А потом я подумала, что меня тошнит. Отпустив Науэля, я ринулась в заросли и, недолго пробежав, увидела что-то под ногами. На земле лежала отрезанная рука. Я отвернулась, и меня вырвало в кусты.
***
Я все еще ничего не знаю о нем. Суммарно мы провели вместе не более десяти часов. Я поглядываю на него украдкойраз, и еще раз, и снова.
Я такой интересный? спрашивает он.
Очень, признаюсь я.
«НИКОГДА СВОЛОЧЬ НЕ ВЫГЛЯДЕЛА ЛУЧШЕ».
Но дело не в этом. А в чем?
Я молчу как убитая и пинаю камушки.
От смелости еще никто не умирал, говорит Науэль и добавляет, подумав: При условии, что она не сочетается с глупостью.
Мне положили газету в почтовый ящик, загадочно начинаю я.
Ух ты, Науэль подстраивается под мой тон. Отрефлексируй это.
Я не выписываю газет. То есть Янвеке не выписывает. Я заглядываю в ящик только чтобы убрать рекламные листовки. И в этой газете была статья.
Какая неожиданность.
И фотографии.
Подожди, дай отойти от предыдущего потрясения.
Это была статья о тебе.
Какой злостный перевод бумаги.
Там было много плохого про тебя понаписано. Тебя называли скандалистом. И сплетником.
Мне не нравится слово «сплетник». Предпочитаю именоваться «распространителем порочащей информации».
Я удивленно смотрю на него.
Ты не отрицаешь?
Ну что ты. Я слишком горжусь своими недостатками.
Ты действительно сидел в тюрьме?
Науэль засовывает руки в карманы и надувает пузырь из жвачки.
Надолго я там никогда не задерживался. У меня есть друзья, которые без меня очень скучают, слово «друзья» он произносит насмешливо. Что там еще? Публичный разврат? Хранение наркотиков? Ну было. Хотя не так уж долго они у меня хранились
С какой небрежностью он бросает слова. Для него это все пустяки? Я зажигаю сигарету и прячу за дымом растерянность.
Все?
Н-нет. Там написано, что ты причастен к самоубийству одного человека
Лицо Науэля окаменевает, и глаза, обведенные черной подводкой, раскрываются шире. Чего я хотела? С самого начала было ясно, что такой, как он, не может вести обычную жизнь. Сам его вид подтверждает, что он отказался от самой видимости, что ведет ее.
А там не написано, что, вероятно, и не одного?
Чего нет, того нет. Все же насчет самоубийства это правда?
Все что угодно правда в той или иной степени, Науэль поджимает губы.
Я осознаю, что мы остановились и стоим на пустой улице, рассматривая друг друга испытующе и пристально. Известно, что я хочу насчет него понять. А что он обо мне?
Теперь поняла, с кем столкнулась? насмешливо осведомляется Науэль. Я только с виду сладенький. Такая гадкая конфетка. Ко мне мамочки своих дочек не пускают. И сыночков тоже, добавляет он и смеется. Их особенно.
А мои родители меня выгнали, и им все равно, где я, сообщаю я.
Мысли вращаются в моей голове быстро-быстро. Как мне относиться к нему? Я должна его осуждать? Вероятно, должна. Любой бы осудил. Всякий. Но здесь же нет любых и всяких. Здесь только яодинокая, как практически всю мою жизнь. Этот странный человек если и не рядом со мной, то поблизости. Так, может, мне просто закрыть глаза и позволить себе чувствовать что чувствуется? Моральные принципы требуют прекратить это знакомство. Так ли они важны? Ведь они не предлагают мне ничего взамен.
Серьезно, я опасен, говорит Науэль. Я замечаю, что он стремится убедить меня. Зачем? Я неприятная личность. Я шляюсь по стрёмным местам и общаюсь со стрёмными людьми. Тебе это не понравится.
Мне хочется возразить, но он ждет, почти требует, чтобы я согласилась с ним.
Ну, возможно, уклончиво отвечаю я.
Мы молчим минут пять. Я не отвожу от него взгляда. Науэль мрачнеет. Я думаю, что даже если он очевидно не хороший, то и однозначно плохим я назвать его не могу. Во всяком случае, пока.
От меня одни неприятности, говорит Науэль, и на секунду мне становится жаль его, хотя ничто в его голосе не указывает на жажду сочувствия.
Я уже могу опровергнуть эту фразу. С тобой мне становится лучше.
Я не нарочно.
В любом случае.
Не жди, что я влюблюсь в тебя и торжественно исправлюсь или вроде того. Мы не в кино и не в любовном романе.
Не жду, говорю я, отчетливо слыша собственную фальшь.
Так ты идешь домой?
Ни за что. Куда угодно, только не в тот дом и не в ту кухню.
На лице Науэля то ли облегчение, то ли сожаление, то ли и то, и то. «Забери меня, думаю я. Ты можешь обещать мне неприятности, но ты меня не обидишь, я знаю». Науэль стягивает на шее шелковый шарф. Шарф кислотно-розовый, в тонкую оранжевую полоску. Каким-то образом Науэлю удается облагородить даже самую безумную одежду и самое нелепое сочетание цветов. Каким бы вычурным он ни был, он все же элегантен.
Тот, кто это понаписал про меня, называет себя Улей, поясняет Науэль. Потому что он полон сердитых ос.
Разве ты видел статью?
Я? Нет. Вроде, мельком.
Все-таки какое странное совпадениев доставленной по ошибке газете оказалась статья про тебя.
Чего только не бывает.
Мы идем по улице.
«Жало» было бы лучше, говорит Науэль вполголоса. Но есть такой музыкант, и пусть он никого не жалит, но имечко застолбил за собой.
Он поднимает руку, останавливая такси. Его шарф взмывает, подхваченный ветром.
Куда угодно, ты сказала? Как хочешь, Аннаделла.
Откуда ты
Науэль запрыгивает в такси.
Такси привозит нас на хмурую улицу. Из четырех фонарей горит только один. Своими темными окнами дома смотрят на нас холодно и настороженно. Что здесь?
Мой мир, отвечает Науэль с усмешкой. Ты иногда проговариваешь мысли вслух.
Вот как. Не замечала. А у тебя такое бывает?
Нет, нет, он почему-то смеется. К счастью, нет.
Как ты узнал мое полное имя?
Мне достаточно попросить кое-кого разведать. У тебя необычное имя. Почему ты не представилась полностью? Оно тебе не нравится?
Нет, я просто считаю, что оно мне не подходит. Слишком романтичное. Моя мать взяла его из романа, который читала в больнице, ожидая родов.
Факт наличия у меня напыщенного, типичного для женского чтива, имени кажется мне забавным после недавнего замечания Науэля, что мы не в любовном романе. Только я собираюсь сказать об этом, как Науэль бросает:
Да, оно на самом деле тебе не подходит.
И мне почему-то становится досадно.
Мы обходим дом, идем по разбитому асфальту дорожки, сворачиваем с нее, ныряем в заросли, как в джунгли, и я ощущаю себя немножечко зверем. Я хочу встряски, азарта. Чего-то необычного. Науэль может дать мне это, и поэтому я следую за ним.
Деревянная подвальная дверь разбухла от влаги. Науэль трижды нажимает кнопку звонка, и дверь растворяется, демонстрируя свою обратную, металлическую сторону. Я слышу музыку, вижу поток лилового света, разбавляющего мутную темноту. Затем дверной проем заслоняет массивный силуэт.
Науэль улыбается дурашливо, как персонаж мультфильма (зубы у него ровные и белые, но он еще не обзавелся своей знаменитой идеальной улыбкой, стоившей многих мучений и еще больших денег), и машет рукой.
О, привет, человек-гора.
Здорово, Принцесса, взгляд великана упирается в меня. Хмурое лицо не сулит ничего хорошего.
Моя подружка, поясняет Науэль.
С каких это пор ты гуляешь с подружками?
С тех пор как неиспользованные друзья закончились.
Предпочитаешь свежачок?
Что-нибудь как минимум не липкое, Науэль проходит внутрь и оборачивается на меня. Входи, не бойся. Он не такой страшный, как кажетсяиз тех, кого он покалечил, еще никто не умер.
Я смотрю на охранника с тихим ужасом, и тот закатывается глухим хохотом.
Он шутит, малышка. Какой там «покалечил». Разве что пара-другая переломов.
Науэль снимает перчатки, шарф, пальто, вешает на вешалку, уже едва не срывающуюся со стены под тяжестью одежды. Для такой погоды он одет очень легкотонкие черные брюки, серо-голубая рубашка из переливающегося атласа. Рубашка распахнута, и на его гладкой безволосой груди поблескивают прозрачные камни, подвешенные на тонкую, почти незаметную цепочку.
Разденешься? Внутри как в сауне, предупреждаю, говорит Науэль. Так ты идешь? спрашивает он несколькими секундами позже, и я осознаю, что все еще стою столбом и пялюсь на него.
Охранник касается моей руки.
Удачи, говорит он, и я так удивляюсь, что отвечаю не сразу:
Спасибо.
Мы входим в упругую, пульсирующую волну звука, в яркую разгоряченную толпу, и я чувствую, как мое сознание отделяется от меня, уплывает, как облачко, протискиваясь мимо вздрагивающих тел танцующих. Здесь сразу бросается в глаза одна деталь
Это
Конечно, с ноткой самодовольства соглашается Науэль. А куда, ты думала, я могу привести тебя? На детский утренник?
Я никогда не была в клубе, произношу я почти беззвучно. «Тем более таком».
Он читает по губам.
Не сомневаюсь.
Я начинаю дрожать. Не знаю, от чегоот волнения или же возбуждения. Ладонь одного мальчика скользит по груди другого, опускается к животу, и я смущенно отворачиваюсь. Девушка, стриженная предельно коротко, аж кожа просвечивает, бросает на меня яркий, хищный взгляд. Науэль и какой-то мужчина здороваются и прижимаются друг к другу в кратком объятии, затем соприкасаются губами, разгоняя мои последние ложные догадки о причинах «необычности» Науэля, которыми я пыталась вытеснить очевидную правду. Я закрываю глаза, и в голове стучит незнакомая песня, которую в будущем мне предстоит запомнить до последней ноты. Ее звучание как будто вобрало в себя цвет и силу клубных прожекторов. Меня качает.
Пойдем-ка сядем, решает Науэль.
Он отводит меня к маленьким круглым столикам напротив барной стойки. Я опускаюсь на стул, кладу на стол ладони и замечаю, что пальцы дрожат. Встречаюсь глазами с колючим взглядом Науэля, сидящего напротив.
Здесь что, все такие? спрашиваю я шепотом.
Многие. Большинство. Но есть и просто нестандартные люди.
Я не уточняю, кого он подразумевает под «нестандартными» людьми.
Не думала, что в Льеде их так много.
Сотни. Тысячи.
Чувствуя себя предельно не в своей тарелке, я обращаю печальный взгляд на Науэля, и он реагирует с внезапным раздражением.
Что ты смотришь на меня так, будто все тут готовы сожрать тебя? Просто люди, всего лишь.
Я и не говорю, что они не люди, оправдываюсь я, но глаза Науэля сердито блестят.
За десять минут с Науэлем успевает перездороваться, кажется, половина клуба. Я чувствую такое горькое разочарование, что внутри все жжет. Мне хочется спросить: «И давно ты узнал это про себя? Ты не пытался обратиться за помощью? Я слышала, если постараться, это можно вылечить».
Науэль морщит нос.
Не смеши меня.
Что?
Я не хочу лечиться, и мне не нужно лечиться. Я считаю себя нормальным. Ну, хотя бы в этом отношении.
Я ничего не говорила.
Твои мысли очевидны для меня.
Почему? глупо спрашиваю я.
Науэль сцепляет пальцы.
Потому что у вас всех они одинаковые. Различия лишь в степени враждебности.
Мне нужно переварить все это.
Можно я закурю?
Науэль пожимает плечами.
Хоть десять сразу.
Затягиваясь, я осматриваю зал. Окрашенный свет создает иллюзию, что здание до потолка заполнено розовой водой, и в ней тела покачиваются, трутся друг о друга. По чьей-то оголенной спине сползает капля пота. Спина красивая, сильная, под кожей перекатываются мышцы. Вдыхаю, выдыхаю дым, чувствую легкое щекотание на губах, в горле, в груди, в животеи слабое, призрачное, но все-таки возбуждение. Девушка целует девушку, касаясь длинных прядей ее каштановых волос. У меня тоже каштановые волосы. Я тоже хочу, чтобы меня целовали. Такое ощущение, что никто и никогда этого не делал.
Это незаконнонаходиться здесь?
Незаконно. Ну как, уже бежишь к себе в кухню?
Я решительно смотрю ему прямо в глаза.
Нет, спасибо. Не могу упустить возможность сделать что-то запретное.
Надо же когда-нибудь и не упустить, соглашается Науэль. Выпьешь что-нибудь?
Что-нибудь мозговышибательное, решаюсь я.
Ого, протягивает Науэль и уходит к барной стойке. Через минуту возвращается: Тебе коктейль с апельсином или с лаймом?
Что такое лайм?
Похож на лимон, только зеленый.
Ого, повторяю я высказывание Науэля.
Он ухмыляется.
Я наблюдаю, как он подходит к барной стойке и по-свойски болтает с барменом, потом заговаривает с облаченным в костюм мужчиной лет сорокасорока пяти. Этот человек похож на адвоката или юриста. Его ждут большие проблемы, если кто-то узнает, где он проводит ночи. В меняющемся свете рубашка Науэля становится то розовой, то фиолетовой, то синей. Он тянется за стойку и берет лайм. Бармен подает ему бокалы. Это мир Науэля, здесь все знакомо ему до последней мелочи. Я пытаюсь представить, что знакомо и мне.
Науэль ставит бокалы на наш столик. Я беру у него лайм и сжимаю двумя руками. Кожица прохладная, гладкая. Подношу лайм к носу, вдыхаю его запахгорький, свежий, и мои затуманенные мозги слегка проясняются.
Эль, ты не видел моего братца? к нашему столику приближается такая девушка, что у меня отпадает челюсть. Она выше меня на голову, и на ее предплечьях круглятся мускулы, хотя тело очень женственное, едва не разрывает маленькое кожаное платье.
Привет, Шелби. Видел, как он прошел в туалет.
Опять плачется. Его придурок скопытился.
Давно пора. Хотя он быстро найдет себе нового. А ты, я вижу, подросла. Тысяч пятьдесят за каждую?
Пятьдесят пять.
Ничего, они быстро окупятся.
Она ослепительно улыбается и приподнимает свои груди, направляя на Науэля воинственно заостренные соски.
Уже окупились. Ты имей в виду, если что.
Чем она занимается? шепчу я Науэлю, когда Шелби отходит. Походка у нее совершенно мужская, хотя юбка едва прикрывает зад.
Помогает богатеньким избавиться от лишних денег.
Она
Нет, я думаю, она только крутит им яйца.
Вскоре «братец» обнаруживается и садится на свободный стул за нашим столиком. Он одет в сиреневый камзол с пенными кружевами на рукавах, у него пухлые, блестящие от слюны, губы и длинные шелковистые волосы, густая прядь которых полностью закрывает один глаз.
Ты все еще настроен против объемного зрения, Саммеке, комментирует Науэль.
Из единственного глаза выкатывается слеза и скользит по крылу носа.
Это случилось. Я ничего не смог сделать, говорит Саммеке, и я чувствую дрожь внутри. Я слишком хорошо помню ощущение утраты: режущие края осколков, кровоточащие раны. Мне хочется сказать что-то утешительное, но у меня нет достаточно сильных слов, чтобы помочь.
А на какой финал ты рассчитывал, встречаясь с наркоманом? спрашивает Науэль и резко меняет тему: Слышал, ты завязал с открытками.
Да, теперь я рисую порнографические комиксы. Котята достали.
Поверь моему опыту, хуи и письки достанут тебя еще быстрее. Шелби искала тебя, отправляйся.
Спровадив Саммеке, он объясняет:
Обычная история с ним. Мы называем его Стенающее Несчастье. Он умеет выбирать себе пару. То у него нарк, то террорист, то шизофреник. В свободное и несвободное от любовных страданий время его увольняют, он заболевает или ломает себе что-нибудь. Это больше, чем невезение. Это жизненная концепция. Некоторые люди стремятся к несчастью.
Он и его сестра совсем непохожи.
А они и не родные. Просто воспитывались в одном приюте. Думаю, в Шелби живет потребность кого-то оберегать.
Науэль отпивает коктейль и затем стягивает губами кружок лайма с края бокала.
Этот и подобные клубы попадают под Закон о Нравственности, объясняет он и вдруг начинает смеяться, да так, что у него слезы из глаз выступают. Он аккуратно, чтобы не размазать макияж, стирает их. Не знаю, что меня так смешит. Столько раз меня тыкали мордой в этот Закон о Нравственности, и каждый раз я ржу как придурок, даже если меня только что как следует отметелили. Но все-таки. Закон о Нравственности. Блядь, им пора ввести Закон о Защите Девственности или вроде того, он съедает второй кружок лайма. Они приравняли наши клубы к борделям. Тут, видите ли, неиссякаемый источник разврата. Почему-то обычные клубы, где некоторые расхаживают чуть ли не с ценниками на груди, вертепами не считаются. Таинственное мышление гетеросексуальных чиновников.