Мог бы мне посочувствовать. Я же стала вдовой сегодня, упрекнула я Науэля, зажигая сигарету.
Я искренне тебе сочувствую, ведь возможность потанцевать на его могиле тебе вряд ли представится, фыркнул Науэль, и я обиделась.
Это так безобразно цинично, Науэль.
И? Да даже если бы его размазали от черных улиц до белых, у меня не нашлось бы для него сострадания. Пусть звучит цинично, но это правда. Мне не перед кем выделываться. Тебе, кстати, тоже.
Он спас меня.
Он травил тебя годами. Внушал тебе, что ты ничтожество. Пытался запереть в своем доме. Бил. Сейчас он мертв, и все мгновенно прощено. Я знаю, о чем ты думаешь. Что по-своему он продолжал любить тебя. Даже если и так, то что? Любил и любил. Как дождь идет и идет. Как кобыла срёт и срёт. Это светлое чувство мешало ему вести себя по-скотски? Нет. Над привязанностью некоторых людей не стоит задумываться. Можешь порадоваться, что он успел оправдаться в последний моментменьше ненависти к нему, меньше причин о нем вспоминать. Но искренне по нему печалиться?..
Я не знала, что мне сказать на это. В чем-то Науэль был прав в то же время, мне хотелось щелкнуть его по носу. Но моя скорбь вдруг растворилась, как мираж в пустыне.
Науэль по привычке дернул себя за мочку уха.
Как непривычно без серег.
Мы вернулись в машину, кажущуюся душной после свежести ночи. Я снова умирала по сигарете, однако терпела, опасаясь недовольства Науэля. Во мне еще не погасло вызванное его словами раздражение, но, каким бы бесчувственным циником он ни являлся, Науэль был моим настоящим и моим будущим. Все переменилось для нас. А между нами что-нибудь переменится? Сколько раз я мечтала, что наши отношения вырвутся из узких границ ночи с пятницы на субботу, а теперь уже воскресенье близится. Мне думалось, я буду вне себя от радости, шагнув с Науэлем в другой день. Однако жев силу всей сопутствующей ситуациине была. Сказки о любви заканчивались тем, что герои жили долго и счастливо и умирали в один день. Сегодня перспектива умереть в один день казалась весьма реальной. К сожалению, минуя часть «жили долго и счастливо»
Поспи, если сможешь, посоветовал Науэль, и я закрыла глаза.
Мягкая темнота под веками По мере того, как я становилась все более сонной, мои страхи успокаивались, ослабевали. Пусть сейчас темно но ведь когда-то было еще темнее
***
Месяц прошел, а я все слоняюсь по улицам, не способная занять себя чем-то еще. День или ночьдля меня всегда кромешный мрак. Где угодно, как угодно; дождь, снег или кирпичи будут падать с небес, только не возвращайте меня в этот дом. Я проломлю Янвеке голову и плюну в его растекающиеся мозгиесли смогу попасть в это жалкое пятнышко. Мне кажется, я оставляю за собой шлейф уныния. Как его не замечают прохожие? Ночь с пятницы на субботу; время близится к полуночи, если верить тусклым цифрам на грязном табло, висящем над светофором.
Кто-то произносит: «Привет». И затем: «Далеко идешь?» Типичные слова уличного приставалы, но голос лишен игривости, бесцветный. Я бросаю взгляд на говорящегобез всякого интереса, лишь оценивая степень назойливости/нахальности/опасности. И останавливаюсь, не способная отвести взгляд. Он не похож на тех, кто окликал меня прежде. Быть может, он еще хуже, но зато другой. Его волосы светлые с розовым оттенком, глаза слегка подкрашены, губы покрыты бесцветным блеском. Ветер холоден, как смерть, и я знаю, что мои щеки и нос покраснели, но его красивое лицо бело, как лист бумаги.
Промозгло, говорит он. Уйдем куда-нибудь.
Я только спрашиваю:
Я видела тебя прежде? Ведь видела же?
И мы идем. Я даже не удивляюсь собственной покорности, как будто должна, обязана его слушаться. Он не пытается прикоснуться и держит дистанцию. Обычные мужчины не упускают возможности схватить хотя бы за рукудля начала. Хотя обычные мужчины и глаза не красят Торопливо ступая следом, я пытаюсь отгадать, зачем он позвал меня. Даже если он приведет меня в темный подъезд и достанет нож, я лишь с готовностью подставлю ему шею. Убивай меня как тебе нравится. Можешь изнасиловать, если тебе захочется. Хотя очень сомнительно, что захочется. Ты же такой странный, такой красивый. И мне нравится, как аккуратно подкрашены твои глаза.
Мы входим в маленькую кофейню и садимся возле окна. Теплый уют кофейни, освещенной мягким золотистым светом, резко контрастирует с мрачной темнотой снаружи. Здесь симпатично, но как-то все не по-настоящему, словно в кукольном домике. Не привычная к подобным местам, я ощущаю себя неловко.
Кофе? спрашивает он, всматриваясь в темноту за стеклом. Сквозь мочку его уха и выше, по краю ушной раковины, продето множество серебристых колечек.
«Холодный, отчужденный, закрытый», думаю я. Непонятный. Он как будто сошел с картины. Или вышел из фильма. Не верится, что такой человек может существовать на самом деле. Потянуться к нему, дотронуться Но я только втягиваю ноздрями его запахлегкий, едва уловимый, холодящий и чистый запах цветка.
Кофе? повторяет он, вдруг впиваясь в меня глазами, радужная оболочка которых очень светлая, почти белая.
Я вздрагиваю.
Извините, я задумалась.
Бледно-розовая бровь вопросительно приподнимается. Я вспоминаю про кофе.
Да, наконец отвечаю я и ужасно краснею.
Он жестом подзывает официанта. В ожидании кофе мы не произносим ни слова. Приносят кофе, увенчанный тающими сугробами мороженого. Розоволосый снимает светлые, из тонкой замши, перчатки. Его руки так же ухожены, как он весь. Он отпивает из чашки и облизывает губы. Я улавливаю в нем что-то порочное, и это будоражит меня. Молчание ощутимо затянулось, и я судорожно пытаюсь подобрать слова
Что угодно, произносит он, угадав мои мысли. Не обязательно говорить лишь то, что понравится и будет интересным мне. Я не плачу тебе за это.
Непонятная фраза, чего-то я в ней не улавливаю. Он флегматично помешивает кофе. Ложка звякает, когда он кладет ее на стол. Я вдруг выдаю:
Все мужчинымудаки, и зажмуриваюсь. Не слишком вежливое начало. Нееет, стремлюсь я исправить сказанное. Это не относится к вам, выи замолкаю, запнувшись.
«Это не относится к тебе, потому что ты больше похож на инопланетянина, чем на мужчину».
Мне так плохо, признаюсь я, раз уж все равно успела облажатьсядеготь дегтем не испортишь. Я уверяла себя, что однажды мне станет лучше. Но с каждым днем становилось только хуже. Сейчас я уже не верю, что что-то наладится. Если в жизни нет ничего, кроме страдания, зачем вообще она нужна? Вероятно, мне следует просто уйти.
Он выслушивает меня с вежливым вниманием, не выражая каких-либо эмоций. Я окончательно теряюсь. Что дальше? Мне продолжать? Какой у него холодный взгляд Я похожа на промокшую собакупытаюсь согреться, прижавшись к чьим-то ногам. Мне вдруг становится стыдно за свой неряшливый, невзрачный вид.
Извините. Все это очень глупо.
Чтовсе? осведомляется он, глотнув кофе.
Я пожимаю плечами и виновато улыбаюсь.
Да вот не зная даже вашего имени, рассказываю вам о своих суицидальных планах. Еще и выгляжу при этом ужасно.
«Тебе не стыдно сидеть здесь с такой растрепой, красавчик?»
Действительно, ужасно, небрежно соглашается он, будто мы говорим о погоде.
Извините, я растекаюсь грязноватой лужицей, словно тающая льдинка.
Он морщит нос.
Достаточно извинений. Они никому не нужны.
Ну да. И я тоже.
Кофе остывает.
Да, я отпиваю из чашки и не ощущаю вкуса.
Снова тягостная тишина. Он выглядит непроницаемым, бесчувственным, поглощенным собой. Сидя возле холодной стены, воздвигнутой нашим молчанием, я чувствую, как лед внутри меня начинает медленно, медленно таять. Что-то щекочет мою щеку, я трогаю и удивляюсьвода? А он смотрит в свой кофе, и его веки перламутрово мерцают. Я думаю: «Это же надо, выкрасить волосы в такой цвет». И вдруг всхлипываю. Прозрачная слезинка растворяется в кофе. «Розовый, думаю я, розовый. С ума сойти»
За первой слезой спешит вторая, а потом сразу десятки других. Конечно, в обычной ситуации я не начала бы. Но этот незнакомец втянул меня в некое ирреальное пространство. Все странно сегодня, и мои привычные ограничения вдруг утратили силу. Я не плакала так долго, что почти забыла, как это делается, и сейчас как будто наблюдаю себя со стороны. Должно быть, уже все в кафе обратили на меня вниманиеэти громкие звуки сложно не услышать. А розовый незнакомец присутствует так незначительно, что почти отсутствует, думает, наверное, о краске для волос, счетах, длине ногтейо том, что не имеет ко мне ни малейшего отношения, пока я реву, подвываю, сбивчиво пересказываю ему мое горе, захлебываюсь слезами, на минуту затихаю и снова начинаю реветь. Мне уже плевать, как это выглядит: я, похожая на бродяжку, или дворняжку, какая разница, и он, сама элегантность, но с примесью педерастичности, и одни его перчатки стоят дороже, чем вся одежда на мне.
Пока я рыдаю, он приканчивает кофе и заказывает еще одну чашку для себя и бокал с чем-то золотисто-алкогольным для меня.
Пей.
Я выпиваю залпом, захлебываюсь, прокашливаюсь и немного реву еще.
Десерт? предлагает он.
Нет, спасибо. Своей истерикой сыта по горло.
Он дает мне платокклочок батиста, на который я смотрю с недоумением. В итоге я беру бумажную салфетку и сморкаюсь в нее.
Все? сдержанно интересуется он.
Нет, возражаю я, все еще вздрагивая. Мне стоит убить себя в его доме. Пусть ему будет стыдно.
Лучше бы занялась своими волосами. Они грязные. Более того, они пахнут.
Мне плевать, как я выгляжу, возражаю я и, хотя в течение двух месяцев так оно и было, улавливаю в своем голосе неискренность.
Я могу понять это безразличие к себе после самоубийства, но не до него, он выглядит абсолютно серьезным.
Я смущенно заправляю за ухо влажную от слез прядь. Этот человек дезадаптирует и волнует меня. Он встряхивает мою душуда так, что в ней все перемешивается.
Можно спросить, как вас зовут?
Не надо «вы». Ни к чему эти условности.
Хорошо. Как тебя зовут? мне не по себе от собственной фамильярности.
Науэль.
Я молчу, и он с легким вздохом спрашивает:
Тебя?
Анна.
Он безразлично кивает и смотрит на запястье, хотя часов у него нет.
Мне пора. Не люблю давать советы, но ты в них явно нуждаешься, он опускает ладонь на тонкие края хрупкой кофейной чашки. Все это время он избегал прямого взгляда, но сейчасна секундусмотрит мне прямо в глаза, и в мое сердце точно вонзаются десятки тонких прозрачных игл. Купи журнал для женщин. Самый тупой, и чтобы фоток побольше. Какой-нибудь из тех, что пишется эгоистичными сучками для эгоистичных сучек.
Я совсем не разбираюсь в журналах. Я их не читаю.
Хм, он мысленно перебирает ему известные. Попробуй «Эулали». Самый сучистый журнал. Еще купи масло и пену для ванной. С приятным запахом. Конечно, среди ночи это несколько проблематично, но «Орвик», который в трех автобусных остановках отсюда, работает круглосуточно. Там же приобретешь крем для лица, он бросает на меня долгий критичный взгляд. Женщина не должна запускать себя до такой степени. Даже если ее ребенок мертв. Особенно если ее ребенок мертв.
Я слушаю, не обдумывая и не оценивая.
И не забудь про еду. Что-нибудь очень вкусное. Хоть торт с кремом. Это особенная ночь, можно что угодно, сколько угодно. А вообще злоупотреблять тортами не следуетчревато расползшейся задницей, он хмурится. Алкоголя ты уже выпила достаточно, хватит на сегодня. Так, вспоминает он, еще кое-что.
Он извлекает из кармана несколько бланков, в которых я узнаю рецепты. С проставленной печатью и подписью врачаедва ли он владеет ими законно. Заполнив один, он протягивает его мне.
Аптека в том же «Орвике», на третьем этаже. Получишь красные капсулы с порошком внутри. Забрось две в чай для своего муженька, и часов на восемнадцать ты от него избавлена. Заляг в ванну, читай кретинский журнал, ешь приторную гадость и приводи себя в порядок. Твои брови почти срослись на переносице, под глазами круги, лицо серое, а с губ сползают слои сухой кожи. Волосы мы уже обсудили. Потом проглатываешь одну капсулу и ложишься в постель. Прикончишь себя, когда проснешьсяесли останется такое желание. Упомяну, что капсул в упаковке всего десять, рассчитывать на них не стоит. Блевать будешь долго и упорно, но избавиться от мучительной жизни с их помощью не удастся. Если уж иначе совсем никак, рекомендую подняться на крышу высокого дома и спрыгнуть. Лучшее самоубийствобыстрое самоубийство. Хотя после прыжка тебе предстоят несколько секунд полетауспеешь предаться сожалениям. Так что я бы на твоем месте все как следует обдумал заранее. Зато будет уже неважно, выщипала ли ты бровиведь твое лицо, возможно, метра на три разбрызгает, он кладет на стол купюру, надевает перчатки и поднимается. Прощай.
Я
Что? он, уже направляющийся к выходу, замирает.
У меня нет денег, признаюсь я придушенным шепотом и краснею.
Он шарит в кармане, возвращается ко мне и протягивает слегка помятые купюры. Я смущаюсь.
Я не могу
Даютбери, говорит он назидательно.
Он исчезает, и я даже не успеваю сказать «спасибо». У меня остается чувство замороченности. Кто он такой? Его накрашенное лицо не сочетается с его сдержанностью. Так же как проявленная ко мне доброта не вяжется с внешним безразличием. И откуда это ощущениекак будто я уже видела его раньше?
Видела. Я почти уверена. Шероховатая бумага нагревается под пальцами. Я бросаю робкий взгляд на купюры, и мне кажется, что денег слишком много. Я прячу их в карман и выхожу на улицу, еще надеясь увидеть его. Тщетно. И мой вздох оставляет в холодной темноте белое облачко. Не дожидаясь редкого в такой час автобуса, я пешком добираюсь до «Орвика», огромного, ярко светящегося торгового центра, который всегда пугал меня роскошью, так что я ни разу не решилась в него зайти. Да и зачем? Я вечно без гроша. Несмотря на позднюю ночь внутри достаточно посетителей. В гладком полу отражаются лампы, стеклянные витрины. Почти все магазины открыты. Сначала я поднимаюсь на эскалаторе в аптеку. Усатый аптекарь читает рецепт, смотрит на меня, и в его глазах отражается мысль: «Тебе не помешает».
Потом я брожу по «Орвику». Мне приятно, что вокруг так красиво и непривычно. Впервые у меня есть деньги, которые я могу без угрызений совести потратить на себя. По пути домой меня не оставляет ощущение, что я вижу сон, но представляется сомнительным, что мне таки удалось заснуть.
Янвеке встречает меня криком, после чего сомнений в реальности происходящего не остается. Он пьян и плохо соображает. Смотрит на меня своими глазками, матовыми, точно запыленными. Он омерзителен. Как я могла позволять ему прикасаться к себе? Никогда больше. Я сбегаю в кухню, где растворяю содержимое капсул в стакане воды. Когда Янвеке вваливается в дверной проем, разворачиваюсь и смотрю на него с фальшивым спокойствием, молча протягивая стакан.
Зачем это? спрашивает он, шевеля бровями в своей идиотской манере.
Промочи горло. Легче будет орать на меня.
Захватив пакет из «Орвика» в ванную, я запираю дверь. Пять минут Янвеке еще бродит по коридору, иногда ударяя в дверь кулаком, затем уходит и больше не возвращается.
У меня возникает чувство освобождения. Ощущение сна возвращается, успокаивает меня, покрывает мою душу мягкой оболочкой. Когда ванна заполняется почти до краев, я погружаюсь в воду. Горячая вода щиплет кожу, напоминая, что после всех перенесенных страданий мое тело все еще со мной, такое же, как было, и ему доступны простые физические радости. Я откусываю пирожное, наконец-то снова ощущая желание есть. А журнал кретинский, действительно. Женщины на фотографиях кажутся пластиковыми, неживыми. Из их широко раскрытых глаз на меня смотрит умиротворяющая пустота
Я устала от чувств, мне хочется отдыха. Я читаю про шмотки, косметику, парней, и на все это мне совершенно наплевать. Я точно растворяюсь в космосетемнота в темноте. На каждой странице кричат неоновые буквы: «Думай о себе! Живи для себя!» Мне это нравится, потому как для кого еще мне осталось жить? У этих полувоображаемых журнальных женщин нет детейзато они собирают коллекции обуви. Как замечательно. Несчастный случай с коллекцией обуви не ранит тебя по-настоящему сильно, так что эти сучки по-своему умны. Я не могу слышать про детей. Лучше расскажите, как делать педикюр правильно.
Когда, выйдя из ванной, я подстригаю отросшие, неровно обломанные или обгрызенные ногти, идет уже седьмой час. Светает. Я глотаю капсулу и ложусь под одеяло. Какая-то часть меня продолжает агонизировать, но я не хочу замечать ее. Я притворяюсь, что мне хорошо, и у меня почти получается. Я думаю о нем, еще не успев привыкнуть к его имени (Янвеке бы вырвало от его выхолощенного вида и розовых волос). Совсем не похож на тех мужчин, которых знаю я. Они грубые, шершавые, вонючие, темные. Вызывают чувство страха и не заслуживают доверия. Таков мой отец и все его глупые друзья, Янвеке и его глупые друзья (но скоро у него не останется друзей, если он продолжит быть таким угрюмым, ха-ха). И даже тот (противно вспоминать его имя), хотя казался получше, был по сути таким же. А Науэль он порождение незнакомого мира, где все прозрачней и тоньше. Увижу ли я его снова? «Конечно, нет, вспоминаю я. Завтра я собираюсь умереть». Розовые волосы накрашенные ресницы Странный, странный он. От мыслей о нем внутри все сжимается в болезненный узел. Такое острое счастье, что невыносимо терпеть, такая тоска, уже за пределами чувствительности Я засыпаю, теряю мысли, становлюсь бесчувственной, неподвижнойпревращаюсь в большую куклу. У меня ничего не болит. Я полая.