Куда мы едем?
Не знаю. Просто едем, чтобы не стоять на месте. Хотя вскоре нам придется остановиться.
Почему?
Деньги заканчиваются, сообщил Науэль невозмутимо, будто это не являлось серьезной проблемой. Видишь ли, я хранил свою банковскую карту у Эрве, дабы избавить себя от соблазна спонтанных трат.
Спонтанные траты? Я заподозрила, что он имел в виду наркотики, но уточнять не стала.
Следовало обыскать его карманы, пока еще была возможность, вздохнул Науэль. К сожалению, вид его агонии помешал мне здраво обдумать мою текущую финансовую ситуацию. А ведь я столько раз выслушивал претензии, что в людях меня интересуют только деньги. Что ж, не впервые отягощенное предрассудками общество приписывает мне несуществующие недостатки.
Где же мы возьмем денег?
Где-нибудь. Я что-нибудь придумаю.
Если он не беспокоится, зачем мне беспокоиться, и я погрузилась в свои похмельные страдания и обрывочные сны, от которых час спустя меня отвлек Науэль, распахнувший дверь снаружи.
Осторожно, горячо, он протянул мне пластиковый стаканчик с зеленоватого оттенка жидкостью, от которой исходил приятный лимонный запах. Вообще это средство от простуды. Не знаю, как от простуды, но от бодуна оно избавляет прекрасно.
Я сделала глоток кисло-сладкого, приятного лекарства. Неподалеку от машины виднелись общипанные кусты и далее кирпичное здание почты с синей вывеской. Где мы? Понятия не имею. Прошли сутки, двое? Не могу понять. Но как будто бы не так много времени. Прошлое развеялось, как дым. Даже с похмельем и без денег, я была этому рада.
Стоя возле машины, Науэль пил кофе. Я вышла к нему. Лекарство и свежий воздух заставили мою головную боль поутихнуть. Тошнота тоже ослабла. В дневном свете, без косметики, Науэль выглядел странно бледным, и я все еще не могла к этому привыкнуть. Поблизости не было урны, и, допив, я держала пустой стаканчик в руке.
Как самочувствие? осведомился Науэль.
Менее паршивое.
«Он заботится обо мне», подумала я. Похмелье создавало ощущение оглушенности, как будто меня обхватила огромная мягкая подушка, поглощающая все звукиголоса прохожих, рокот проезжающих машин. День выдался ветреный, и я дрожала, продрогнув. Только я достала сигарету, собираясь погреться в сером дыму (удивительно, но это действительно работает), как закрывающая небо туча раскололась. Из трещины хлынул золотистый солнечный свет, и Науэль сощурился, отворачиваясь.
Раз уж все равно нечего делать, пошли погуляем.
Сизые клочки туч быстро таяли. У Науэля был достаточный повод надеть темные очки. После того, как он натянул на голову капюшон, я решила, что узнать его в таком виде едва ли возможно, и полностью успокоилась.
Я родилась в Льеде и прожила в нем всю жизнь, решившись разве что на путешествие до гладких белых улиц в престижном районе города. Мое местонахождение было определенным и неизменным, как цвет моих глаз, неотъемлемым, как не дающие мне покоя три лишних килограмма. Сейчас же, дезориентированная во времени, осведомленная о своих будущих перемещениях не больше, чем пух одуванчика, я вдруг ощутила радость жизни. Сверкающее, кристально-прозрачное чувство, напомнившее мне о днях двадцатилетней давности, когда я выходила утром во двор, замечая лишь солнце, разомлевшую полосатую кошку в яркой траве, мальчика, с которым мне нравилось играть. В том возрасте я еще не осознала факт, что жизнь досталась мне с трещиной, и разлом будет увеличиваться с каждым днем, пока она не придет в полную негодностьтолько и останется, что выбросить.
Вот я и выбросила. Я смогу теперь получить новую?
Я заметила выражение недоумения на бледном лице Науэля и осознала, что улыбаюсь во все зубы. Другой бы поинтересовался, что меня так обрадовало, но Науэль был Науэлемто есть что-то себе понял и промолчал.
Городок, куда нас забросила судьба, был отчетливо провинциален, с обязательными выплескивающимися на тротуар кустами и кривоватыми, нарисованными масляной краской, буквами на витринах магазинов. Земля и асфальт скрывались под плотным слоем буро-желтых листьев, пружинящих под ногами и источающих терпкий запах.
Хочешь мороженое?
Науэль знал, что с бодуна лучше всего. Правда, мороженое оказалось странноватым, распадающимся на молоко и хрустящие на зубах пластинки льда, но мне и это понравилосьвсе другое в этот день, даже вкус и консистенция мороженого. «Вот это по-настоящему здорово, подумала я, все сгинуло, а Науэль остался». И затем мне стало стыдно за свой эгоизм, ведь в этой мысли начисто отсутствовало сожаление о судьбе несчастного Янвеке.
Провинция, протянул Науэль, неодобрительно рассматривая мороженое.
Удивительно, сколько презрения в это слово умудряются впихнуть убежденные горожане
Не знаю, успел ли он уже закинуться парой таблеток, но как будто бы не находился под воздействием. Сегодня он не был расположен к разговорам, но я слишком привыкла к нему, чтобы меня нервировало молчание между нами. Мы плыли по улицам, как две лодки. Я казалась себе невесомой. Листья приятно шуршали под ногами. Один раз меня насторожило удивленное выражение лица встречной женщины, так и вонзившей взгляд в Науэля, но постепенно, капля за каплей, меня наполняло умиротворение. Сквозь лысеющие ветки свет падал бликами. Мое самочувствие улучшалось с каждой минутой. А Науэль был так погружен в себя
Порой он словно окружал себя толстой скорлупой, сквозь которую ничто не могло пробиться к нему. Я размышляла об этом, когда мы вошли в парк. То есть это было парком когда-то, а сейчас зарастало, дичало, ветшало. Будний день, и здесь было безлюдно. Казалось, уже сотню лет никто не бродил по этим теряющимся среди зарослей дорожкам, но наверняка ближе к вечеру начнут шнырять подростки, странноватые и вечно себе на уме, как уличные псы.
Мы дошли до небольшого фонтана, разрушенного и забитого мусором, где ощущение изолированности было разрушено весело чирикающими воробьями, прыгающими возле оброненного кем-то пакета с остатками чипсов.
Остановимся ненадолго, предложил Науэль.
Мы присели на бетонный парапет, спиной к фонтану, чтобы не видеть разбитые бутылки, пластиковые упаковки и сигаретные пачки, наполняющие его.
Разве они не улетают к осени? с легким удивлением спросил Науэль, глядя на воробьев.
Нет. Иногда зимой я их кормлю. И синиц. Зачем мы остановились?
Мне здесь нравится. Соответствует настроению.
«Интересное же у него настроение», подумала я, рассматривая одиноко лежащую на земле перчатку с полосатыми пальцами. Кто ее оставил? Для меня парки были местом, где люди, которым повезло в жизни больше, чем мне, гуляют по выходным со своими семьями. Науэль же считал их чем-то вроде рабочих площадок для маньяков и педофилов и потому терпеть не мог. С этим парком его примирили царящие здесь запустение и разруха.
Один из воробьев полностью скрылся в пакете. Мелкие наблюдения нередко провоцировали меня на долгие размышления, и я начала думать: «Какой же он маленький, меньше меня. Столько живых существ на планете, и все разные, ого». Иногда, начав подобным образом, я доходила до рассуждений о классовом неравенстве и общественных предрассудках. Меня вообще многое грузит, так уж я устроена. Вот, например, фонтаны.
Мне становится грустно, когда я вижу неработающие фонтаны, сообщила я Науэлю.
Почему?
Ну, это как будто как будто не знаю. Они такие красивые, когда работают. Вода сверкает. В жаркие дни они радуют множество людей. Но когда что-то, что могло быть красивым, полезным, приносящим удовольствие, так безжизненно и безобразно это иррационально. Это просто обидно.
Науэль посмотрел на меня искоса.
Тебя действительно это волнует?
Да, твердо ответила я. А тебя?
Менянет. Я как пылью присыпан.
Я не поняла эту фразу. Хотя пожалуй, иногда я и сама чувствовала, что Науэля будто окутывает плотный серый слой, сквозь который мир предстает ему грязным. Почему так? Оглянувшись, я уперлась взглядом в смятый фантик от жевательной резинки. Возникали ассоциации, которые сам Науэль вряд ли захотел бы примерить на себя фонтан, забитый землей и мусором.
«Но можно же привести его в порядок», сказала я себе. Этот фонтан уже вряд ли наполнится водойпросто потому, что он никому не нужен. Но Науэль он склонен к пороку, это мне приходится признавать, потому что это правда. Но кто из его окружения не склонен? Даже Саммеке, с его чистым взглядом и детской наивностью, рисует порнографию с садомазохистским уклоном. Влияние среды невозможно отрицать. Теперь же, когда мы убежали, может быть, навсегда, когда обстоятельства его жизни изменились, может ли измениться и сам Науэль?
«Нам нужен большой взрыв», он говорил. Разве случившееся не было таким взрывом? Пусть его сопровождал грохот всего лишь выстрелов, но его последствия для наших жизней достойны настоящего взрыва. Или же ждать перемен в Науэле означает переоценивать значимость внешних причин? Безусловно, наше окружение действует на нас, но является ли оно главным фактором, определяющим личностные черты?
Я осторожно посмотрела на Науэля. Его профиль был безупречно правилен. На момент начала наших отношений науэлев нос еще пребывал в первозданном виде, и ненависть Науэля к этой части его лица так и осталась для меня непонятной. Кроме пластической хирургии, что сделало Науэля таким, какой он сейчас? Формировались ли черты его характера как реакция на людей и жизненные обстоятельства или же вне зависимости от них, будучи заложенными в нем изначально?
Я не знала. Единственное, в чем я была абсолютно уверенаэтот фонтан был бы в лучшем состоянии, располагайся он на территории одного из роскошных, ухоженных парков в районе белых улиц.
Науэль, как ты думаешь, может ли человек, который когда-то был не очень хорошим стать лучше со временем?
Он покачал головой: «Не знаю». Воробей попытался взлететь, удерживая чипс с себя размером, и ему почти удалось. Одно меня радовалоНауэль теперь мой, и не только в ночь с пятницы на субботу. «Мой», конечно, некоторое преувеличение, потому что владеть Науэлем все равно, что быть хозяином старого бродячего котато есть ты только считаешь, что владеешь этим вредным существом, у которого свои порядки, и только называешь себя хозяином. Любит ли он меня? За шесть лет наши отношения так и не достигли той стадии, что дала бы мне право задаваться этим вопросом. Но что-то же он ко мне испытывает? Что? Как можно объяснить человека, который столь очевидно не нуждается в тебе, но настойчиво присутствует в твоей жизни; холодного, но не равнодушного; никогда не обращающегося к тебе с ласковыми словечками, но порой заботящегося о тебе, как о ребенке; скрытного и неразговорчивого, но всегда готового тебя выслушать? Кто он мне?
Науэль протянул мне один наушник и включил плеер. Это была типичная для Науэля образца двадцати шести лет песнямягкая и шуршащая, как шелк, обволакивающая истерзанные нервы. Его часто называли бесчувственным, в том числе он сам, но разве может действительно черствый человек любить музыку, поблескивающую всеми гранями чувств? Я потянулась к руке Науэля, обтянутой черной перчаткой, но передумала.
Все же что-то он ко мне испытывает Мою голову внезапно наполнили образы столь будоражащие, что к щекам прилило тепло. Мы будем вместе целыми днями. Вплотную друг к другу. В конце концов, что я теряю? Если я не буду излишне наглеть, максимум, что мне грозитНауэль подумает, что я немножечко рехнулась на почве общей сексуальной неудовлетворенности. Но какая все-таки жалость, что в октябре нельзя оправдываться мартом
Один воробей упруго, как резиновый мячик, подскочил в воздух и улетел, второй последовал за ним. Ненасытный третий продолжал прыгать по соленым крошкам. Во мне пробудилась не только кошачья похоть, но и кошачьи инстинкты, и мои зрачки отслеживали быстрые движения птицы.
Так бы тебя и схватила, сказала я задумчиво.
Что? Науэль повернулся ко мне. В его неестественно голубых, с покрасневшими веками, глазах я увидела недоумение.
Так бы тебя и схватила, повторила я механически, но фраза звучала как-то не так. Ой то есть воробья. Так бы его и схватила.
Науэль вынул из уха наушник, забрал у меня второй, аккуратно обмотал плеер проводами и убрал в карман.
Вернемся в машину.
Я растерянно побрела за ним. Потревоженный воробей суетливо взлетел.
***
Семейный вечер, идиллия. Мы стоим в тесной прихожей, между дверью и лестницей. Я вцепилась в ручку двери так, что меня не оторвать. Я почти в истерике и настроена воинственно.
Отдай мне ключи.
Ты никуда не пойдешь, рычит Янвеке. Мне надоело все это. У меня есть жена, и она должна быть дома по ночам.
Сегодня ему в очередной раз пришлось задержаться на работе. Трудная неделя, и сейчас его лицо серое и смятое, на подбородке топорщится щетина. Волосы точно пылью присыпаны. Или пеплом. И я неожиданно ухмыляюсь.
Нет у тебя никакой жены. Отдай мне ключи, Янве. Я же все равно уйду. Ты и этот домвы оба мне осточертели. Позволь мне уйти и подышать.
Я действительно всю неделю промучилась от удушья. Вот и сейчас пытаюсь втянуть в себя воздух, но не могу. Его заменила вязкая темная субстанция. Семь дней под слоем воды, льда и грязи Я хочу на поверхность. Устала от серости и тусклости, хочу чего-нибудь яркого. Янвеке очевидно не подходит под определение «что-то яркое», и я отвожу взгляд с нескрываемым отвращением, которое он мгновенно улавливает (кажется, единственное из моих чувств, которое он распознает быстро и безошибочно).
Если тыон не договаривает, но мне понятна его угроза, и мои щеки горят как от пощечин, когда я смотрю ему прямо в глаза.
Что еще ты можешь сказать, Янвеке? Что сделать? Да ничего. Я улыбаюсьмечтательно, точно припомнила чудесную сказку. Янвеке до сих пор под гнетом безмолвной угрозы, увиденной во взгляде Науэля. Боится меня и пальцем тронуть. Наверное, в день, когда Науэль бросит меня, Янвеке вобьет меня в пол. Но он уже никогда не сможет вернуть свою власть надо мной. Когда-то я очень его боялась и только немного презирала. А теперь наоборотмое презрение распростерлось, как море, а страха почти не осталось. Янвеке обесценился, обесцветился и уменьшился для меня. После каждой моей догадки, что происходит в его огромной, тупой башке, после каждой брошенной вскользь ехидной фразы Науэля он еще ничтожнее.
Я считаю минуты. Кажется, громыхают огромные часы: «ТИК-ТААААК!!!» Даже стены содрогаются. Может быть, Науэль подождет меня немного. Может быть, не станет. Или вообще не придет. Что я буду делать в этом случае? Как проживу следующую неделю? Я переступаю с ноги на ногу, как встревоженная собака, затем проскальзываю мимо Янвеке (он отступает с моего пути, довольный тем, что, как он считает, победил), направляюсь к кухне, где достаю из ящика большой нож. Туповат, но сойдет.
Возвращаюсь обратно. Янвеке все еще загораживает своей тушей коридор, но я замахиваюсь на него, и он машинально отступает. Я справлюсь с ним. Он же трус. Он ни на что не годен.
Ключи! психопатично выкрикиваю я, и меня начинает трясти.
Или что ты сделаешь? настороженно осведомляется Янвеке.
Увидишь, я поднимаю руку с ножом.
Он смотрит на меня. Я смотрю на него. Какое дерьмо, какое же дерьмище наша замечательная маленькая семья. Науэль правбрак это просто зло, закрепленное документально. До чего же мы ненавидим друг друга. Никогда не думала, что я способна на такую ярость. А оня вижу все его мысли, точно картинку на телевизионном экранеготов придушить меня, но страх уголовной ответственности его останавливает. Что печально, меня он не боится совсем, даже с длинным ножом. Я вспоминаю, как он издевался надо мной, пока я была беременной, беззащитной и бесправной, и моя озлобленность достигает новых горизонтов. А за то, что он сделал позже, он действительно заслуживает пары-другой ударов ножом.
Но и я стала черствой. Что он чувствует, сосуществуя с человеком презрительным, отчужденным и холодным? Каждая моя фраза, обращенная к Янвеке, сочится раздражением. Я пыталась не делать обожание, которое испытываю к Науэлю, одним из орудий в нашей войне, но так получилось само собой. Легкость совращает. Мне достаточно произнести «Науэль», и я закатываю Янвеке в асфальт. Я хорошо изучила Янвеке, но лишь ради того, чтобы выяснить, что ранит его больше. Он тоже знает меня достаточнокак старого врага, и говорит, поразмыслив:
Ты не сможешь меня ударить.
А давай проверим, так ли это? огрызаюсь я.
Тихо, плавно, вдруг отставив свою неуклюжесть, он приближается ко мне, намереваясь отобрать нож. Если Науэль вообще явился сегодня ночью, то уже должен ждать меня на нашем месте.
Ты не сможешь ранить меня. И никого не сможешь. Это не в твоем характере. Ты не способна даже ответить ударом на удар.