За несколько минут до полуночи Фрол Кузьмич явился послушать мелодичное звучание Златоустовской сабельки.
Когда несколько свечей осветили спаленку, Угрюмов уселся в кожаное кресло и вытащил из жилетки золотой хронометр. Стрелки на циферблате обе замерли на цифре двенадцать. «Ну, голубушка, побренчи, да чего-нибудь жалостливое, потешь хозяина-то», сказал Угрюмов.
Вскоре одна стрелка стала отдаляться от другой, но сабля не звенела.
Лицо Угрюмова побагровело, пальцы вцепились в обшивку кресла. «Объегорил, цыганское отродье», прошептал Фрол Кузьмич и, подскочив к стене, сорвал саблю, бросил ее с размаху на пол. «Курицу за жар-птицу принял, простонал Угрюмов, а где они, золотые перья, где блеск? Надо же так обмишулиться».
Со злобой он стал топтать саблю ногами.
Потом Фрол Кузьмич так и не вспомнил, то ли он поскользнулся и напоролся на лезвие, то ли сабля вдруг перекрутилась под ним.
Окровавленный Угрюмов добрался до двери, сумел открыть засов и выполз из спаленки.
Поправившись, Фрол Кузьмич решил судить саблю по всей строгости. «Тихон, приказал он своему верному слуге, зажми ее подлую в тиски и руби зубилом».
Но зубило отскакивало от сабли, как горох от стенки. Через полчаса Тихон, виновато улыбаясь, пробормотал:
Не берет ее зубило, хозяин. А зубильце-то закаленное.
А ну дай-ка я разок по ней тяпну, засучил рукава халата Угрюмов и, приложив к сабле зубило, что есть силы ударил кувалдой.
Сноп горячих искр брызнул ему в лицо. Зубило, вырвавшись из рук, расплющенным концом угодило в лоб.
Хозяин, ты часом не помер, склонился над лежащим Угрюмовым Тихон.
Фрол Кузьмич закряхтел и, опираясь на Тихона, привстал. На лбу у него разрасталась, отливая синевой, шишка величиной с пятак.
А ежели ее, тово, утопить или зарыть поглубже в саду?предложил Тихон.
Сунь ее поначалу в бочку с водой и закопай. Пусть ее ржа задушит, просипел Угрюмов, потирая рукой шишку. А место приметь.
Через полгода Фрол Кузьмич случайно вспомнил о сабле, доставившей ему столько неприятностей.
Тащи ее, сказал Фрол Кузьмич Тихону, хочу поглядеть, что там осталось?
Тихон принес хозяину саблю. На лезвии не было ни единого пятнышка ржавчины.
Без нечистого тут не обошлось, охнул Тихон. Хозяин, не дается она в руки.
Экая незадача, обескуражено промолвил Угрюмов. Не дается мне, и другому не достанется. Хватит терпение мое испытывать. Замуруй-ка ее в стену над лестницей. А надумаю чего еще учинить, тогда достанем и уже ей не пофартит.
ОТЕЦ И СЫН
До начала первой мировой войны оставались считанные месяцы, а немецкие подводные лодки уже держали под прицелом просторы Атлантики.
Бурлил расплавленный металл в домнах Рура. Плотная дымовая завеса, как траурное полотнище, расстилалась над главной кузницей оружия для армии кайзера Вильгельма.
Германия старательно готовилась к войне.
Скоро, очень скоро мы наконец-то приступим от плац-парадов и маневров к настоящему делу. Поверь чутью старого кавалериста. Война, любезный Конрад, или кратчайший путь к карьере, или повестка к господу богу, говорил своему молодому другу, лейтенанту Конраду Штифке, командир эскадрона, ротмистр фон Больц, потягивая коньяк и покуривая гаванскую сигару.
В ресторане много военных, и это радовало ротмистра. Он добродушно улыбался лейтенанту, на деньги которого кутил. А деньги, присланные Людвигом Штифке сыну в день окончания Ганноверского кавалерийского училища, улетучивались с той же быстротой, что и ароматный дым дорогой сигары. «Попросить у отца небольшую ссуду до получения первого жалования в полку? Старик замучает дурацкими поучениями о вредной для молодого человека расточительности, размышлял Штифке младший, слушая разглагольствования ротмистра. А не угостить этого любителя повеселиться за чужой счет тоже нельзя, начнет придираться по службе, тогда из лейтенантов никогда не выберешься».
Ты мне нравишься, Конрад, клянусь мечом Зигфрида, ты настоящий тевтонец, бормочет упившийся ротмистр. Дойдешь до генерала, если, конечно, будешь и дальше уважать старших по званию.
Штифке криво улыбнулся. Такая любовь ему дорого обходится.
В эту ночь Конраду не удалось уснуть. Вестовой принес телеграмму из Золингена: «Отец тяжело болен. Срочно приезжай. Нотариус Вагнер».
«Почему нотариус?недоумевает Штифке. Ах, да, речь, вероятно, идет о завещании. Надо срочно опередить сестер. Глупо будет, если продолжатель рода останется ни с чем».
Шестнадцать лет прошло с тех пор, как Людвиг Штифке впервые увидел Златоустовскую поющую саблю. И все это время помнил о ней. Пока есть такая сабля, его клинки, которые ценятся по всей Европе, не могут считаться самыми лучшими. Поющая сабля должна быть в Германии.
Не договорившись со старым оружейником Федотом, раздосадованный Штифке уехал из Златоуста.
Через некоторое время, изменив внешность (он отпустил усы и бороду), Штифке вновь наведался в Златоуст и, никому не открываясь, стал искать человека, который мог бы раздобыть саблю.
В одном из трактиров он познакомился с мастеровым оружейного завода и представился коллекционером холодного оружия Нойманом. Но смуглый, звероватый на вид мастеровой опознал его. Людвиг Карлович обещал за саблю две тысячи рублей.
Выпили, ударили по рукам. Штифке понадеялся напрасно, мастеровой куда-то запропастился и не давал о себе знать.
Внезапно арестовали Маркела Изотова. Штифке, не колеблясь, решил, что кузнец причастен к похищению сабли и, вполне вероятно, мог оказаться дружком бородатого мастерового. Людвиг Карлович понял: надо выжидать.
Дела призвали Штифке в Петербург, где ему предложили несколько выгодных заказов. Однако связь со Златоустом он не терял и вскоре узнал, что кузнеца выпустили на свободу. Штифке пришел к выводу: Маркел так надежно спрятал поющую саблю, что полиции не удалось ни вернуть похищенную ценность, ни добиться признания у обвиняемого. Людвиг Карлович стал собираться на Урал, чтобы наконец-то выкупить у кузнеца булатную саблю.
Но и тут подстерегала неожиданность. Штифке был вынужден срочно покинуть пределы Российской империи: в Золингене умер один из владельцев небольшого оружейного завода, и Штифке приобрел его, выгодно вложив капитал. Клинки с клеймом золингеновского оружейника экспонировались на выставке в Париже, он получил большой заказ на кавалерийские палаши. Счет в банке сразу же удвоился.
Готовимся к войне, решил Людвиг Карлович, иначе зачем нам столько оружия?
Война. С кемс Россией или с ближними соседями? Впрочем, война Россию не минет. А может, это и есть удобный случай, которого он дожидается шестнадцать лет? Долго ли еще? Возраст не ждет! А вдруг война затянется? Что ж, за него потрудится Конрад. Мальчик честолюбив и упрям. Упрямствофамильная черта всех Штифке.
Ты, вероятно, ожидал увидеть меня в гробу и уже подсчитывал свою долю наследства?усмехнулся в лицо оторопевшему сыну Штифке-старший.
Я рад, безмерно рад, что ты жив и здоров, лепетал Конрад, втихомолку злясь на отца за его догадливость.
Насчет завещания, Кони, можешь быть спокоен, ты получишь больше, чем сестры. Прости за шутку с телеграммой. Маленькая военная хитрость. Штифке улыбнулся и продолжил:Кони, ты уехал со мной из России, когда тебе было десять лет. Скажи, ты еще не забыл русский язык?
Зачем ты об этом спрашиваешь, отец?
Садись рядом и слушай, сказал Людвиг Карлович.
Это более чем странно, рассмеялся Конрад, выслушав отца, неужели мы, лучшие в мире инженеры и химики, не можем создать саблю, которая была бы достойна той, которую ты мне описал?! В конечном счете не сабли определяют исход войны. Тебе из каприза нужна эта поющая сабля. Но не проще ли нанять певичку, и пусть она услаждает твой слух с утра до вечера, пошутил Конрад.
Молокосос!отрывисто произнес Людвиг Карлович.
Конрад испуганно вскочил и по привычке, вколоченной в него в училище, вытянулся перед отцом по стойке смирно.
Не сабля меня интересует, медленно произнес Штифке-старший, хотя и не скрываю, что мои клинки, бессильны перед ней. Я думаю прежде всего о тебе и о твоих товарищах по оружию. Сталь, Кони, основа любой войны. Чем крепче сталь, тем сильней характер нации. И тот из противников, у кого сталь окажется тверже, способен одержать победу. К сожалению, какой-то особый секрет сплава и закалки стали для нас пока неизвестен. Можем ли мы быть уверенными в себе, пока этим секретом владеют русские мастера? Заполучи саблю, мой мальчик, и давний спор, чья сталь крепче, решится в нашу пользу. Попади «старый соболь» в руки инженеров, ученых, они сразу докопаются до сути. Надеюсь, теперь ты меня понял, Кони?
«Это у него старческое», подумал снисходительно Конрад. Но, чтобы не огорчать вспыльчивого, как порох, отца, сказал другое:
Прости, отец, я судил несколько поверхностно о том, что для тебя представляется серьезным.
Для всех нас, поправил сына Людвиг Карлович.
Конрад погостил неделю. Перед самым отъездом в полк отец отдал сыну записную книжку.
Запомни, старшего сына кузнеца Маркела зовут Иван, младшего, черт бы побрал эти азиатские имена, не то Кирейша, не то Кирюша. Иван старше тебя на несколько лет. Уверен, сабля хранится у него.
АВГУСТ 1914 ГОДА
День за днем звон колоколов плыл над городом. Попы с амвона торжественно предрекали скорую победу православному воинству. Грозной октавой в ушах прихожан отдавался дьяконовский бас. Задрав вверх бороду, дьякон слал проклятья германскому и австрийскому государям, осмелившимся объявить войну Российскому государю помазаннику божьему Николаю II.
В городе на видных местах расклеены царские манифесты и приказы уездного и губернского воинского присутствия о мобилизации.
На вокзале толчея. Мобилизованные прощались с семьями, родственниками, друзьями. Два духовых оркестраодин военный, другой местной пожарной командызаглушили разговоры, смех, плач, выкрики. Покраснев от натуги, музыканты бойко играли державный гимн «Боже, царя храни ».
Молодой офицер-кавалерист, сдвинув на затылок фуражку, наклонился к гимназистке.
К рождеству с немчиками управимся и тогда, не обессудьте, заверну в ваши края. Будьте любезны, барышня, черкните адресок.
Гимназистка, краснея от смущения, протянула ему листок из миниатюрной лакированной книжицы и шепчет со слезами на глазах:
Возвращайтесь с победой!
Непременно с победой, барышня, слово драгуна!громко воскликнул офицер.
Государю-императору слава, офицерству российскому виват!выкрикнул подвыпивший пожилой чиновник в поношенном вицмундире. Он всхлипнул и в порыве патриотических чувств полез к офицеру целоваться.
Отстань, шпак, офицер толкнул пьяного чиновника, и тот, размахивая руками, грузно осел под дружный хохот гимназистов старших классов, с завистью посматривавших на офицера.
Призванные в действующую армию братья Иван и Кирилл Изотовы прощаются с близкими. Аленка, жена Ивана, заглядывает ему в глаза, изо всех сил держится, чтоб не заплакать. Тут же бабушка Наталья. Четырехлетняя внучка Оленька держит бабушку за руку и с любопытством оглядывается по сторонам. Столько людей она видит впервые. Подбежал запыхавшийся Кирилл.
Братка, кажись, разузнал. Я служивому полштофа поднес, он все выложил, как на духу. В Казань нас повезут и определят в драгуны.
В двух шагах от них молодая женщина, повиснув на муже, истошно завыла. Аленка и бабушка Наталья вздрогнули и тоже заплакали.
Детишек бы пожалели, просит Иван, панихиду устроили.
Два сытых рысака вынесли к теплушкам угрюмовскую пролетку. Тихон натянул поводья.
Ребятушки-солдатушки, заорал Фрол Угрюмов, дайте немчуре лупоглазому по сопатке. Жертвую, братья-уральцы, на божий храм за победу православного воинства полтыши рублев.
Вот бы кого в окопы, раздался чей-то насмешливый голос, его снарядом не прошибешь и ни одна вошь не угрызет.
Мамочка, еще один солдатик приехал?спросила Оленька.
Аленка улыбнулась сквозь слезы. Разбитная молодая бабенка подскочила к пролетке.
А хошь, боров, я тебя наместо мужика мово, в солдаты забритого, к себе кормильцем определю?!
Поди с глаз долой, дурища, недовольно проворчал Угрюмов, а то вдарю.
Я тебе вдарю, угрожающе пророкотал здоровенный мобилизованный, я тебе так, хозяин, вдарю, что и вовсе не очухаешься.
Гони, пнул Тихона ногой Угрюмов, и рысаки, обожженные кнутом, сорвались с места, как шальные.
Раздались военные команды, забегали вдоль состава суетливые унтеры.
Эй, бабы с детишками, осади назад!зычно гаркнул дюжий седой вахмистр. Которые мобилизованные, грузитесь, да поживее.
Братья торопливо обняли мать. Старший оттолкнул припавшую к нему Аленку. «Сыночки, кровиночки мои», запричитала бабушка Наталья.
Пронзительно свистнул паровоз. Заплакал проснувшийся Федотка. «Ванечка, родненький, возвращайся», метнулась к теплушке Алена.
Оркестры грянули «Прощание славянки».
Иван оказался в одной теплушке с мобилизованным, который обещал ударить Угрюмова.
Куропятов я, Гришка, может, слыхал? В кулачки со мной не берись. Нараз уложу, добродушно улыбнулся Куропятов, копаясь в сидоре, и с торжествующим кряком достал штоф водки, моя баба сподобилась мужу угодить. Почнем, братцы, на дорожку. Садись, служба. Прими толику для сугреву.
Вахмистр задумчиво провел по усам:
Оно, конечно, по уставу не положено, но по махонькой не повредит
Выставлены кружки, домашние пироги, копчености, маринованные грибки.
Чего пригорюнился, землячок?окликнул Ивана Куропятов. Выпей, браток, сыми тяжесть с души. Где наша не пропадала.
Выпили по одной, по второй, по третьей. Вскоре вахмистр, положив голову на широченное, как ошкуренное бревно, плечо Куропятова, затянул густым баритоном, песню.
Через несколько часов теплушка спала богатырским сном. И только Кирилл, выпивший меньше остальных, тяжело ворочался на прелой соломе. «Всего-то год, как с действительной службы пришел и, на тебе, опять забрали, с тоской думал он,хоть бы война не затянулась. Может, верно грамотные господа говорят, что германец супротив нас не устоит».
Но откуда ему было знать, что война продлится три долгих мучительных года, раскидает его с братом в разные стороны протянувшегося на многие сотни верст русско-германского фронта, и что он будет свидетелем того, как рухнет самодержавие, развалится царская армия.
25 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА
I
Он словно заново ступал по тропинкам своего детства. Вот голенастый петух с ободранным хвостом, его злейший и хитрющий враг, промчался по двору, тревожно покрикивая курам. Он побежал за ним с хворостиной, ветер раздул рубашонку, портки сползли, а петух удрал. Слезы обиды застыли в глазах.
Но сильные, пропахшие машинным маслом, серой и керосином руки подняли его, замирающего от страха и восторга, и посадили на широкие плечи.
Он шепчет: «Тятенька, родненький», и тычется облупленным носом в мягкие завитки отцовских волос.
Отец выносит его на берег реки Ай. Внизу в долине лежит город, дымятся трубы заводов. А над головой синее небо, стоит протянуть ладошку, и она тоже станет синей.
Приволье-то кругом, господи, и взглядом не окинешь. Гляди, Ванюха, где ишо такую красу встретишь?
Вечер. У костра вьется сонная мошкара; где-то у берега балует окунь, звучно бьет хвостом.
Отец прутиком переворачивает в золе почерневшую от жары картошку, перекатывает ее с ладони на ладонь, как будто лепит снежок. Очищенную протягивает ему.
Да ты не давись, смеется отец, что зажмурился? Язык попалил?
Вкусно, бормочет он, набивая полный рот.
Вкусней ничего не бывает, подтверждает отец, разматывая прихваченную из дому тряпицу, и сыплет на картошку сероватую крупную, похожую на дробь, соль.
Есть хочу, картошечки печеной, простонал раненый.
Видать, парень, на поправку пошло, склонился над Иваном Изотовым круглолицый бородатый человек в нательном белье, сдюжил ты смертоньку.
Изотов попытался приподняться, но бородач легонько придавил его к подушке.
Скор ты больно на поправку. На-ка выпей киселя, полегшает
После нескольких ложечек мутного киселя Иван заснул.
Есть да спать, да силы набирать, задумчиво проговорил бородач и, ковыляя на костылях, направился сообщить дежурной сестре, что ефрейтора Изотова в мертвецкую палату перевозить не надо.
Только через месяц ему разрешили передвигаться на костылях. Вскоре Изотов познакомился с матросом Антоном Задирко с эскадренного миноносца «Гром». Тот оказался большевиком. «Скоро гидру Керенского к ногтю приберем, объяснил Задирко Ивану политическую ситуацию последних дней, А ты, браток, держи курс на Смольный».
II
Утром 25 октября легкораненые и выздоравливающие офицеры стали покидать госпиталь.