Я улыбнулся приятной мысли, Мара тоже улыбнулась ей.
Прими подарок. Эта вещь переходила в моей семье от поколения к поколению, она сняла с шеи резной крестик черного дерева и, повесив мне на шею, нацарапала на нем булавкой: «от всех бед». Он поможет ДОЙТИ ДО КОНЦА
«И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю. И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. И он собрал их на место, называемое Армагеддон».
Я сдержал обещание. Когда стемнело, отправился в место, где должны кое-что знать. Состояние улучшилось после небольшого отдыха, но произошедшее ночью оставило в душе саднящую рану.
Чтобы заглушить боль, я заскочил в самую занюханную дыру в городе. Кабак идеально подходил для желающих утолить жажду, пропустив стаканчик спиртного. Я часто бывал в этой дыре, хотя и понимал: глупо искать отпущение грехов там, где в основу положена не любовь, а блуд и пьянство. Рабочая окраина, мусор, гоняемый ветром, редкие засохшие деревья, высаженные пленными арабами столетие назад, огрызки домов с барельефами и лепниной. И бар такой же, прижатый к земле временем, и дорога к нему, сплошь поросшая вьюнком, тянущаяся растрескавшейся змеей. И светлые тоскливые ребра столбов с масляными фонарями, освещающими ломкие кусочки краски, отстающей от стен. И лохматые пророки, штопающие гетто точными стежками от двери к двери, и нищие барды, заглушающие ничтожность собственного существования мартовским горлодерством. Многие считали, что среди местных отбросов мне самое место. Пыль перед дверью исполосована мочой.
При моем появлении таверна выбросила из разваленной пополам глотки входа широченный язык из красного ковролина. Жадно ухватила поперек и утащила, клацая зубами ступеней.
Увидев меня, кто-то из дальнего угла бара кинулся прочь к черному выходу, споткнулся, упал, но не встал, а пополз, оставляя за собой влажный улиточный след, теряющийся в темноте чулана.
На узкой сцене, сляпанной из фанерных подмостков и похожей на оттопыренную в обиде нижнюю губу, тренькали музыканты. Выцветшие кожанки, гульфики на пуговицах и на замках амбарных. Отовсюду из деревянных трубок поднимались флаги белого дыма, будто тут недавно рубились и теперь курильщики просят пощады у некурящих. Переплетение струнных узоров растворялось в вязком дыму, смешиваясь с запахами пота и алкоголя. Все здесь пропахло страстью, грехом и притаившейся до времени кровью.
Я выбрал столик, у которого танцевала стриптиз женщина в парике соломенного цвета. Дочь порока боялась узнавания, но рынок есть рынок. Она извивалась передо мной пышными формами, не подозревая, что ни в какое сравнение не идет с женщинами, имевшими на меня виды. Я старался не заглядывать в вырез корсажа, просто отметил, что кожа у нее почти черная от загара, как у рабыни на хлопковой плантации. Она уловила мой взгляд, направленный на ее выступающие прелести, загадочно улыбнулась. Я сразу заметил ее на удивление сильно вздернутую верхнюю губу. Не всю, приподнятую только в середине, образуя арку, как профиль спешащей гусеницы. Уродство, у любой другой женщины жутковато виднелась бы лиловая десна, но у этой проститутки зубы белые, ровные, приковывающие внимание. Необычная, и подбородок Волевой, крепкий, с ямочкой. Я наклонился, ненароком втянул запах этой бабы, такой интересной и такой опасной. Сладкий запах ее сильного тела, соленого пота, въевшегося в одежду от стараний. Втянул, жадно вбирая всем носом и понимая, что блядь не из местных, скорее выступает в Красной Мельнице для богатеньких, но почему сейчас здесь, и танцует только для меня? Бродяги пялятся на ее будуарное кружево студенистыми зенками, картонные улыбки приклеены к их лицам, но ее взгляд прикован ко мне. Ищет защиты у верзилы пострашнее, или не может найти прибор такой величины, чтобы отодрал ее как следует? Эти дамочки путешествуют с зудом между ляжек. Пятьдесят килограммов ненасытной плоти. А может быть ее ждет судьба Тиферет? В душе недобро шевельнулось, забормотало. Чутье.
Я с трудом оторвал взгляд от танцовщицы, хотя сейчас у меня не встал бы и на принцессу со справкой о невинности, заказал сотню виски Загулявший Джонни «Георг V». Обожаю этот неповторимый вкус, он просто великолепен.
В ожидании порции бухла я внимательно изучал обстановку, но все было, как и раньше. Я вглядывался в измученных всадников Большого Города, кто-то был здесь каждый вечер, некоторых видел впервые. Это настораживало, но не сильно. Официантки бессменные солдаты великого Ночного Заведения сновали вокруг с проворностью бабочек-однодневок, смахивая своими крылышками мои мрачные мысли.
За раздвижной ширмой переругивались местные трехгрошовые Рапунцель на лежаке или на четвереньках, пока у них между ног сменялись исправно отстоявшие очередь гости. Шлюхи были близко, но почти ничего из их брани нельзя было разобрать, и приглушенные звуки благой латыни пересекались с работой стенобитных орудий. Неясная апатия охватила меня. Я сел на мель. Такое случается, когда, забывшись, отпускаешь штурвал, позволив подхватить себя волнам, расходящимся от болтовни других людей.
За соседним столом сидел косматый верзила, прибившийся к бару позапрошлой осенью. Непонятного, ближе к сорока годам, возраста, по образу мыслей он застрял в отрочестве. Вот и сейчас, судя по бреду, который он втолковывал очередной пассии, в душе у него вечные восемнадцать. Неизменно одетый и обутый в черную кожу, от шляпы и до разваливающихся башмаков, он успевал клепать детишек барышням разных сословий, умудряясь уворачиваться от шпаг разгневанных папиков, и всегда будучи на мели, он давно стал деталью интерьера этой клоаки.
С чего начнем, покорности или доминирования, он нес откровенную тарабарщину, словно у него в голове тараканы завелись. Я даже заслушался, или будем тянуть соломинки из шляпы? Что, маркиз де Пуси? Он сейчас в чулане, трудится над станком помоложе. Но мы поднимемся наверх, вершина немноголюдна, а для таких, как Пуси, недосягаема
Я могу тебе верить? слышится томное.
Мое слово имеет высшую ценность. Это слово растлителя и подонка.
Чуть поодаль сидел неизвестный тип: на плечах ветошь паломника, а ноги втиснуты в мушкетерские болотники с подвернутыми голенищами. Судя по лицу, мужик имел склонность к запредельно высокому уровню насилия. Он дымил самокруткой, глядя на волосатого пустобреха, нашедшего лазейку в целомудренную душу маркизы. Кажется, муж некой особы отыскал пройдоху, и собирался предъявить счет. Его папироса только начала тлеть, и пепел захватил первые миллиметры бумажной стружки. Он аккуратно потер цигарку кончиком о чашку, оставляя зазубренный клин. В этот момент мне показалось, что за спиной безмолвного наблюдателя бесконечные линии дорог и сотни таких окурков, ведра крови и тонны правильно нарубленного мяса. В голове еще раз прозвенел колокольчик. Прозвенел и утих, растворяясь в жизни бара.
В отдалении на улице заржала лошадь, долетел надрывный крик возницы. Один из наркотов за барной стойкой вздрогнул и воткнул наконец иглу в вену. Он безуспешно пытался сделать это с момента моего прихода. Убрав шприц в картонный футляр, наркот сунул его в карман. Судя по маслянистому блеску, который сразу же приобрели его глаза, в шприце было многовато N-хромосомы. Несколько секунд он покачивался взад-вперед, а потом, будто бы тоже захваченный апатией врасплох, бухнулся головой на стол, изо рта его закапала пена. Все? Из-под темных стропил принесло тихое: виновен не тот, кто сдавил поршень, а тот, кто клялся, что счастье можно пустить по венам. Значит, все.
Рядом с умирающим доходягой сидел разорившийся сборщик налогов по кличке Коротышка и тискал пухлявую тетку магрибских кровей, одной рукой лапая плоть замызганных апатичных шаров, другой заливая в глотку пол-литра Трипель Кармелит. Коротышка любил играть на контрастах. Баба старая и бледная? Значит, пьем красное молодое. Баба черная пьем светлое нефильтрованное. Черт, пора бы и мне выпить.
Лолита Амелия, почти ребенок, но уже накрашенная, как фарфоровая игрушка на продажу, принесла заказ, улыбнулась зубами большой белой акулы. У нее и впрямь большой рот, глаза цвета лазури, занавешенные давно не стриженной челкой; она обслуживает меня сразу после секса с маркизом де Пуси и безмятежна, словно ветка облепихи. Хотя недавно исходила испариной, как загнанная лошадь. Амелия осведомляется о какой-то ерунде, кажется, насчет бойни в опиумной курильне на прошлой неделе, я невнятно отвечаю, стараясь поддержать светскую беседу. Прелесть этой трескотни в том, что смысл слов не существенен, важна мелодика, и по возможности улыбка. Я улыбался без стеснения, в ответ девушка щедро демонстрировала гладкие ноги, подчеркивая белизну ступней туфельками и вдруг укоротившейся юбкой.
В курильне? Я задумался на миг, поскреб щетину. Кто-то перемолотил в фарш двенадцать человек.
Мммм, интересно, милый.
В самом деле?
Ага. Как думаешь, кто мог сотворить такое в нашем святом городе?
Только я, девочка.
Шалун! Амелия захихикала довольно. Что ж, этого ответа она ждала. Всем хочется прикоснуться к великому, живопись ли то Рафаэля или вышибание потрохов, не важно. Каждый мечтает иметь друга, что сможет сделать его пасторальный портрет для потомков или нарубить мясных галет из его злопыхателей. Вот ходули кисть и топор на них мир держится.
Вскоре я начал терять ощущение места. Мне казалось, наша короткая беседа с Амелией происходит в мрачной пещере первобытных людей: мимо прошаркал человек с крисом, он держал за ноги обезглавленную курицу, и кровь рисовала на полу замысловатый узор будто прошла пьяная амазонка, плевать хотевшая на менструацию.
Я проследил за перемещением заказа с подноса на стол. Виски стоял передо мной глубокомысленнее слезы младенца. Я взял стакан, убаюкал янтарную лужицу в стеклянной темнице. Крутанул несколько раз, заставляя жидкость омыть стенки бокала. Запахло мечтами рыбаков на осаждаемых штормами верфях. Я собрался сделать изрядный глоток, но не успел коснуться губами кубиков льда, плавающих на поверхности, как крупная ладонь с хлопком опустилась на плечо:
Здравствуй, Альтаир, глупо заявляться в бар, когда твой портрет на всех углах города, голос, похожий на стон гомосека прозвучал над моим правым ухом. Надеюсь, обойдемся без красивых жестов?
«Обожаю инквизиторов, что с ними ни сделаешь, никаких угрызений» эта мысль посмотрела на меня сквозь мутную жидкость в стакане, истолковывая все в черном свете, и я сидел, не поворачиваясь, готовый к убийству. В баре наступила гробовая тишина. Не зря самое страшное безмолвие там, где много людей молчит.
Поубивал и будет, чертов еретик, надо знать меру, упиваясь вниманием, произнес второй из стоящих за моей спиной.
Не поспоришь, я ответил автоматически, пропуская мимо ушей любезности, ведь они правы, какого хрена я полез в крысиное логово, зная, что вокруг полно мышеловок.
Наконец я понял, до чего велика жажда клира покончить с загулявшим мясником. Инквизиторы патрулируют окраины, стража начала проскребку квартал за кварталом, и наверняка уже перекрыла выходы из города. Кольцо замкнулось. То-то Париж выглядел притихшим, что лишь подтверждает окончание первой фазы операции: огородить дичь флажками, не дать выскользнуть из оцепления. Кто-то пошел на крайние меры: моя голова оценена, а это значит, что в Городе, исповедующем товарные отношения, меня может не просто выдать каждый прощелыга, но и попытаться убить в расчете на милость епископа. Чертова биржа.
Выходя из бара, я слышу звук текущей мочи. Весь мир в текучем состоянии, ничто не вечно. И снова эти улицы. Город похож на бойню, где за палачей отдуваются чума и сифилис.
Один из инквизиторов приказал повернуться, и я увидел его лицо. Он растянул в подобии усмешки бескровные губы; зубы блеснули желтые, а глаза равнодушные, как у насекомого. Улыбка оставалась на его лице слишком долго, мерзкая и голая, вобравшая в себя все запретное зло, на которое способен человеческий ум. Второй, долговязый, в плаще, лишь поводил глубоким капюшоном, и я решил, что обязательно загляну в эту темноту. В руках у каждого по арбалету.
Я следил за их движениями. Первый инквизитор покосился по сторонам, наверное, услышал, что кто-то ссыт неподалеку, опорожняясь в бесслезный, высохший у самой роговицы своей фонтан. Вот и церковник моргнул безводным глазом. Именно моргнул, а не подмигнул кому-то за моей спиной. Нет там никого, а зря. Начинаете охоту на Альтаира отправляйтесь толпой, а не успеваете людей собрать, не суетитесь почем зря. Спешка заставляет забыть про осторожность, а ряса дает ложное ощущение превосходства. Люди теряют жизнь из-за таких пустяков. Что ж, пришло время вернуться к допотопной хирургии. Я спросил:
Когда-нибудь замечали, что ставни магазинов хлопают, как гильотины? И вообще, почему вы одни, ребята, где же «псы с факелами в зубах», где ваши Domini Canes? Вы совершили большую ошибку.
Пока я нес околесицу, рука незаметно скользнула под плащ, расчехляя разделочный тесак, и всадила между ног первому инквизитору. Другая рука толкнула арбалет второго монаха, и когда тот нажал на спусковой крючок, стрела прошла сквозь плащ, не задев плеча. А уже через мгновение я был фонтаном крови из его рта, носа и мягкой плоти. Я ударил кулаком в капюшонную темноту, что застыла передо мной мрачной пещерой. Костяшки вошли в вещество лица, как в гнилую тыкву, легко и без привычного сопротивления. Монах влетел затылком в стену, на которую кто-то недавно отлил, и медленно сполз по ней. Первый инквизитор валялся в луже собственной крови и судорожно скребся ногтями по камню. Он походил на сломанную куклу с полным заводом.
Я снял капюшон с головы второго монаха. Его лицо мне ни о чем не сказало, как и лица других инквизиторов, в которые доводилось заглядывать. Староват, лоб и щеки покрыты сетью морщин, рыжая с проседью нечесаная борода пропиталась кровью из носа, а остатки шевелюры сиротливо топорщились на макушке.
Как тебя зовут?
Он выплюнул на грудь сгусток крови, просипел:
Габриэл.
Имя ангела из писания. Всевышний сила моя.
Инквизитор кивнул.
Так вот, Габриэл, если не назовешь ублюдка, заказавшего травлю, я и тебя распишу как яичко пасхальное. Я повернул голову инквизитора в сторону корчащегося на мостовой напарника.
Отвали, мясник! Габриэл покосился на товарища, в агонии сношающего пыльную брусчатку.
Больно такое слышать, зато коротко и ясно. Никаких соплей.
Зажав волосы так, что кожа натянулась как у зайца, я впечатал его голову в стену. Послышался хруст, из ноздрей брызнул фонтан. Габриэл захныкал. Я ударил еще трижды. Не отпуская головы, резко отдернул, всмотрелся в обезображенную маску на месте лица. Из округлой дыры, где прежде были губы, вырвался глухой стон, полный животного ужаса.
Теперь скажешь? поинтересовался я равнодушно. Габриэл закивал, я отпустил волосы бедолаги. Прежде, чем он потерял сознание, в воздухе влажно хлюпнуло одно слово:
Баллок.
Спасибо, приятель. Я не хотел работать грязно, ведь на меня открылась серьезная охота, но доминиканцы не преминут отомстить за своих, нельзя оставлять свидетелей. «Облей их керосином и подожги. Спичка чиркает о коробок белая вспышка, сдавленный писк насекомого». Нет, лучше поработать мясницким ножом. Девятьсот граммов, двадцать сантиметров, десять метров в секунду, и надпилы-кресты над неопознанным фаршем
Закончив работу, я поднял с мостовой кисет с монашеским куревом, пристроился у чадящего факела, и вдруг уткнулся в аккуратно выведенные буквы: «За поимку нищего по прозвищу Бродяга Мясорубка назначается награда». Сорвал со стены бумагу, посмотрел внимательно на свой портрет, прежде чем закатать в лист махорку. Да, сходство есть, как ни крути. Скрутил, прикурил от факела, выпустил султан желтого дыма. Прокашлялся, как будто себя на костре жег.
Мда, дыма без огня не сыщешь, а фарш не провернешь обратно. Но про Бродягу они правильно написали голодранец, все свое с собой носящий. Слова, относящиеся к духовному богатству, как нельзя лучше подчеркивали мое физическое состояние.