Пока что тебе и собственные ноги не подчиняются, напомнила я, что было рискованно, но обошлось без последствий. Но, Колин, если, как ты говоришь, ты их чувствуешь и способен пошевелить пальцами, это почти наверняка означает, что теоретически ты можешь ходить.
Не могу.
Сможешь, если захочешь. Твои мышцы просто ослабли от бездействия. Начинай тренировать их. Постепенно, от малого к большему, ты добьешься успеха. Если у мальчика из книжки получилось, то и у тебя получится.
Вот уж не аргумент, возразил Колин и отвернулся с надменным фырканьем.
Я потянулась к его взъерошенному затылку, но передумала, и моя рука упала на одеяло.
Почему тебя заботит, буду я ходить или нет? продолжил он злым, низким голосом, и я задумаласьдействительно, почему? Но в этом темном жутком доме Колин был единственным, с кем я регулярно общалась, что делало меня небезразличной к его судьбе. Впрочем, такое объяснение ничего ему не скажет.
Потому что когда я гуляю по берегу и смотрю, как небо растворяется в море, мне становится грустно оттого, что ты не можешь испытать и увидеть то же.
Море? Колин развернулся, обратив на меня свои глаза, перламутрово-серые, как черный жемчуг. Оно рядом?
Я рассмеялась от удивления.
Ты не знал об этом?
Нет. В нем действительно так много воды?
Очень. Хочешь, я принесу тебе ракушку с берега?
Принеси. А оно на самом деле соленое?
На самом деле.
Тогда еще зачерпни мне стакан морской воды. Я хочу ее попробовать.
Дав ему обещание, я попыталась продолжить урок, от которого мы отвлеклись, но Колин был рассеян и постоянно ошибался. Все же он заметно продвинулся в учебе за последнюю пару недель. Много читая, он запоминал правильное написание слов, уточнял смысл ранее малопонятных ему и узнавал новые. Он был умным, быстро схватывающим ребенком, невежество которого объяснялось единственно тем, что никто не занимался с ним всерьез, сосредоточившись на попытках установить контроль над его поведением.
В этот раз он отпустил меня с миром, не подвергая обычному испытаниюне протянул мне для пожатия свою хрупкую, безжизненную руку, прикасаясь к которой, я каждый раз зажмуривала глаза
Раздвинь занавески, попросил он вместо этого и, когда я выполнила его просьбу, приподнялся, пытаясь выглянуть в окно.
С этой стороны моря не видно, сказала я. Тебе придется выйти наружу. Закрыть окно, как было?
Нет, оставь. И потуши лампу. От ее света у меня болят глаза.
У вас дар, восхитилась миссис Пибоди, когда я спустилась на кухню. Иначе как еще объяснить, что вам удалось утихомирить маленького дьяволенка. Он даже мне стал реже показывать зубы, а раньше мог и молочником запустить, когда хватало силенок.
Да какой дар, просто немного настойчивости и терпения.
Проблем все еще хватало, но делиться этим фактом я не стала. Например, недавно, когда я предложила ему порисовать, Колин нарисовал мертвых животных. Его рисунок, при всей незатейливости, был потрясающе отвратендлинные растянутые внутренности, лужи крови, густо заштрихованные красным карандашом. В придачу, протягивая мне рисунок, Колин посмотрел на меня с такой зловещей, саркастичной улыбочкой, что у меня мороз пробежал по коже.
Все девушки, что работали до вас, его ненавидели. Неудивительно. Все замечают это, миссис Пибоди перешла на шепот и придвинулась ближе ко мне. Точно веет от него чем-то затхлым. Смертью, вот чем.
Слова миссис Пибоди показались мне излишне театральными, что ли. Но я бы не удивилась, считай она именно так, как сказала. Миссис Пибоди была очень суеверна. Однажды она поведала мне мистическую историю из собственной молодости: ее соперница, оказавшись ведьмой, заколдовала парня, причину их распри, и через три дня он умер от тифа. Я-то, разумеется, решила, что парень просто умер от болезни, но благоразумно промолчала. Да и не логичнее ли было ведьме истребить конкурентку, саму миссис Пибоди?
А что касается Колина я действительно ощущала в нем что-то отталкивающее, но, постепенно успокоившись, отнесла это на счет его дурного характера. Я научилась вытеснять чувство отвержения, хотя оно так и не оставило меня полностью, пусть даже Колин давно не бросался в меня книгами. Я не хотела повторять ошибку, которую, как поняла однажды, совершили все мои предшественницы: запуганные темным ореолом Колина и его маской маленького тирана, они склонили головы, признавая его своим господином. Но слуги для него все были на одно лицобессловесные тени, на которых можно срывать досаду после ночи, полной скверных снов. Я не верила в маленьких чудовищ, равно как и в маленьких господ, и, отодвинув свои сомнения и страхи, заговорила с ним как с ребенком. И тогда он ответил мне как ребенок.
На улице заревел мотоцикл Натали, да так громко, что мы вздрогнули.
Бестия, проворчала миссис Пибоди, сердито комкая передник. Она убьется когда-нибудь. Видели, как гоняет? И ведь ничего-то ее не образумит, миссис Пибоди возмущенно посмотрела на меня, призывая присоединиться к выражению негодования в адрес Натали.
Что? А? не поняла я, тяжело выбираясь из своих мыслей, и, поднявшись, ушла с кухни.
В своей комнате я попыталась нарисовать портрет Натали акварелью. Но мой рисунок был убожеством в сравнении с оригиналом, и в раздражении я смяла листок. Вздохнув, я опустила голову на стол. С тех пор, как я познакомилась с Натали, я перестала понимать свои чувства. «Ты видела Натали?» каждое утро спрашивал Колин, и я думала, что мы как фанатики, объединенные общим объектом страсти. Моя привязанность к Натали была столь же безосновательна, как привязанность к ней Колина, которого она открыто ненавидела. Колин мечтал ее увидеть, но, лишенный такой возможности, спрашивал меня: «Как она одета сегодня? Растрепаны ли ее волосы? Сверкают ли ее глаза?»
Позже я начала понимать, почему мы, Колин и я, так ею заворожены. В ней было все, чего не хватало наммы были как две маленькие серые льдинки, невидимые в темноте, тогда как Натали беснующееся пламя, разгоняющее мрак. Нам двоим всегда не хватало энергии; она же громыхала, сбегая по лестнице, и движения ее были резкими, рассекающими воздух, подобно ударам меча. Если она смеялась, ее хохот разносился далеко, и это были единственные звуки смеха, которые мы с Колином слышали в этом доме, потому что сами никогда не смеялись. Натали была самой жизнью, жизнью, что пугала меня и Колина, целыми днями лежащего в промозглой комнате в ожидании аморфной смерти.
Голос Натали звучал все так же насмешливо и небрежно, когда она бросала мне пару слов, проносясь мимо, но я видела ее все чаще. Она встречалась мне как бы случайно: в оранжерее, на кухне, на берегу моря, натыкалась на меня в холле, когда я возвращалась к себе после очередного занятия с Колином. Иногдавсегда неожиданноона вступала со мной в диалог, начиная с фразы, казавшейся обрывком уже долго длящегося разговора. Она никогда не здоровалась и никогда не прощалась.
Да-да-да! разгневанно выпалила она, приблизившись ко мне однажды. Я сидела на лавочке на берегу моря, с блокнотом на коленях и приборами для рисования, разложенными справа от меня. Я грубиянка, согласна, но не идти ли ему в задницу с его суждениями обо мне?
С ее словечками я уже смирилась, так что в этот раз не вздрогнула. Очевидно, Натали опять поругалась с Леонардом, что случалось нередко. Иногда ее крики были слышны даже в моей комнате на втором этаже, тогда как тихий голос Леонарда никогда не покидал пределы кабинета. Причины их ссор оставались неясными, отчего возникало ощущение, что Натали способна прийти и закричать на Леонарда без всякого повода, так же, как без приветствия она начинала разговор.
Может, я не грубиянка вовсе, а просто одичала? Нет и в детстве я была не лучше.
Она села рядом со мной. Я украдкой покосилась на неещеки еще розовые, неостывшие от гнева.
Ты рисуешь, Умертвие? спросила Натали с удивлением.
Прозвище «Умертвие» мне совсем не нравилось, но Натали не обращалась ко мне иначе. Однажды я спросила ее, почему она называет меня так, и она ответила: «Потому что лицо у тебя бледное и невыразительное. Как у мертвецов на фотографиях post-mortem».
Да.
Я всегда завидовала людям, у которых есть способности к рисованию.
Сомневаюсь, что у меня есть способности, возразила я. Для меня это никогда не было простым занятием. И мне не хватает фантазии.
Обмакнув кисть в синюю краску, я обозначила море горизонтальной линией. Натали наблюдала, подперев голову ладонью. У меня дрогнула рука, и я аккуратно провела вторую линию, поверх неудавшейся. Натали мешала мне своим присутствием.
Я вздохнула.
Можешь рассказать мне, почему ты кричишь на мистера Леонарда, Натали?
Почему? повторила Натали, заполняя паузу, необходимую, чтобы подумать над ответом. Потому что если я не буду на него кричать, то сойду с ума. Почти уверена, что сойду. И потому что он злит меня.
Чем злит, Натали?
Она сморщила нос, как кролик.
Самим фактом его существования.
Но он твой кузен, Натали, я макнула кисточку в стакан с водой.
Да, а Колин мой родной брат. Мне очень не повезло с родственниками. Но общая кровь не мешает мне их ненавидеть. Из-за них все это. Леонард изуродовал мою жизнь. Он запер меня здесь!
Я посмотрела на нее, недоумевая, как вообще кто-то сумел запереть ее. Это же как помешать водопаду падать.
Мистер Леонард непонятный.
Натали стиснула зубы.
Он говорит, что меня нельзя оставлять без контроля. Что я не смогу жить самостоятельно, не разрушая себя. Что, дай мне волю, я буду попадать из одной плохой истории в другую.
Я подумала, что, возможно, Леонард не настолько заблуждается в этом мнении, как считает Натали. Она смотрела на мой рисунок. Когда она сердилась, ее глаза светлели, приобретая цвет серебра.
На небе сплошные тучи, а не белые облака, как у тебя. И море беспокойное, черное. А у тебя полный штиль.
Я пожала плечами.
Я предпочитаю, чтобы на моем рисунке было так.
Угу. Тихо, мирно, спокойно. Не как на самом деле.
Ну, может быть, сказала я, чтобы не спорить.
Нарисовано неплохо. Но скучно и безжизненно. Даже в чистом листе больше энергии.
Повисло молчание. Я почувствовала, что завершать рисунок у меня нет никакого желания. После слов Натали он предстал мне бессмысленным и неприятным, и я подавила в себе порыв смять лист и бросить, признавая перед Натали свое поражение.
Твое лицо стало грустным, равнодушно сообщила Натали.
Забывшись, я положила ладонь на листок, пачкаясь в не успевшей высохнуть краске.
Когда мой отец уезжал, я сразу начинала ждать его возвращения. Ждала день за днем. Рисовала, чтобы убить время. Рисование затягивает и успокаивает. Отвлекает от тоскливых мыслей.
И что ты рисовала?
То, что было в доме, и что я видела из окон. Собак, деревья, греческие вазы. Фрукты на тарелке. Однажды я нарисовала портрет Хаксли, это наш дворецкий. Он старый и ужасно некрасивый, но у него интересное лицо. Еще я пыталась нарисовать по фотографии мою мать, но мне не понравилось, как получилось, и я выбросила этот рисунок.
Рисовать греческие вазы и яблокикакая тоска.
Вокруг меня не было ничего интересного. Когда я старалась придумать что-то, я обнаруживала в своем воображении только пустоту. Иногда спонтанно возникали образы но сразу забывались, и мне уже не удавалось восстановить их. Хотя однажды я нарисовала тропический остров, окруженный ночным морем. Как раз в этот момент вернулся мой отец. Он подошел ко мне, заглянул через мое плечо и сказал, что море не бывает таким зеленым, а звезды такими большими и красными. И я подумала: «А ведь действительно нелепо».
И снова начала рисовать вазы.
Я понимаю, что мои рисунки плохие, сказала я, зачем-то начиная оправдываться. Я их не храню, сразу выбрасываю. Даже мой папа считал их ерундой.
Сволочь твой отец. И идиот.
Ты совсем не знаешь его! порывисто возразила я, поднимаясь с места.
Да тихо ты, Умертвие, усмехнулась Натали, надавливая мне на плечо, чтобы я опустилась на лавку. Того, что ты рассказала, мне хватило, чтобы понять. Пьяница, игрок и безнадежный эгоист, который тратил свою жизнь, не задумываясь о дочери. Ну, разве нет?
Нет, мне впервые захотелось, чтобы она ушла.
В этом вся ты, Умертвие. В отрицании. Тебе не плохо, и твой отец не плохой, и море не штормит, и ты не думаешь о том, о чем ты думаешь. Закрытый разум, ты и саму себя туда не пускаешь. Поэтому твое воображение пусто. Оно не прошло твоей цензуры.
Папа не хотел, чтобы получилось так, как получилось
Конечно, не хотел. Ему повезло, что он успел помереть прежде, чем его финансовые проблемы стали очевидны, цинично высказалась Натали.
От ее слов я вся сжималась.
Некоторые люди своим кошкам уделяют больше внимания, чем он уделял тебе. Почему даже сейчас, когда ты уже не можешь отрицать этот факт, ты продолжаешь оправдывать его?
Хотя бы потому, что он мой отец.
О, разумеется. Он твой отец, Леонард мой кузен, и мы обязаны любить их. Все должно быть по правилам.
Я думаю, Натали, что люди кажутся тебе хуже, чем они есть на самом деле.
Я знаю, Умертвие, что люди в сотни раз хуже, чем ты можешь себе представить.
Скверные люди бывают, слабо согласилась я. Но их очень мало.
И ты, видимо, считаешь, что все они ходят с табличкой «ОПАСНО» на груди, и ты никогда их не встречала.
Я растерялась.
А вот я сижу рядом с тобой, в эту минуту, и я та еще сволочь, поверь мне. И таблички у меня нет, потому что я еще и лжива. Где один порок, там и второй.
Я с недоверчивым испугом посмотрела в ее чистые, прозрачные глаза.
Ты хорошая, Натали. Даже если и грубиянка.
Натали отвела взгляд.
Я ошиблась, озлобилась и разочаровалась, пробормотала она и встала. Я стала по-настоящему плохим человеком. Даже человеческая жизнь для меня уже не имеет значимости.
Натали ушла, а я осталась сидеть, пытаясь не думать обо всем, что она мне сказала, грустно спрашивая себя, почему Натали всегда удается проникнуть в мою душу и встряхнуть ее.
Ночью я опять порывалась идти куда-то. Такое часто случалось со мной в детстве, но потом перестало. Видимо, тревога, которую я подспудно переживала в доме Леонарда, спровоцировала возвращение моего сомнамбулизма.
Происшествие с Уотерстоуном-младшим приучило меня запирать дверь. Прежде, закрывшись, я оставляла ключ в замочной скважине. Теперь же, надеясь, что это убережет меня от ночных хождений за пределы комнаты, я решила убирать ключ подальше, в ящик стола.
Глава 6: Снохождение
Предпочитаю называть ее моей камерой. Так ближе к сути, заявила Натали.
Я еще не успела поверить, что Натали действительно позвала меня к себе, в свою комнату на первом этаже, но уже размышляла, не значит ли это, что она не прочь со мной подружиться. Миссис Пибоди упоминала, что Натали дружила с Агнесс. Насколько лучше меня была Агнесс? Она продержалась четыре месяца, но яуже половину этого срока.
Робко осматриваясь, я прежде всего обратила внимание на страшный беспорядок. Впрочем, его сложно было не заметить. Столько носков, разбросанных по полу, точно у Натали было десять ног; скомканная одежда, свисающая со спинки стула; переполненная пепельница на столе ичто меня шокировалоряды пустых винных бутылок. Я вспомнила, что миссис Пибоди намекала на этот порок Натали, но никогда не говорила о нем прямо, видимо, по причине его возмутительности и непристойности. В неряшливости Натали, резко контрастирующей с ее яркой красотой, было что-то истерическое. Как крик: «Посмотрите, я в беспорядке!»
Мой мир, Натали указала на большую, щетинящуюся булавками карту на стене. Я тут отметила все места, где хотела бы побывать.
Чтобы утолить жажду приключений Натали, не хватило бы жизни.
Мне бы и в голову не пришло ехать на такой опасный континент, сказала я, рассматривая Африку, всю истыканную булавками.
А где бы ты хотела побывать?
Не знаю, не думала об этом. Во Франции, может быть. Там Лувр.
Небось, ходила бы целыми днями по музеям, фыркнула Натали.
Разве это не самое интересное?
Это самое скучное. Картинки, статуэтки. Зачем они нужны? Только пыль собирать. Кому они нужны? Тем, кто даже в окно выглянуть боится.
А чего интересного в Африке? Пески и змеи, джунгли и тигры.