Еще один шаг ко мне.
Отойди! взвизгиваю я и бью ножом. Лезвие скользит по коже плоской стороной, не оставляя надреза. Я бью себя сновапо руке ниже локтя, не со стороны вен. На этот раз удается, и из ранки быстро выступает кровь, на которую я смотрю восхищенными глазами, точно на выигрышный лотерейный билет. Янвеке растерянно моргает. Если я не могу поранить тебя, я порежу себя. Отдай мне ключи!
Спустя десять секунд на моей руке уже три отметиныне глубокие, но крови достаточно много. Вскоре я наберусь достаточно опыта, чтобы написать статью «Режем себя правильно» для журнала «Семейное здоровье». Почему-то я совсем не чувствую боли, и нож теперь входит в кожу легко, как в масло.
На лице Янвеке потрясение.
Ты до такой степени хочешь уйти?
О нет, я не хочу. Я ЖАЖДУ, и стремление к бегству поглощает меня полностью, меня не хватает даже на удивлениевпервые за всю историю наших отношений Янвеке интересуется, чего я хочу. Как будто до него, наконец, дошло, что у меня есть желания.
В его глазах непонятная мне тоска. Я помню это выражение еще с тех времен, когда мы были детьми: он приходил с соседнего двора, садился где-нибудь и смотрел на меняпристально, игнорируя других детей, пока каждый мой нерв не начинал дрожать от напряжения. У его родителей была сомнительная слава самых скандальных людей на нашей улице. Они постоянно орали друг на друга, могли подраться посреди двора. Поначалу мне было жаль Янвеке, и я пыталась быть с ним дружелюбной, какие бы чувства он у меня ни вызывал. Но постепенно у меня появилось так много причин для неприязни к нему, что для сочувствия не осталось места. Он мог обозвать меня. Или вдруг подойти и ударить. Идиот. Столько лет прошло, а он так и не научился выражать свои симпатии по-другому.
Янвеке сдается и бросает ключ на пол. Подбирая ключ, я замечаю повсюду на полу капли крови. В пределах этого дома даже собственная кровь кажется мне бесцветной. Я выбегаю из дома.
Науэля уже нет на нашем месте, но, пробежав дальше по улице, я нагоняю его. Легкие забросило в горло, я дышу с жутковатыми хрипами, но все равно широко улыбаюсь. Все обретает цвета. Ночь из черной становится синей. Волосы Науэля светлые, как и в прошлый раз. Прокрашены нарочито небрежно, хорошо заметны темные корни. Правое ухоот мочки и вышев серебристых колечках. С мочки левого свисает длинная серебристая сережка. Глаза густо обведены, губы высветлены. На нем темно-розовая футболка с большой голубовато-серебристой звездой на груди, темно-синие, предельно обтягивающие джинсы и розовые кедыэто то, что Науэль называет «одеться попроще».
Как же меня радует твой вульгарный вид! восклицаю я.
Как же меня радует твоя нелепая привычка мыслить вслух, он разглядывает разводы засохшей крови у меня на руке и осведомляется: Это что?
Да так Мой способ морально подавить Янвеке.
Ты психованная.
Я улыбаюсь.
Точно.
Ничего веселого, охлаждает меня Науэль, и я с недоумением замечаю на его лице выражение неприятного удивления. Никогда больше так не делай. Если у тебя проблемы с ним, просто проломи ему голову, а не кромсай себя.
Пустяковые порезы. Они уже даже не кровоточат.
Все равно. С этого все обычно начинается. А через полгода ты начнешь обклеивать ляжки пластырями, чтобы не пачкать одежду.
Не преувеличивай. Знаешь, что мне подумалось после всего?
Ты тестируешь мои экстрасенсорные способности или просто издеваешься?
Это был риторический вопрос Янвеке такой потерянный, жалкий. Я уже наловчилась кусать его не слабее, чем он меня. Едва ли с его стороны наши отношения выглядят приятнее, чем с моей.
Забей. Если он до сих терпит, вместо того чтобы послать тебя далеко и надолго, значит, его все устраивает. Так чего его жалеть? Он вполне благополучен.
Если я живу с ним и не ухожу, значит, и меня все устраивает, произношу я с тайной надеждой, что ко мне Науэль проявит сочувствие и возразит.
Но Науэль холоден, как лед.
Именно.
У него своя теория насчет домашнего насилия и, как ее следствие, ноль сочувствия к жертвам. Мы спорили на эту тему много раз:
Если сам демонстрируешь уязвимость и готовность получить удар, рано или поздно тебя начнут бить, заявлял Науэль.
Некоторые просто бьют, возражала я. Обычно того, кто слабее. Женщину.
Если бы очередной несчастной женушке было так плохо, как она говорит, она бы развернулась и ушла.
А если ей некуда идти?
Она ушла бы в никуда.
Да? Ты сам бы решился отправиться спать на лавочке в парке?
Я так и сделал. Если она остается, значит, она мазохистка, извращенка. Или по еще какой-то причине ощущает себя лучше, находясь в негативной жизненной ситуации. Видишь, человек мучается? Отойди, не мешай, кайф ему не обламывай. Поверь мне, такие вещи, как «быть избитым и униженным утром четверга» страдалец отмечает в своем ежедневнике заранее. Готовится к этому событию. Ждет.
Его высказывания были циничны сверх всякой меры, и, хотя я считала, что в жизни он не такой жесткий, как на словах, мы спорили до хрипоты.
***
Когда я проснулась, машина не двигалась, окруженная тьмой. Приподнявшись, я протянула руку к водительскому сиденью. Никого не было. Бессвязные, панические мысли прошили мой сонный сумеречный мозг, и я вдруг закричала во весь голос:
Науэль! Науэль!
Передняя дверь распахнулась, и в темноте белесым пятном засияла голова Науэля.
Чего ты вопишь? недовольно осведомилась голова.
Ничего, быстро ответила я, радуясь, что он не может расслышать частые удары моего сердца. Ничего. Я просто подумала
Что ты подумала? Науэль уселся на свое место.
Так, ерунда, я вымучила неискреннюю улыбку, хотя Науэль даже не смотрел в мою сторону. Что ты делал?
Просто бродил поблизости, ноги поразмять. Хорошо, что ты проснулась. Можно включить радио, он щелкнул по кнопке, и приглушенно зазвучала какая-то нудятина. Науэля наверняка перекосило. Дерьмо, прокомментировал он. Хороших песен на радио меньше, чем серийных убийц на улицах ночного города. Старый я маразматик, забыл главное правило шестнадцатилетних.
Какое?
«Прежде, чем угнать машину, проверь наличие в ней магнитолы».
Почему мы стоим? с тревогой осведомилась я. Топливо закончилось?
Пока нет. Но если не придумаем, где раздобыть денег, то скоро встрянем. Может, ограбить кого-нибудь?
Не смешно, сказала я, подумав, что с него станется.
На самом деле у меня есть идея получше. Видишь свет?
Приглядевшись, я действительно различила вдалеке созвездие маленьких разноцветных огоньков.
Это фонари на лужайке, объяснил Науэль. Если выйти из машины, слышен ритм музыки. У нее вечеринка. Неудачно. Впрочем, все равно.
У когонее? Твоей подруги?
Ага. Полторы тысячи таких подруг. Какое сегодня число?
Двадцать седьмое или двадцать восьмое, я думаю.
Понятно. Не так много осталось.
Не так много осталось до чего?
Мой вопрос Науэль бессовестно проигнорировал, продолжая перепрыгивать со станции на станцию.
«Тотальное уничтожение», вслушавшись в мягкий гитарный проигрыш, удивился он. Забираю свои слова обратно, не все так плохо с нашим радиоэфиром.
Он запрокинул голову, закрыл глаза, отдавая себя музыке.
Чего мы ждем? спросила я, пока он не успел отлететь далеко.
Когда они напьются и замутнят свои ясные взоры. Мне не то чтобы очень хочется бурных приветствий.
И все. Максимум разъяснений, который он снизошел мне предоставить. Выдох Науэля, прозвучавший как часть музыки, был полон удовлетворения. Я не понимала, зачем ему сомнительные вещества, когда перебор нехитрых аккордов способен поднять его к небесам. Голос вокалиста «Тотального уничтожения» звучал нежно-нежно, будто в противовес агрессивному названию его группы. Я подумалавот, бывают же чувствительные мужчины, не боящиеся открывать свои чувства. В присутствии источающего ледяной холод Науэля в это едва верилось.
И мы слушали музыку, лениво всматриваясь в мерцающие огоньки. Науэль не произнес ни слова, и, чувствуя его напряжение, я спросила:
Ты сердишься на меня? Я сделала что-то не так?
Это было жестокоупрямо молчать, оставляя меня в неведении. Я бы попыталась убедить себя, что он всего лишь погружен в музыку, но он даже не сразу заметил, что передача закончилась. Наконец-то он буркнул:
Идем, и, прежде чем выйти из машины, сунул в рот две таблетки.
Одолеваемая дурными предчувствиями, я втянула голову в плечи, как испуганная черепаха.
Мы пошли к дому, постоянно спотыкаясь в темноте. По ногам хлестала трава.
Зачем ты идешь к ней? Она одолжит тебе денег? поняв, что это очередные вопросы без ответа, я почему-то ощутила себя овцой, ведомой на заклание. Ну и домина! Она что, богачка?
Она романистка, сообщил Науэль уже у самого дома, повысив голос, чтобы я смогла расслышать его сквозь громыхающую музыку. Вероятно, убеждена, что разбирается в настоящих чувствах. Впрочем, отсутствие излишков интеллекта ей только в плюс. Помогает быть на одной волне с ее невзыскательной публикой. Ее книжонки прекрасно продаются.
Голос Науэля сочился презрением. Впрочем, «романистка» в любом случае звучит лучше, чем «проститутка» или «стриптизерша» сферы деятельности, обычные для приятельниц Науэля. У чугунных ворот я нерешительно застыла, но Науэль двигался вперед без тени сомнения. Количество машин перед домом впечатляло. Они были расставлены без всякой системы. Одна даже наехала на газон.
Слуги бы припарковали машины должным образом, но здесь не приём, а просто большая пьянка, и прислугу распустили, избавляясь от лишних ушей, пояснил Науэль.
Мысль о том, что люди в особняке сейчас все в той или иной степени пьяны, и, следовательно, им не до нас, подействовала на меня успокаивающе. Науэль толкнул дверь, и нас чуть не сбила со ступенек лавина музыкального шума.
Дом, снаружи поражающий своими размерами, внутри оказался беспорядочным и местами вызывающе роскошным. Он находился в состоянии ремонта, и в холле, в центре которого в круглом пруду плескались золотые рыбки, удушливо пахло краской. Заглянув в прудик, я увидела на дне банку из-под газировки.
Ничего лишнего, усмехнулся Науэль, разглядывая аляповатые картины на стенах. Только скромный, располагающий к творчеству, комфорт.
Я была уже достаточно подавлена и спросила:
Можно я вернусь в машину?
Нет, жестко отказал Науэль.
Мой взгляд воткнулся в картину с обнаженной девушкой, лежащей среди сотен персиков. Я печально вздохнула.
Науэль натянул капюшон на голову и вошел в темный зал, сразу втиснувшись во вздрагивающую толпу. Я осталась ждать его в дверном проеме, глядя на беснующихся людей и чувствуя, как тревога раскручивается, будто спираль. Науэль был прав в своем расчетевряд ли кто-то здесь был в состоянии достаточно вменяемом, чтобы узнать его, тем более в этом тусклом, мигающем красном свете, режущем глаза.
Стучащий ритм вызывал желание бежать прочь. Пронзительные женские взвизги били по нервам. Я улавливала запахи пота, духов, алкогольных испарений и чего-то приторно, конфетно-сладкого, от чего меня затошнило. Мне никогда прежде не доводилось бывать в особняках богачей. Сейчас я обнаружила, что, как и в бедных, в богатых домах люди тоже порой ведут себя как свиньи. Подтверждая мой статус невидимки, меня едва не сбила с ног какая-то женщина, удаляющаяся вихляющей походкой, но больше никто не коснулся меня и взглядом.
Я ждала Науэля пять минут, или двадцать, или даже час, и музыка превратилась для меня в монотонный рев. Но Науэль не возвращался, все еще был где-то там, среди этих жутких, чужих людей, и я поняла, что он меня бросил. Пусть только на время, но не оставил, а именно бросил. Глаза защипало. За что он наказывает меня?
В какой-то момент красный свет сменился на синий, заиграла медленная мелодия, толпа утомленно отхлынула к стенам зала, и я увидела Науэля. Он был уже без пальто, с распущенными волосами, и круглый удивленный глаз, вышитый блестящими нитями на его футболке, ярко сверкал. Науэль потянулся к женщине, целуя ее, и пряди их светлых, одинаково синих в этом освещении, волос смешались. То, как его руки обвивали ее тело, давало понять яснее ясного, что одними поцелуями он сегодня не ограничится.
«Нет, подумала я отчужденно, он не останется здесь на всю ночь, он же ненавидит такую музыку». Из обессиленной руки блондинки выскользнул бокал и разлетелся об пол, разбрызгивая золотистые капли. Науэль вздрогнул, отстранился. Отбросив с лица волосы, он посмотрел в мою сторону. Лениво сгреб со стола бокал и направился ко мне. Я ждала его с напряжением, как будто готовилась к удару.
Неохотно вырвавшись из стены звука, он потащил меня, ухватив за предплечье, к лестнице и наверх. Мы поднялись на второй этаж, хотя я предпочла бы покинуть этот дом, и Науэль втолкнул меня в темную комнату.
Вот, доверяю только тебе, он сунул мне в руки свой плеер.
Подожди! крикнула я его удаляющейся спине. Ты намерен оставить меня здесь?
А разве ты не говорила, что мечтаешь о нормальной постели? спросил он в ответ, притормозив на секунду. Ты ее получила. Располагайся как тебе удобно.
Науэль
Поговорим утром. Или днем. Не знаю, что это будет.
Он ушел, а я осталась как по голове стукнутая. Никогда еще в его голосе и поведении не проступало такое решительное наплевательство на меня. Я нашарила выключатель и, закрыв дверь, прижалась к ней спиной, хмуро рассматривая обстановку. Все в комнате было розовым (холодным бледно-розовым, с примесью бежевого, любимый цвет Науэля в самом ненавистном ему оттенке). Это была гостевая или что-то вроде. Ни единого тюбика перед зеркалом. Белая (ура!) дверь, наверное, в ванную, и стеллаж с книжками в разноцветных обложкахнемного разнообразия в сводящем с ума розовом убожестве.
У меня мгновенно возникло подозрение, оправдавшееся, как только я потянула книгу за корешок. С задней обложки на меня смотрело улыбающееся во все зубы лицо женщины со светлыми волосами. Я пробежалась взглядом по остальным книгам. Одно имя повторялось на всех корешках. Ошеломленная, я уронила книжку на пол и отступила от нее на шаг. Когда эта писателка успела? Она штампует по книге в неделю?
Собственное отражение, покачнувшись в зеркале, привлекло мое внимание. Я посмотрела на себя. В серебристо-сером, широкоплечем пальто Науэля я выглядела нелепо. Я сняла его, но лучше не стало. Одежда тут ни при чем. Это я сама источаю неловкость.
Я присела на край покрытой розовым покрывалом кровати, чувствуя себя растерянной и несчастной. За годы знакомства с Науэлем мне не приходило в голову, что он способен отодвинуть меня подальше просто чтобы провести с кем-то ночь. С другой стороны, он нередко пропускал наши встречи. Чем, я считала, он занят? Неотложные дела Конечно, неотложные. Конечно, дела. У любого случаются неотложные дела в ночь с пятницы на субботу
Я шумно выдохнула и зажмурилась. Чувство обиды было всеобъемлющим и простодушным, прямо как в детстве, когда другие дети забывали о моем существовании. Еще какая-то мысль донимала меня
Я достала плеер, который машинально убрала в карман пальто, вставила в одно ухо наушник и включила. Мое левое ухо слышало песню, нежную, как шерсть котенка. Мое правое ухо слышало грохот и вопли снизу. Мне показалось, моя голова сейчас расколется надвое.
Ну что я сделала не так?! вскрикнула я внезапно. Вскочив, я схватила с полки книжку в блестящей целлофанированной обложке и бросила ее на пол.
В этот момент я была наиболее близка к тому, чтобы расплакаться. Растерянность сменилась злостью и чем-то еще, что я предпочла бы оставить без названия. Мне хотелось побежать вниз, вцепиться в лицо блондинке, строчившей со скоростью сто строк в минуту, завизжать на Науэля, требуя, чтобы он немедленно увез меня из этого дома.
Секунду я всерьез обдумывала свое намерение, но в итоге дошла до ощущения полнейшей беспомощности. Это нелепо, глупо и унизительно. И будет так логично с его стороны спросить меня: «Да кто ты мне вообще?»
Вот именно, кто я, произнесла я вслух с горькой язвительностью. Никто.
При падении книжка раскрылась, ее страницы смялись, упершись в пол. Мне стало стыдно. Я нахожусь в чужом доме, без разрешения хозяйки и, скорее всего, без ее ведома. Я даже не уверена, что имела право садиться на эту кровать. Эта книга не моя. И не мне ее портить.