И вот эта колонна съехала с переправы, рванув впередеще немного и они доедут до Летова. Первой проблемой было понять, куда же поехал Павлюшин, но тут помог сержант, прервавший ненадолго перевязку раны водителя обрывками своей рубашкион махал рукой в сторону затона, указывая Горенштейну путь.
Летов же, еще раз обтеревшись снегом, резко вскочил из своего укрытия и вытянул ствол пистолета. Моментально из-за развороченного «Москвича» выскочил и Павлюшин, направив ствол своего «ТТ» на избитого противника. Вот такая дуэль, с грубым нарушением правил: противники стоят не ровно друг напротив друга, пистолеты разные, да и расстояние не точное.
Летов с Павлюшиным обошли свои машины, не опуская стволов. Сблизились еще сильнее, так, что их окровавленные, стеклянные и полные ненависти друг к другу лица остановились на расстоянии метров пяти друг от друга.
Летов понял, что выстрелить сейчас, значит точно обречь себя на смерть. Но волновало его, само собой, не это, а то, что он может просто промахнутсяон уже не верил в свои умения стрелять, да и кровь периодически заливала заплывшие глаза. Поэтому Летов решил действовать по плану «Б»: бросил в сторону пистолет, упал на колени, опустив голову, и прокричал: «Ну стреляй, твою ж мать!»
Павлюшин же, как и ожидал оперуполномоченный, не выстрелил, а лишь усмехнулся и пробормотал своим хриплым голосом: «Ты ж не выжил на войне».
Летов, услышав знакомые мысли, которые часто к нему приходили, решил уточнить: «Почему?»
-Ты на ней заново родилсятакже хрипло бросил Павлюшин.
-С чего ты взял?
-Выжил бы попытался сейчас меня застрелить, а не падал на колени.
-А ты что ж, тоже не выжил?
-Нет, иначе я бы давно тебя застрелил. А так, родственная душа. Но ты родился идиотом, тупым скотом и мразью, а я, вероятно, самым полезным человеком в этой стране.
-С чего ты взял? повторил свой вопрос Летов.
В этот момент Павлюшин словно сломался: он топнул ногой и принялся орать: «Да потому что, мать твою, ты, гребаный урод, защищаешь этих людей, ты их любишь, ты пытаешься их защитить, а я спасаю мир от них! Ты думаешь, что люди чего-то стоят, что они для чего-то нужны, но голоса не ошибаются! Ты думаешь, что мир без людей не нужен, но голоса правы, мир без людей есть единственно нужный мир, мир необходимый! Мир без людейлучший мир, и я нужен для того, чтоб этот лучший мир построить, спасти его от вас, уродов, тупого скота!»
Летов, даже усмехнулся, убедившись в своей теории о том, что убийца очень глубоко болен и именно поэтому использует свой топор, а после окончания ненавистнической речи душегуба, спросил: «Ты веришь в то, что это верно?»
-Что бь?! еще громче прокричал Павлюшин. Неужели ты, ты, урод который жизнь свою не жалеет, не понимаешь, такой простой вещи, что людиэто опухоль, бессмысленное дерьмо, никому не нужное, кроме меня, спасителя этого мира?!
Бог знает сколько бы еще продолжался этот «гениальный монолог», если бы его не прервал рев мотора и Горенштейн, открывший огонь прямо на ходу, как только он выехал из-за поворота.
Летов схватил свой пистолет и выстрелил, но Павлюшин, осознавший свое идиотское положение, быстро спрятался за разбитым «Москвичем», защищаясь от пальбы Летова и Горенштейна.
«Веня, у него автомат!» проорал Летов из-за своего укрытия. Водитель развернул «Победу» поперек дороги, как недавно делал сам убийца, вместе с Горенштейном быстро выскочил из нее и спрятался, защищаясь от неприцельной пальбы убийцы. Автобус остановился как-то полу боком, командир взвода принялся поднимать солдат, чтоб те быстро вылезли из уютненького салона. В это же время Павлюшин взвел ППШ с секторным магазином, пустил очередь по «Победе», прошив ее двери и превратив в кашу стекла, а потом принялся «полоскать» своим огнем автобус. Пули, ясное дело, легко прошивали тонкие стенки ГАЗа-03-30, разносили стекла и, что самое плохое, сносили с ног солдат, иногда наповал. Салон наполнился криком, смешивающимся с треском стекол и воем ветра. Командир, получивший уже две пули в спину, принялся тащить сильно раненых прямо под огнем. В это же время в игру вступил Горенштейн, открыв по машине Павлюшина огонь, а одновременно с ним стрелял и Летов, тем самым просто зажав Павлюшина между двумя линиями огня и временно прервав его свинцовую «стирку» бедного автобуса. Вскоре автоматные пули прошили сначала машину Летова, потом горенштейновскую «Победу» и вновь пошли по автобусу, в котором уже остались лишь трое убитых, а остальных раненых дотащили до выхода во время короткой передышки. Солдаты быстро сориентировались, лязгнули затворами, а кто-то уже и вовсе принялся стрелять по машине Павлюшина.
В итоге Северьян, выпустивший весь магазин, оказался под градом пуль: пистолетные пули Летова с Горенштейном и водителем, винтовочные солдат, все разносили его скромное укрытие. Выхода не оставалось: душегуб спрыгнул вниз, приземлился на бок и сразу рванул в сторону дамбы, от которой наверх уходила заснеженная лестница.
«Серега, беги поверху, трое за мной вниз!» быстро скомандовал Горенштейн, вставил новый магазин в свой «ТТ» и бросился к краю берега.
Летов выхватил у какого-то раненого в руку солдата винтовку, машинально, словно на подсознании, дернул затвор, рванув вдоль высокого берега. За ним же побежали и оставшиеся милиционеры, которые еще могли бежать, чуть позже из-за разнесенного автобуса выехал автозак и, сильно газуя, помчался за бегущими бойцами.
Горенштейн же, совершенно не боясь и не останавливаясь, спрыгнул вниз, приземлился на ноги, перевернулся и сразу же выстрелил.
«Суки!» прокричал Павлюшин, выстрелив в ответ и быстро спрятавшись за лежащей в снегу лодкой.
«За ним, ребята, брать живым эту мразь!» скомандовал Горенштейн, пальнув по лодке. Павлюшин выстрелил в ответ и более успешно: пуля попала точь-в-точь в колено водителю, тот закричал от боли и свалился в снег. Пустив еще пару пуль в сторону столпившихся у раненого патрульных, Павлюшин рванул к деревянной пристани.
Опять пальба, прерываемая на мат, рев мотора автозака, объезжавшего разбитую «Победу», какое-то рычанье Павлюшина который, получив порцию щепок от разбитой пулями пристани, прокатился по льду под ней и быстро вылез на лестницу.
Летов же почти подбежал к ней. Ноги жутко болели, бежать было тяжело, сердце рвалось от ударов, легкие выли от недостающего воздуха, лицо жгло попутным ветром, голые волосы окутывало снегом, а ладони сжигало холодным воздухом и ледяным прикладом. Вот и заветная лестница, сапоги давят толстый снег на ее ступенях, а приклад карабина машинально бьет по красному от холода лицу Павлюшина, уже готового выстрелить в Летова.
Ударом Павлюшина бросило на лестницу, не успел он одуматься, как получил еще один удар сапогом в лицо, пистолет его сбросили с лестницы вниз, потом перевернули на живот, опять пнули, а руки сцепили ледяными наручниками.
Летов стер с лица пот, бросил вниз карабин и уже готовился отдышаться, но не тут то было: сорвался Горенштейн.
«Дайте мне этого урода!» закричал обезумевший капитан, лицо его покраснело от прилива крови, глаза стали огромными, на губах появилась пена, а руки, окоченевшие от холода, рвались к Павлюшину.
Летов успел остановить капитана, схватив одной рукой за талию, второй за шею, повалил на заснеженную лестницу и стал держать лежащим.
«Пусти, пусти урод, дай мне эту мразь, я убью его бь!» с ужасом, выбрасывая на снег слюну, орал Горенштейн, пытаясь скинуть с себя Летова. Однако друг крепко держал своего давнего товарища, свою последнюю опору в этом мире, вдавливая лицо Горенштейна в снег, дабы его ледяной холод хоть как-то привел в чувство капитана.
Вскоре крик и дерганья сменились плачем, голова его упала в снег сама, тело вздрагивало и лишь изредка с уст срывался вой, жуткий, ужасающий и рвущий душу вой. Летов, однако, к такому вою привык и ничуть не ужасался, мрачно держа рыдающего Горенштейна.
Солдаты, стоявшие с карабинами на перевес, смотрели на эту жуткую сцену с сожалением и пониманиемвсе знали о том, что сделал для Горенштейна этот душегуб. Раненого водителя перенесли через Летова с Горенштейном, оставшиеся внизу солдаты тоже перешагнули через них, а окровавленного и ревущего от ненависти Павлюшина, как и несколько часов назад, просто занесли в автозак, бросив в клетку и закрыв ее на все обороты.
Когда автозак, ревя мотором, скрылся за развороченными машинами, а в медицинские «ГАЗы» заносили раненых и убитых, Летов таки слез с Горенштейна и взглянул на него своим полным боли и усталости взглядом.
Горенштейн встал на ноги, снегом стер кровь с лица и сквозь слезы, которые он всеми силами пытался сдержать, пробормотал: «Прости, Серег, прости я я я сорвался».
«У меня и похуже бывало» усмехнувшись бросил Летов, тоже обтирая лицо снегом. Солдаты, стоявшие наверху в оцеплении, смотрели на эту жалкую сцену презрительным взглядом. Мол, какие у нас офицерыалкоголики и психопаты. И никто даже не подумал о том, что с ними произошло, кто они; никто не подумал о том, что совсем недавно они в числе первых шли штурмовать вооруженного убийцу, готового на все лишь бы убежать.
«Товарищ капитан, может вам помочь?» спокойным голосом спросил Кирвес.
-Не стоит, Яспер, не стоит. Все в порядкеответил Горенштейн.
Летов головой показал, что Кирвесу лучше уйтиГоренштейн в это время мог находится только с Летовым, человеком, который так близок ему, несмотря на то, что опустился он гораздо глубже. Однако сломался с недавних пор также сильно, как и Горенштейн. Вернее, это даже не сломалсяпросто развалился, как и все его нутро, испытавшее столько ударов жизни, что, наверное, даже Выборг, по улицам которого Летов ходил еще офицером, мог посоревноваться в их количестве.
Вскоре Летов с Горенштейном и Кирвесом сели в пустую машину скорой помощи и помчались вдоль берега в отделение. Машину потряхивало, двое санитаров, молчаливо сидевших по разные стороны кузова, пытались дремать. Они постоянно закрывали глаза, голова падала на плечо, но на каждом ухабе, когда старый ГАЗ-35 вспрыгивал, просыпались, уставшим глазом обегали кузов и засыпали вновь, до следующего ухаба.
«Холодно что-то» пробормотал Кирвес.
-На Карельском перешейке похуже былоответил Летов.
-Помнишь, как мы тушенку мороженную ели, потому что костер развести не могли? дрожащим голосом спросил Горенштейн.
-Было дело. У финнов помню тушенка неплохая была.
-Эх, я вот иногда вспоминаю шпроты, которые в Эстонии ел в конце 30-х, думаю, может вернуться? Вкусные они такие были и дешевые главное. Жена моя их любила покупать на все праздники.
-Красивая она у тебя была, помню по фотографияммрачно ответил Горенштейн. Как Валя моя. Они похожи были.
-У жены моей, кстати, скоро годовщина будет. Десять лет.
-Она когда умерла?
-28-го декабря. Хоронил 3-го января. Помню, когда Новый Год был, вышел из дома, дочку с мамой своей оставил, пошел по улице, упал на скамейку и зарыдал. Благо, людей не было почти, не увидел никто. А то испортил бы кому-то настроение в праздник.
-Ты к дочке на Новый Год не поедешь?
-Не хочу. Пусть уж они там сами.
Услышав сонный стон санитара, проснувшегося от их разговора, оперативники замолчали, уставив взгляды в пол.
Глава 19.
«Смертьсвобода!
Смерть как источник в пустыне
Смерть как тепло любимой
Смерть как дворцы бездомным
Смерть как хлеб голодным».
--К.Ступин.
«Составили бланк, описали его с головы до ног, обработали раны, даже пару швов наложили» медленно говорил Кирвес, идя впереди команды оперов. Молчаливый Горенштейн, из последних сил сдерживающий свою внутреннюю смерть, шел вперед, пытаясь казаться сильным и серьезным, в то время когда внутри все разрушено и разбуровлено, а пропитое и посиневшее лицо, вперемешку с трясущимися руками, засохшими пятнами блевотины на мундире и абсолютно пустым взглядом, выдавали в нем человека пропащего и более никому не нужного, для которого смерть спасение, единственное, которое только бывает на этой Земле. На самом деле, какие есть варианты спасения у таких людей, как они, как Летов и Горенштейн? Неужто от гибели, от чувства потери всего, что было на свете, может помочь алкоголь или память о прошлом? Неужто, потеряв два раза все самое дорогое, все, что ты строил и чего добивался всю жизнь, можно найти что-то схожее по важности в третий раз? Конечно же нет. Поэтому те, кто понимал это, никоим разом Горенштейна не винили, даже не замечая побоев на его лице, пустого взгляда, не чувствуя перегара. Единственное, за что опасался Ошкин так это за то, что Горенштейн может повести себя как Летов при допросе того коллабрациониста: набросится на Павлюшина с ревом и пеной на губах, пытаясь убить.
Замок загрохотал, ключи в связке ударились друг о друга, постовые у толстенной деревянной двери камеры, опоясанной старыми железными браслетами, выдавленной, словно след на песке, яме для глазка, выпрямились, встав по стойке «смирно», дверь камеры отворилась, и в лица милиционерам пахнул мрак и холод камеры. Рядовой занес в угол небольшой столик, писарь быстро наложил его чернильницей-непроливашкой, пером и бланками допроса, а вскоре дверь снова заперлась.
Павлюшин же продолжал сидеть как ни в чем не бывало на нарах камеры. Увидев знакомые лица он лишь еле заметно усмехнулся, бросил на пыльный пол ноги и стал ждать.
«Меня зовут Вениамин Горенштейн, я капитан милиции. Сейчас мы будем проводить ваш допрос: на все вопросы отвечать четко, кратко, от ответа не уходить, ложных показаний не давать» протароторил Горенштейн и кивнул писарю, уже макнувшему в чернильницу перо.
«Итак, ваше полн» уже думал начать Горенштейн, как вдруг его прервал Павлюшин.
-Какой сегодня был чудный денекпробормотал душегуб. Однако он был бы куда лучше, если бы вы мне сегодня не помешали, и я кого-нибудь еще убил. Все-таки голоса никогда не врут, они правы во всем и всегда, что этот мирэто какой-то идиотизм, а люди, живущие в нем, лишь мелкие насекомые, вроде тараканов, которых я столь часто давил, пока не надоело, зачем их давить, если повсюду стекло?! Вы, кстати, знаете, как интересно и прекрасно бить стеклянные бутылки? От этого получаешь такое удовольствие и умиротворение, что чувствуешь себя абсолютно спокойным и счастливым человеком, словно ты не бутылки бьешь, а головы вам, мерзким ничтожествам, которые пришли мне задавать вопросы, но на все вопросы будут вопросы, на все ответы будут ответы, а на все просьбы будут действия, и когда вы поймете, что я был прав, и попросите меня о помощи, то первым, кого я спасу, будете вы, и ваши несчастные черепные ящики, которые так легко ломаются одним ударом топора, станут раскрошенными в пух и прах.
-Молчать! еле сдерживая себя прокричал Горенштейн. Я же сказал отвечать четко, что за театр одного актера вы здесь развели?
-Знаете, когда был такой театр? Когда я убивал ту бабу, из мерзкой комнаты которой вы ушли утром.
Ясное дело, что Горенштейна это вывело. Тишину камеры разорвал его крик, Летов уже изготовился поймать Горенштейна, дабы тот не удушил Павлюшина. Опять мощный рывок Горенштейна вперед, его злостный крик смешался со смехом Павлюшина и скрипом двери камеры, туда же вклеился и матерок Ошкина, и странное мычанье писаря, и рвущее всю эту цепочку звуков молчание Летова.
Он схватил Горенштейна за пояс, ударил коленом в живот и потащил к двери. От удара Горенштейна парализовало, он не мог дышать и двигаться, поэтому постовые его быстро вытащили из камеры, заперли ее дверь и оттащили куда-то к лестнице.
«Вот видишь, как слово может ранить. Я вот думаю, зачем мне топор, если я могу рубить вас словами?» усмехнулся сам себе Павлюшин, оглядывая своего недавнего собеседника.
«Послушай, урод, я спрашиваю, ты отвечаешь, усек?» поднимая из глубин памяти весь воровской жаргон, услышанный в лагере, злостно проговорил Летов.
-А ты мне что? Может подставишь свою голову под мой топор? с насмешкой спросил Павлюшин.
-Ответишь сейчас нормально, быть может, приду к тебе и поболтаем за жизнь. Будешь выеживаться, до самой казни ни с кем, ни с кем, сука, не поговоришь.
Павлюшин улыбнулся, стер кровавую соплю, вытекшую из разбитого носа, и ответил: «Спрашивай».
-Ваше полное имя, год и место рожденияначал Летов.
-Павлюшин, Северьян Андреевич, 1912 год, село Пяткино, Витебской области.
-Место жительства?
-Первомайский район города Новосибирска, поселение работников ОРС Паровозоремонтного завода.