, видно, не даёт. Вот и перло похотью, как перегаром.
Будто книгу читает, ведьма!
Ладно, иди ко мне. Не обижу, проворковала Мирося, превращаясь в обычную женщину. Только вовнутрь не кончай.
Легонько тронула сморчка, погладилатот ожил, налился силой через боль. А дальшекак и в первый раз: Мирося ловко насадилась, запрыгала. Минуты не продержалсяизлился, последним усилием отпихнул беспокойную плоть. Брызнуло на живот, на Миросю, на постель. Щемящей волной пришло освобождение.
Мирося соскочила, покопалась за кроватью, вынула полотенце. Сначала меня вымокала, затем себя.
Пока копошилась, похоть моя угасла. Пришло отвращение. Ещё Гном, как назло проснулся, забухтел: «Вот и вся твоя цена, твоя мораль, обляпанный собственной спермой и бабской слизью, Пьеро!».
Как после этого жить дальше? Как писать стихи о прозрачных рассветах и вечной любви, добиваться Майиной взаимности?
Мирося прилегла рядом, накрыла нас покрываломпохолодало. Дёрнулся от прикосновения пахнущего грехом тела. Нестерпимо хотелось отодвинуться, раствориться подобно клопу меж щелей замызганной стены, которая была свидетелем грехопадения не одного поколения будущих сеятелей разумного, доброго, вечного. Но как я могу обижать эту несчастную, когда сам такой?
Мирося почувствовала:
Не переймайся, Ельдарчику. Твоє у тебе буде. Прижала мою голову к увядшей груди, погладила.
Уютная дрёма растекалась по телу.
А моё минуло! неожиданно, хрипло и громко прозвучал в липкой тишине Миросин голос. Только остались эти сессии. Думаешь, я приезжаю в Киев истории учиться? Мне институтдо дідька. Я жить приезжаю. Людей увидеть, себя показать. І награтися! Награтися! Щоб, відвертало! Щоби потка місяць мліла.
Мирося вздохнула. Чувствовал, как ей хочется открыть душу, оправдаться, загладить. А чего предо мной заглаживатьсам уподобился. Сам виноват. Потому и пошёл, что хотел сделать то, что сделал. Где же радость от утолённого желания?
Знаю, ты меня осуждаешь, выстрадано шелестела в ухо Мирося со страшным акцентом, перейдя на русский. А ты пожил бы с моё. В забитом селе, между гор. В безперспективном, как Хрущ назвал. Сорок хат, где пенсионеры доживают, или алкоголики, которые по молодости вырваться не сумели. Да их жёнывымученные, не раз битые.
Ни клуба, ни магазина. Церковь, колгосп убыточный да школа начальная. Электричество лишь в конторе и школе. От генератора. Дома при лампах керосиновых сидим, при свечках. Автолавка раз в неделю приедету нас праздник. А весной и осенью, когда дороги зальётмесяцами с того пекла не вылезешь. Потому школу держат начальную. Старшие по родичах да в интернате живут в райцентре, а малечу не отправишь без мамки.
Учу я ту малечу. Вместе с мужем. Ондиректор, яучительница. Ещё у нас завхоз и уборщица. И двенадцать деток с первого по третий класс. Вот и вся школа. А дома хозяйство: корова, три свиньи, кур-кроликов не считаюна учительскую зарплату не разгонишься. Из развлеченийрадиоприемник на батарейках. Даже телевизора не можем купитьэлектричества нет. Попораюсь и ложусь вместе с курами. И вою
Мирося сдавлено всхлипнула, прижалась, уронила мне на голову тёплую капельку, которая потекла меж волос, защекотала. Затем ещё одну. Потянулась в темноту, нашарила полотенце, высморкалась.
А я всю жизнь там прожила. Трое нас у мамки было. Ястаршая. Татка на лесоповале задавило, когда мне двенадцатый шёл. Хозяйство на мамкины плечи легло, и на моипотом. В школе старалась учитьсявырваться хотела. Кто побогаче, детей в город отсылали. А мы бедные. Родни неткомуняки после войны люто мамкин род истребили: кого в сырую землю, а кто на Колыме пропал. У многих так в нашем селепротив совітів піднялись. Когда чека пришла, всех без разбору гребли. Ты совєцьку власть захищаєшслышала на семинараха я її ненавиджу! і люди наші не навидять! Сколько беды принесла! ох, скільки біди
Мирося шмыгнула носом, притихла. Я тоже молчал, чувствуя вину за неизвестных чекистов. Знал, что Мирося права, и от того становилось ещё гаже.
Мамку мою, продолжила Мирося, тогда ещё совсем дитину, ротой зґвалтували. Отец её за два мешка картошки выменялпобитую, изодранную и беременную уже. Опилась, выкинула. Потом долго понести не могла. Я лишь в пятьдесят девятом родилась
Тебе тридцать один? удивился. Думалсорок!
Будет скоро. А ты сколько дашь?
Ну
Не брещи! Знаю, старухой выгляжу. Не старая яистасканная. Мирося хмыкнула в нос, опять высморкалась. Видишь, не боюсь говорить. Потому, что так и есть.
Я замуж рано вышла. В семьдесят пятом. Как восемь классов закончила, так и вышла. Муж на двадцать лет старше. Ещё меня учил.
После начальной школы в райцентр переехала, в школьном интернате с такими же голодранцами жила. Домой лишь на праздники да на каникулы ездила. Там, в интернате, и ласку мужскую узнала
Мирося хохотнула, помолчала, потерлась щекой о мою голову.
А как восьмой класс закончила, возле мамки осталасьработу с нею разделили. Но большая часть на меня леглаболела мамка. Она и надоумила того учителя окрутити, когда відчула, что смерть близко.
Макар Григорьевич, так моего мужа кличуть, на то время год как овдовел. Покойная тоже учительницей была. Царство їй Небесне! Мирося старательно перекрестилась. Они вместе по комсомольской путёвке к нам в село приехали. Сначала их побаивались. Но люди хорошие, тихие, непартийныепривыкли к ним. Детей они не имели. На то мамка и рассчитывала. Тридцатипятилетнему вдовцу, непьющему, к тому жеучёному, пары в нашем селе не было. Да и он особо не искал. Или жену любил, или понимал, что не найдёт себе под стать.
Так вот, научила мамка, как его приманить. То молочка занести пошлёт, вроде, как из жалости, то помочь прибраться по-соседски. Он недалеко от нас жил в добром кирпичном доме, который колхоз учителям построил. Походила я к Макару Григорьевичу недели две, и пришёл соколик свататься, или просить руки, как у вас говорят. Но я, знала, какого моего органа он просил. И маматоже.
Расписались, как положено, в райцентре. Потом обвенчались в церкви. Власти не дозволяли, но в нашей глушиможно, там все верующие, даже партийный одноногий председатель колхоза. Перебралась к Макару, по-своему дом обустроила, но и его не обижалачего хотел, то получал с лишком. Помолодел, глаза загорелись. Во мне души не чаял, на руках носил. Подхватит на руки, побаюкает, в кровать или в сено кинет, и не отойдёт, пока без силы не свалится. На всю злиденну зарплату подарками осыпал городскими, мамке помогал. Потом, когда мамка через год померла, забрали мы сестёр к себе, удочерили. Так и жили вместе.
Хорошо тогда было! Самое счастливое время моей бестолковой жизни В благодарность за ласку, Макар Григорьевич моим учением занялся. Одолела курс средней школы, сдала экстерном в районе, получила аттестат. Потом, по его старым знакомствам, в областном центре в педагогическое училище на заочное отделение поступила, на учительницу младших классов. Муж сам в школе управлялся, место мне держал. Одно беспокоилоу Макара детей не могло быть.
После первого семестра, опять же, через его связи, разрешили мне учительствовать. С той поры и началось
Мирося затихла, уставилась невидяще в темноту.
Я чувствовал, как непросто ей дается эта страшная исповедь. Ненужная мне, но нужная ей. И я не могу отвернуться, я должен слушать, обязан отплатить за женскую ласку, которой так хотел, и от которой сейчас тошнит.
Казалось бы, получила, о чём мечтала, проявился в темноте Миросин хриплый голос. Всё: дом, мужа толкового, не пьющего, работу хорошую, как для нашей глуши; сестры вырастали в тепле и сытости. Только живи. Но вместе с благополучием пришла тоска. Вроде, ничего не изменилосьна людях скромная учительница, хорошая жена и сестра. А в душе сидел чёрт, не спал, готовит пакость.