Летов шел замыкающим, осматривая вместе с еще одним бойцом комнаты. Вот в одной лежали изуродованные взрывом немцы, чей вид никак не влиял на Летоваон вообще не чувствовал какого-то отвращения или, наоборот, как сейчас, чего-то приятного.
Вдруг в стоящего рядом с Летовым бойца прилетел нож и тот, кряхтя, полетел на обуглившийся пол. Летов увидел убийцунемец спрятался за разорванным взрывом шифоньером и метнул в солдата нож.
Нажатие на курок автомата и вместо очередищелчок. Патроны кончились. Летов машинально бросил в немца со всей силой и остервенением автомат, но противник его умело отбил, вскочив на ноги. Летов же, осознающий всю опасность ситуации, вынул из ножен свой нож и лезвие чистого после госпиталя клинка сверкнуло на солнце, однако этот блик сразу умер в дыму конаты.
Немец ужаснулся: ножа у него не было. Он уже хотел схватить лежащий автомат и ударить Летова по голове, но не успел: ножик вонзился ему в горло и свежая артериальная кровь, бьющая фонтаном из шеи, обрызгала озверевшее лицо Летова.
Пролежав с этим немцем секунд тридцать, Летов вынул нож и всем телом налег на него, дабы пробить грудную клетку врага, навсегда остановив биение сердца. Очередной удар, очередная кровь и бьющийся в агонии немец замер навсегда.
И вот этот момент он впервые за всю жизнь ощутил нечто приятное от убийстванапряжение живота прошло, боль словно улетучилась и все тело обомлело от чувства спасения и облегчения. В тот момент Летов этого не понимал, но минут через пять, когда прежняя боль вернулась, он ужаснулся: «я чувствовал облегчение от убийства, мне было приятно убивать!». С тех пор Летов пытался стереть это воспоминание из памяти, но, само собой, уже не мог: в его больном мозгу засело осознание того, что убийство принесет облегчение, что убийство поможет. Он отгонял его, подавлял алкоголем и работой, но полностью подавить не могот сумасшествия не спрячешься.
Апрель 1945-го в Вене это доказал.
Павлюшин шел по ночной Первомайке в предвкушении неимоверного наслаждения. Карман его оттопыривали две баночки с формалином, которые стучались друг о друга, сердце грел лежащий под полой пальто топор, а воспаленную голову уже не теплило и не бросало в холод ничеговсевозможные переживания и мысли отныне были чужды Павлюшинулишь изредка «голоса» поверх писка всплывали или галлюцинации проведывали.
Он уже не знал куда идти и бродил по окраинам в поисках подходящего дома для совершения убийства. Но дома такого не попадалосьто барак рядом стоит, то совсем рядом другой дом. Бродил он так уже минут тридцать, и было ему как-то неприятно и непривычнони цели, ни понимания куда идти. Поэтому оставалось бродить по покрытому мраком району, смотря внимательно, дабы не попасться на глаза «вертухаям».
Однако на этот раз фортуна отвернулась от обезумевшего убийцы и на пустынном перекрестке ему на встречу вышло двое людей в милицейских шинелях. Одинкрепкий и плечистый, второйхилый и довольно низкий.
Патрульные расстегнули кобуру и приказали Павлюшину дать им паспорт. На его удивление, серая книжечка оказалась в кармане галифе, и вскоре крепкий сержант милиции уже разглядывал пожелтевшие страницы паспорта под лучами крепких фотонов «жучка», разрывающего тишину ночи своим жужжанием, а мрак своим тускловатым светом.
Однако Павлюшин стал действовать решительно. Моментально вынув из кармана пальто топор, он тупой его частью со всей силы ударил слабого милиционера с «жучком», чей рев сразу прекратился, а острой по шее крепкого «вертухая», который уже почти достал «Наган».
Молодой милиционер рухнул, вдавив фонарик в снег, а Павлюшин принялся рубить топором стоящего на коленях сержанта. Павлюшин не произнес ни единого звука, кроме еле слышных стоновзвук ломающихся костей и бьющей ручьем крови были куда громче.
Павлюшин оттащил труп милиционера к углу забора какого-то частного дома, перевернул его на окровавленный живот, взял очередной «трофей» и оставил свой знаквот и первая жертва в форме. Потом вынул из кобуры «Наган», предварительно отрубив его шнурок, несколько патронов, лежащих в специальном отсеке, и кинул в пальто. Топором же отрубил и портупею, обтер ее о снег и направился к медленно ползущему молодому милиционеру.
Он пытался кричать, но удар был столь сильным, что голова его совсем не работала, и он не мог даже ногами пошевелить, что уж говорить о крике. Павлюшин содрал с бедного блюстителя законности кобуру, бросил рядом с первым пистолетом и связал ему руки обрубком портупеи.
Вскоре милиционер уже плелся по улице, постоянно качаясь и падая на бок. Павлюшин поднимал его на ноги, вдавливал ствол «Нагана» в затылок, приговаривая: «Заткнись урод, чтоб ни одного звука!».
Однако спокойно дотащить раненого милиционера до своего барака у Павлюшина не получилось. Он увидел, как в еле светящемся окне стоящего на отшибе частного дома мелькнуло лицопо мнению изувера это являлось признаком того, что его заметили.
Очередной прилив ярости Павлюшина оказался сильнее прежних: он схватил милиционера за шиворот, потащив со всей силы за собой, почти что выломал калитку, поднялся по ступеням, выломал дверь этого несчастного дома и затащил связанного милиционера в комнату, бросив под стоящий рядом с дверью стол.
На Павлюшина выскочил какой-то мужик в одних портках со штыком, но он сразу получил пулю в живот. Выстрел не принес Павлюшину никакого удовольствия: ни крови, ни прилива ликующего чувства, ни радостных галлюцинаций, ничего. Поэтому он повернул ручку выключателя, достал топор и бросился к прячущейся у печи женщине. Она закрывала лицо руками, ревела, да так, что слезы капали на ее голые, гладкие ноги и шептала лишь одно слово: «Пощади!».
Павлюшин же ничего, кроме писка в ушах и крика: «Убей!» не слышалочередной удар топора пробил маленькие кисти женщины, а остальные удары разнесли ее череп вдребезги.
Убийство женщины, впрочем, тоже не принесли особого удовольствия Павлюшинуэто было как-то непривычно, да и ему хватило своей зарубленной позавчера (уже в пятый раз!) жены. Поэтому после шестого удара он оставил женщину в покое и обернулся. Милиционера под столом не было, а раненый в живот мужик уже выползал на крыльцо. Павлюшин выбежал на улицу, огрел мужчину топором по затылку и затащил обратно в дом милиционера, который упал на кучу дров и уже почти вылез из под них.
Вскоре изувер истерзал мужчину прямо на крыльце, да так истерзал, что кровь текла даже по гнилым ступенькам, смывая свежий снег. А дальше он в очередной раз набросился на милиционера, но без топорав голове Павлюшина отпечатался четкий приказ дотащить молодого мента до своего барака и мучить тамизувер пинал его, бил головой о стол, бросал на порог к убитому отцу семейства.
Нервы уже начинали подводитьот удовольствия глаз дергался, руки иногда переходили в стадию такого жуткого тремора, что казалось, они вот-вот выкрутятся и выпадут. Как бы ни так
Отрубив и кинув во вторую баночку еще один трофей за ночь, Павлюшин опять поднял избитого милиционера, потащив его за собой. Женщину он не тронулее «трофеи» ему были просто не нужны.
Снегопад усиливался, резал остекленевшее и дергающееся лицо Павлюшина, морозил избитое лицо милиционера, бил своими слабенькими ударами в окна уже заводских помещениймилиционер сразу смекнул, что изувер тащит его в сторону бараков работников ОРСа паровозоремонтного завода, но для чего, ему пока было неясно.
Вскоре он понял и это. Павлюшин затащил его в стоящий в стороне от поля и у самого леса барак, некоторые окна которого уже были вынуты, а ступеньки сгнили основательно. Обшарпанная дверь распахнулась, и он увидел заснеженный и абсолютно пустой коридор, со струйками заледеневшей крови на стенах. Большинства дверей, как и окон, уже не было, но вот из под самой крайней двери еще веяло каким-то теплом. Вскоре и она распахнулась, а избитый милиционер увидел загаженное до апогея помещение: куча пустых бутылок из под водки, огрызки чего-то, лежащие повсюду окурки и обугленные спички, а также стоящий на полу у входа шкафчик. Около него еще стояла огромная стеклянная емкость с какой-то жидкостью, напоминающей водку.
Павлюшин достал из кармана своего окровавленного пальто две баночки с отрубленными кистями и поставил их на нижнюю полку шкафчика, в кампанию уже почти десятка таких же.
Было темно, ибо керосинка освещала все довольно-таки слабо, и милиционер не сумел досконально разглядеть, что же скрывает этот шкаф. Но, увидев человеческие кисти, плавающие в какой-то жидкости, он закричал что есть мочи от ужаса.
«Чего орешь, тварь. Мог бы, целиком вас, уродов, туда сувал и вилкой колол» с усмешкой сказал душегуб, ставя на пол топор. Милиционер попытался сбить его с ног, но Павлюшин, успевший схватиться за скрипучий стол, устоял. Ненависти его не было пределапустая водочная бутылка полетела в обезумевшее от страха лицо милиционера, но тот увернулся.
Павлюшин схватил бравого «мента», снова избил, а затем начался сущий ад.
Так как барак этот строился второпях в 43-м году для мобилизованных рабочих, то получился он очень простым, плохо сложенным и не особо удобным для жизнедеятельности. После войны его уже хотели разобрать, но тут возникла надобность где-то селить работников подсобного хозяйства ОРСа, и поэтому барак оставили, а поселили в него только прибывших с бывших оккупированных территорий людей. Сравнительно недавно их переселили в новые бараки, а руководство завода разрешило Павлюшину остаться в этом мерзком здании до того, пока он не будет разобран. После увольнения его должны были бы выселить, но, видимо, из-за соцсоревнования и жажды перевыполнения плана, забыли, и он так и продолжал вести свое скудное существование тут.
Одной из черт этого незамысловатого жилья было то, что пололок не был прибит к стропиламогромные балки так и парили в воздухе, держа крышу. Поэтому Павлюшин перекинул непонятно откуда взявшуюся в этом свинарнике веревку через одно из стропил, закрепил ее, поставил уже еле дышавшего милиционера с сорванным с него кителем и шинелью на ноги, привязав к этой, по сути, петле, а ноги связал все тем же обрубком портупеи.
Пока милиционер дергался, пытаясь выбраться из ловушки, Павлюшин принялся шарить по его карманам. Достал бумажник, сразу положил его в карман (бедность и полное безденежье сказывались даже на его поведении), потом оттуда же достал милицейское удостоверение и почти вслух прочитал: «ефрейтор Родион Михайлов, 1927 года рождения». Удостоверение он кинул в топку буржуйки, туда же кинул еще какой-то пропуск, шинель с шарфом запихал под свою провонявшею мочой кровать, а китель бросил под стул к телогрейке.
«Зачем вы это делаете?» выковыривая языком выбитый зуб спросил ефрейтор.
-Вокруг одно дерьмо. Невыносимо, ужасно. Словно одни бесы твое мать, гребаные руки, не могу уже, они постоянно трясутся. Чертов барак, холодно, да еще и она приходит, сука, сколько не зарубай, все равно очухается, тварь, да и зима еще скоро будет, да что уж, сейчас началась, и вообще, везде одно дерьмо, не могу на вас смотреть, чертовы уроды, мрази, ублюдки, как вас только земля носит, мог бы, всех вас перерубил, а еще лучше бы отравил. Во, пустить по трубам вместо воды какой-нибудь яд течет, чтоб все в округе себе глаза сожгли и желудки, и ползали, и корчились, а я ходил и всех их топором рубил.
Такой весьма непонятный поток сознания длился еще минуты две. Ефрейтор слушал это, уже чувствуя, как его руки немеют, и понимал, что все, это конецвыйти отсюда живым он не сможет. Конечно, ефрейтор до этого ни разу в жизни не встречал сумасшедших, но по этому человеку было сразу видно, что он не здоров. Из всего потока сознания Павлюшина ефрейтор сумел понять лишь одно: душегуб то ли ненавидит всех людей, то ли только милиционеров хотя, в это время ефрейтор туго соображал и говорилкуча побоев давала о себе знать.
Ночь эта выдалась ужасной для всех. Еще часа два Павлюшин бил висящего на веревках ефрейтора, качал его из стороны в сторону, жег разрезанную плоть спичками и по-другому издевался. Ефрейтор пытался с ним говорить, но Павлюшин словно ничего не слышаллишь изредка он мотал головой и говорил что-то бессвязное непонятно кому. Иногда он падал на пол и корчился в судорогахв это время ефрейтор так надеялся на то, что этот изувер умрет. Однако минут через пять он опять поднимался, сносил со стола стоящие пустые бутылки и опять принимался бить, резать и жечь милиционера.
Двум постовым, идущим по улице, ставшей местом преступления, тоже стало не по себе, когда они приблизились к дому, испускающему свет, оттуда выскочила маленькая девочка в одном платьице. Ее синие от холода ноги увязали в снегу, а маленькие ручки были в крови. Когда они увидела двух милиционеров, то вскрикнула и бросилась бежать, но, сделав шага три, упала в снег, пока патрульные не взяли ее на ручки, несмотря на ее вскрикивания и сильную дрожь, занеся в дом. Поступили они умно: один постовой остался успокаивать и греть девочку на кухне, а второй рванул в отделение.
Однако там уже был переполох: постовой Родин пять минут назад сообщил о нахождении трупа патрульного.
Все это происходило около четырех утра. Соседи убитых родителей девочки и жильцы домов, прилегающих к оцепленному месту нахождения трупа патрульного, сбегались на непроходимый забор сонных мужчин в теплых синих шинелях. Холод, мрак и падающий снег не смущал людейони жаждали увидеть новую жертву загадочного изувера и узнать, не поймали ли его в этот раз.
Не поймали
Вскоре девочку забрали в больницу. Пока постовой сидел с ней, она не произнесла ни одного звукатаким сильным был ее шок, ее ужас, так сильно она была испугана. Врачи вкололи ей какое-то успокоительное, завели в карету скорой помощи и повезли в райбольницучаса через четыре, по словам сонного медика, ужаснувшегося виду трупов в комнате, девочку уже можно было забирать для опроса.
Тем временем Горенштейн с Летовым помчались к месту нахождения трупа патрульного. Скрябин, прибежавший на место преступления первымблаго жил он рядом, уже успел выяснить две немаловажных детали. В шинели убитого он нашел удостоверение старшего сержанта Лобного Семена Парфеновича. Лицо было сильно изуродовано: череп разошелся по швам, но цвет волос и характерная деформация ногтя была такой же, как и у Лобного. Скрябин сразу же послал в отделение человека, который быстро выяснил, что в эту ночь Лобный ушел на патрулирование Первомайки с ефрейтором Михайловым. На большом удалении от трупа была небольшая лужа крови, а под свежим снегом внимательный ефрейтор Скрябин раскопал капельки крови, которые тянулись вдаль по дороге к дому убитых семьянинов. К приезду Летова версия уже была готова: сержанта душегуб убил, а ефрейтора забрал с собой.
Летов сразу же приказал отправить Скрябина с еще двумя испуганными патрульными по дороге к дому, а от дома идти вдоль улицы, заходя во все закоулки, вооружиться железнодорожными фонарями и искать хотя какие-нибудь уликибыть может, они смогут привести прямо в логово убийцы.
Кирвес, приехавший на «скорой» почти следом за Летовым с Горенштейном, быстро осмотрел труп сержанта и заключил, что убийство произошло совсем недавно, не более двух часов назад. Летов решил действовать решительно и, возможно, несколько противозакнноон взломал замок на стоящем рядом продмаге, используя находящийся там телефон для звонков в отделение.
Горенштейн отдал немедленный приказ отправить группы поиска на помощь Скрябину, а также выяснить, кто проживал в доме убитых.
В это время милиционеры забыли о всех своих мыслях и делахкаждый был погружен в работу, ибо именно сейчас была надежда поймать убийцу прямо, что называется, по «горячим следам».
Однако вскоре эти надежды развеял Скрябин. Как оказалось, на развилке двух улиц он увидел следы от рельс телеги, а изредка попадающиеся под толстым слоем снега капли крови пропали вовсе. Следы от сапог было уже не найтиснегопад скрыл их навсегда. Короче говоря, Скрябин решил, что убийца с ефрейтором поехал на телеге по «железке». Один рядовой прибежал с этой скорбной новостью к Летову, а вот Скрябин пошел вдоль прочерченных на слое снега следах от едящей по рельсам телеги. Идти, однако, пришлось недолготелега стояла около барака близ склада ОРСа Паровозоремонтного завода, а ее кучера только-только приехали.
«Твари, лежать!» закричал Скрябин, оголяя свой «Наган». Оставшиеся двое его помощников сделали тоже самое, и вскоре на двух полупьяных кучеров уже были направлены три ствола пистолета.
Один из них упал на колени и, содрав с головы старую шапку-ушанку, закричал: «Начальник, пощади, мы меньше килограмма украли!»