Петров смотрел в пол. Была б его воля, он выскочил бы в окно и бежал, не разбирая дороги. Но здесь его воли не было ее всю поглотила каменная женщина.
Она вышла из дому, не оборачиваясь и не повторяя дважды. Петров затрусил следом. Только в дверях он на секунду остановился, бросив на Марту извиняющийся и беспомощный взгляд через плечо.
Если бы только Марта попросила его остаться! Но она только молча наблюдала.
Когда Петров оказался на улице, мать уже стояла у кромки леса, уперев руки в бока, и выглядела такой раздраженной, будто прождала не менее часа:
Мне целый день тебя ждать? Ты что, нарушенный? Уцепился за шалаву свою, а мать пусть подождет? Мать никуда не денется, а?
Петров вздрогнул и ускорил шаг. Как же он презирал ее, как ненавидел! Но все же не смел ослушаться. И от этого ненавидел еще сильнее.
Когда они поравнялись, женщина ухмыльнулась:
Знаю, о чем ты думаешь: у тебя вот так жилка дергается. Только ты меня и так уже убил.
Она отступила на шаг, чтобы Петров мог как следует ее рассмотреть. На футболке под левой грудью проступило мокрое бордовое пятно, рядом возникло второе, третье, четвертое. Женщина тыкала пальцем в каждое, приговаривая:
Видишь, как ты меня? Видишь? Вот тут еще, сбоку, и тут. Бедная, бедная мамочка
Прекрати! Петров не мог смотреть на это, но и отвести взгляд тоже не мог, Хватит!
А раньше был такой хороший мальчик, продолжала она, Когда твой отец нас бросил, помнишь, что ты мне говорил? Ты говорил «Мамочка, я тебя никогда не оставлю», обнимал меня крепко-крепко
Петрова начало мутить. Мир поплыл, и голос матери превратился в едва различимый звон на краю сознания. Ему вдруг показалось, что так теперь будет всегда этот момент навечно зациклится, и он, Петров, окажется в самом его центре затравленный и виноватый. А перед глазами так и будут расползаться влажные бордовые пятна, как пятна Роршаха что ты видишь, Петров?
Он упал на колени и прошептал едва слышно:
Мама, прости меня. Я не помню, я не хотел
Она вздрогнула, вырванная этими словами из своего транса, и заговорила нежным, изменившимся голосом:
Я давно тебя простила, малыш. Знаю, что не хотел. Ты же добрый мальчик.
Опустилась рядом с ним на землю, обняла и стала укачивать:
Все можно исправить. Я тебя научу, как отсюда выбраться. Не через ворота. Это приманка для идиотов. Есть другой путь. Ты же хочешь выбраться?
Петров вдохнул резко и коротко. Он хотел ответить, но не мог заставить себя произнести ни слова. Потому что это означало бы поверить ее словам, позволить себе хотя бы крошечную надежду на избавление. И потому он просто кивнул.
Вот и славно, замечательно, женщина погладила Петрова по спине, Идем со мной. Все будет хорошо, я тебя выведу. Страшное закончилось, малыш, мама рядом.
Женщина помогла Петрову подняться и повела его за руку по тропинке в лес. Он чувствовал сухое тепло ее ладони и запах нагретой солнцем травы, и все, что было до этого, вдруг показалось глупым ночным кошмаром.
Он прощен, а значит, ада нет.
Тропинка уводила все дальше в чащу. Света стало меньше. По обе стороны от дорожки на кустах и деревьях то и дело начали появляться серые нити, обвитые вокруг стволов и свисающие с веток.
Что это? Петров указал на одну из нитей, выцветших до грязно-белого.
Дорога из хлебных крошек. Для тех, кто пойдет следом. Сейчас главное не оглядывайся. Что бы ни случилось.
Петров услышал шорох. Что-то выползло из кустов позади и двинулось за ними, шурша палой листвой и стрекоча на низких нотах.
Не оглядывайся, повторила мать и решительно зашагала вперед, всем своим весом переваливаясь с одной ноги на другую.
Петров поспешил следом. Мышцы напряглись тело приготовилось бить или бежать но мать будто услышала его мысли:
Не вздумай пуститься бегом так будет только хуже. Просто смотри на меня и думай о хорошем. Мы уже близко.
Петров заставил себя сосредоточиться на широкой спине матери, идущей на два шага впереди, и уже почти не замечал стрекота за спиной, когда кто-то вдруг дотронулся до его плеча.
От неожиданности Петров вскрикнул и оглянулся. Позади над ним навис огромный пятнистый паук. Его кожистое гладкое тело держалось на таких тонких и длинных лапах, что вся эта конструкция казалась немыслимой, невозможной с точки зрения физики. Он шевелил жвалами, и каждое такое движение рождало новые стрекочущие звуки, которые складывались в слова:
Крадешьс-с-ся, скиталец-ц? С-стр-рашно? Хочешь отс-с-срочку?
Из всех восьми глаз существа на Петрова смотрели отражения его собственного перекошенного лица, и от этого Петрову на миг показалось, будто паук и есть он сам. Он всегда был за спиной, держался поблизости, незаметно опутывая серыми нитями и задавая свои стрекочущие вопросы, которые Петров по глупости принимал за собственные мысли. Этот паук жил в нем и набирался сил, чтобы сейчас выползти на свет.
Из оцепенения Петрова вырвал голос матери:
Я же говорила, не оглядывайся. Почему ты не послушался?
Петров, такой вдруг маленький и нелепый в своих взрослых одеждах, повернулся на звук:
Мама!
Она стояла спиной к Петрову, как будто замерла в стоп кадре. Ее ровный, лишенный всяких интонаций голос наводил на мысли о механической кукле:
Мы были уже близко. Если бы ты только не оглянулся
Мама! снова крикнул Петров в отчаянной надежде если не на спасение, то хотя бы на возможность еще раз увидеть ее лицо, Мама, как меня зовут? У меня должно быть имя.
Женщина покачала головой то ли примирительно, то ли разочарованно. Вздохнула.
Не выдумывай. Папашка твой был Петров, и сам ты Петров. Вот и вся история.
Больше они ничего не сказала и так и не обернулась. Просто пошла дальше по тропинке туда, где серых нитей на деревьях становилось больше.
Огромная тень накрыла Петрова это паук пронес над ним свое тело на тонких лапках и направился вслед за матерью, продолжая свою стрекочущую песню. С-с-ступай ос-стор-рожно, не с-с-смотр-ри по с-стор-ронам.
Вскоре паук скрылся за деревьями, и только далекие шорохи да серые колышущиеся нити напоминали о его недавнем присутствии.
Петров стоял, не шевелясь: пожалуйста, пусть все закончится, пусть будет что угодно, но только поскорее закончится-пожалуйста-пожалуйста Так он заклинал любую силу, готовую его слушать. И в ответном молчании улавливал укоризненное: «Ты бросил мать наедине с чудовищем».
Что я могу? простонал Петров чуть слышно, Я же все равно не справлюсь
Но здесь, в тишине, некому было с ним соглашаться и некому было его оправдать. От этого ощущение беспомощности и оставленности только усилилось будто канат, на котором он балансировал, начал с треском рваться нить за нитью.
Чтобы прогнать это ощущение, Петров сцепил зубы до боли и пошел вглубь леса туда, где скрылась мать.
Тропинка скоро закончилась, и ему пришлось пробираться сквозь высокую траву и сухостой, ориентируясь лишь на серые нити, что теперь свисали с деревьев так густо, будто там, наверху, составляли единую сеть.
Идя по дороге из хлебных крошек, не плачь, не молись, вспоминай хорошее, бормотал Петров на мотив колыбельной, Сто башмаков истопчет скиталец, не ведая, сколько ему осталось.
Петров не знал, откуда пришли слова этой песни. Он просто повторял то, что лес шептал у него в голове, пока не увидел на одном из деревьев табличку с надписью «Конец дороги».
Это показалось Петрову странным, потому что последние несколько километров он ломился сквозь чащу, где не было и намека на дорогу. И кому понадобилось вешать здесь этот знак?
Но найти ответ Петров не успел, потому что, стоило ему ступить за табличку, как реальность всколыхнулась, будто по ней прокатилась силовая волна, и лес остался за спиной.
Впереди раскинулось бескрайнее поле, изрытое прямоугольными ямами. Словно кладбище разрытых могил. Некоторые ямы были совсем свежими возле них еще лежали кучи влажной земли другие уже потеряли свою первоначальную форму, и насыпи земли рядом с ними густо поросли травой.
Мама! крикнул Петров в пустоту.
Это тихое место. Не оскорбляй его своими воплями, сказал старик, сидящий на земляной насыпи рядом с одной из ям.
Петров готов был поклясться, что еще секунду назад здесь никого не было.
Я ищу свою мать, сказал он, стараясь сохранять твердость в голосе.
Ты опоздал. Не нужно было оглядываться.
Петров сощурился. Он определенно уже где-то видел этого старика в небесно-голубом галстуке-бабочке.
Я тебя знаю, сказал он. Ты тот старик с часами!
Я тоже опоздал, проскрипел старик, глядя в яму перед собой, Я ждал объяснений. Ждал, что кто-нибудь расскажет мне, зачем я здесь, и что я должен делать. Я бы делал все, что мне скажут. Но никто ничего не сказал. Я так чудовищно опоздал
Казалось, старик готов продолжать свой речитатив бесконечно, поэтому Петров его перебил:
Моя мать была здесь?
Ты ищешь свою мать. Мы все что-то искали. Но уже поздно.
Старик улыбнулся, демонстрируя желтые зубы. Демонстрируя вызов и насмешку. «Ты все просрал, Петров. Ты настоящее ничтожество» вот что говорила Петрову эта улыбка.
Он сжал кулаки. Внезапная ярость, зародившись где-то в солнечном сплетении, поднялась вверх и горячим пузырем лопнула в затылке. Петров бросился на старика и что было силы ударил его в нос. Старик охнул и неуклюже шлепнулся на землю. Он не сопротивлялся и не пытался защитить себя.
Петров уселся на старика сверху и принялся наносить удары, исступленно повторяя:
За что ты со мной так? За что? За что?!
Старик отключился почти сразу. Лицо его распухло и почернело, от каждого удара голова болталась из стороны в сторону. Если он и знал какие-то ответы, то уже не мог ими поделиться.
В какой-то момент Петрову показалось, будто он избивает тряпичную куклу, и только это заставило его остановиться. Он подождал немного, не очнется ли старик, но тот больше не подавал признаков жизни. Тогда Петров поднялся, тяжело дыша, и ногой спихнул его в разрытую яму. Затем на ватных ногах направился обратно в лес. По указателям из серых нитей и дальше по своим следам.
В голове стало пусто и гулко. Любой шорох, шелест или случайный треск отдавался внутри эхом, но больше не приносил с собой ни страха, ни боли, ни надежды.
Теперь Петров не оглядывался.
Он шел, не чувствуя усталости, пока солнце не склонилось к закату, а впереди не показался маяк знакомой красной двери. Дом Марты.
Петров замер в нерешительности, занеся кулак со сбитыми костяшками, но в этот момент где-то рядом плеснулся знакомый смех, и сомнения исчезли. Он постучал.
Марта открыла дверь почти сразу, как будто все это время ждала по ту сторону. Она выглядела взволнованной и смущенной:
Ты все же пришел.
Пришел.
Петров стоял на пороге, не решаясь войти. От порыва ветра его руки покрылись гусиной кожей. Марта улыбнулась:
Чаю?
Не откажусь.
Они вошли и сели за стол, уставленный праздничными фарфоровыми чашками. Между ними посредине стоял торт настолько идеальный, что как будто пластмассовый.
Ждешь гостей? спросил Петров.
Только тебя, и после паузы, Почему ты вернулся?
Мне больше некуда было идти.
Наливая чай, Марта пролила немного на скатерть. Ее руки дрожали. Петров почувствовал себя неловко.
С чем торт? спросил он.
Клубничный. Будешь?
Нет, спасибо.
Снова повисло молчание. Марта бросила кубик рафинада в чай, поправила блюдце, принялась суетливо стирать со скатерти невидимые крошки. Петров смотрел на нее и не узнавал. Куда-то делся ее прямой бесстыдный взгляд теперь Марта смотрела в пол и смущенно заправляла за ухо прядь волос, которая то и дело падала на лицо. Он накрыл ее руку своей. Она не сопротивлялась.
Едва прикоснувшись к ее коже, Петров почувствовал, как из точки ровно посредине грудной клетки начинает дыбиться и расползаться пустота. С каждой секундой она все увеличивалась, требовала выплеснуться и поглотить это беззащитное существо такое упругое, наверняка, сладкое на вкус.
От предвкушения этой божественной сладости Петров зажмурился. И в темноте поплыли картины, смутные, мимолетные воспоминания: вот он берет нож, вот перед ним связанная женщина, она напугана и пытается кричать, но рот ее замотан скотчем; а вот перед ним другая, и ногти ее так бесстыдно красны, и в глазах ее ужас сочный, текучий, клубничный ужас. Кого-то из них звали Марта. Возможно, их всех.
Он сипло задышал, изо всех сил стараясь удержаться на кромке сознания.
Марта сказала:
Ад разделывает тебя, как лобстера. Чувствуешь? Его нож уже в твоем в затылке.
Позже, засыпая, Петров почувствовал укол, будто его укусило за руку насекомое. Открыв глаза, он увидел склонившуюся над ним Марту. В руке у нее был шприц.
Это что еще такое? попытался возмутиться Петров, но язык не слушался, и получилось только «Эо..ттто шшш кооэ».
Марта приложила палец к губам и выскользнула из комнаты. Петров попытался встать и пойти следом, но, вместо этого, как в яму, провалился в сон.
Ему снилась медицинская палата с решетками на окнах и лязгающим засовом на двери. Посреди палаты стояло кресло, похожее на стоматологическое, но с ремнями для фиксации рук, ног и туловища. Особенная больница так они ее называли.
Рядом с креслом стоял врач с капельницей, а за его спиной трое полицейских в форме. Никто из них не шевелился.
Петров видел эту картину со стороны и одновременно снизу вверх, как будто был привязан к креслу. Ему было неуютно и хотелось, чтобы все поскорее закончилось, но никто, казалось, никуда не торопился.
Потом из динамиков под потолком раздался механический голос:
Павулон десять кубиков. Подготовить хлорид калия.
Петров дернулся на кресле, и ремни больно впились в запястья.
А обезболить? Вы забыли обезболить! закричал Петров, но из его рта не вырвалось ни звука.
Врач склонился над Петровым с трубкой от капельницы в руках, и стало понятно, что это не врач, а Марта в своем белом халате. Она открыла рот, и там внутри оказался маленький черный динамик. Он трещал и шипел, как от помех, а потом из него раздалось:
Привести приговор в исполнение.
Когда Петров проснулся, Марта лежала рядом, забросив на него ногу, и едва слышно посапывала. Он высвободился из объятий и сел на кровати. От странной слабости тело как будто налилось свинцом, мысли в голове путались.
Доброе утро, послышался сонный голос за спиной, Выспался?
Мне приснилось, что ты мне что-то вколола. Или это был не сон? Не понимаю.
Марта приподнялась на локте:
Я говорила тебе, здесь многое путается. Никогда не знаешь, спишь ли ты на самом деле.
Весь день Петрова мутило. Еда казалась безвкусной, звуки приглушенными. Мир будто находился за стеклом: смотри, но не трогай. Петров хотел было выйти на улицу продышаться, но Марта сказала, что в таком состоянии лучше оставаться дома. Она открыла окно и пододвинула к нему кресло:
Отсюда видно реку. Когда поправишься, мы пойдем гулять на берег.
Не знаю, что со мной, Петров тяжело, как древний старик, опустился в кресло, Все как будто ненастоящее. Даже ты.
Постарайся расслабиться. Завтра тебе станет лучше.
На следующий день Петров с трудом сел на кровати. Тут же волной нахлынула дурнота. Он опустил голову и переждал. Кровь как будто превратилась в жидкий яд и теперь несла боль в каждую клеточку тела. Но особенно болела рука.
Он проверил: место на сгибе локтя покраснело, от него во все стороны расползлись алые щупальца заражения. При этом Петров точно помнил, что вчера при первом осмотре прокола на руке не оказалось.
В комнату вошла Марта с букетом ромашек в руках. Поставила цветы в вазу и зажгла свечу на тумбочке:
Это, чтобы тебе было уютнее.
Петров покосился на картину у изголовья. Ту, где на груди у мертвого Давида лежал букет ромашек. Приподнялся на локтях, преодолевая наплывающую муть, и простонал:
Моя рука Мне нужно лекарство.
Петров, с твоей рукой все в порядке. Она гниет под землей. Ее жрут черви.