Почему-то Русь представляет всё очень ярко, до озноба. Мешанину голосов в эфире, случайное восклицание и ответ с ТОЙ СТОРОНЫ.
Я его не узнал, понятное дело. Сильный акцентда и сколько лет прошло. «Сколько вас там, в Грозном, полегло, а здесь ещё больше поляжет!». Наши думали, ну, боевик, чечен А он вдруг добавил, мол, если уж тогда по своим нормально лупить артиллерией было, то тут нас и вовсе похоронят без лишних слов. А меня как накрыло воспоминаниями знаешь, как бывает? Как оно там «афганский синдром» называется, да? Явь с прошлым смешалась и вдруг показалось: там Надир! Я и окликнул а он вдруг: «Лёха?!» как узнал только? Живой, мол? Я и дышать не смею. Ты ж погиб, говорю, глупо так. А он отвечает: нет, местные вытащили. А он решил, что раз наши колонну и расстреляли, то с него и взятки гладки. Не он предал, а его, и умирать бросили Так что в плену он пробыл не долго. И с тех пор, вот искупает свою вину перед Аллахом. БожеЗенит замолкает, закрыв расколотое лунным светом лицо ладонями.
«Не он предал, а его, и умирать бросили» эхом отдаётся в ушах Руся.
Хочется взвыть.
Если Надир его запомнил, то в том, кем он стал, теперь есть вина самого Руся.
«Да какая разница? Он и в прошлый раз был этим грёбаным воином джихада, за которым ССОшники бегают явно не от нечего делать».
Но разница всё равно есть. И Русь очень не хочет знать, в сколько жизней отнятых ещё более обозлённым на «предательство» Надиром.
Там потом артиллерия заработала, но на пределе дальности, считай Противник успел выскочить из зоны обстрела. Но связь оборвалась Я впервые в жизни молился, чтоб наши промазали. Я всё понимал, прекрасно понимал, кем Надир стал, что он уже не мой названный брат, а боевик, что Всё понимал, но когда увидел, что они выскочили Я же наводчик. Корректировщик. Но в тот раз промолчал.
Слов у Руся нет. Совсем. Никаких.
Ну, кроме матерных, но и те скорее про себя.
Как я потом узнал, запись эфира ушла на анализ в группировку и через несколько дней меня вызвали. Мол, знаю ли я, с кем общался. А я не врать же, я же там, на записи, его Надиром называю! Ну и сказал им. Что это Надир Каинтдинов, пропавший без вести в девяносто пятом А они кивают, мол, и без меня знают. Вот только десять дней назад, говорят, его снайпер ликвидировал. И показывают мне фотки. Не думал, что смогу его узнать, но узнал. Телохранитель и впрямь на него похож был, которого вместо него стрельнули. Надир хитрый. Вот только его взгляд ни с чьим не спутать. Ну, я и тыкаю пальцем, мол, вот он, Надир. Жив. И из-под нашего артудара тоже ушёл. Они покивали и отпустили, а ещё через пару дней меня снова вызвали к нему, Зенит кивает на спокойно спящего Джедая.
Русь вспоминает их с Ником «прогулку», модуль, совершенно раздавленного Зенита и дикое, сводящее с ума ощущение неправильности.
О да Теперь-то Русь знает, что оно означало.
Их должно быть двое.
А Зенит всё говорит, словно торопясь закончить с этой историей:
Поставили боевую задачу: опознать и подтвердить ликвидацию. Кучу фоток насыпали и видосов, чтобы я «освежил память». Каким он стал теперь. Чем занимается Я думал, сойду с ума. Видеть его таким Боже, Боже, что он надел что я наделал. И сделаю Меня ведь наш командир возьмёт наблюдателем, когда всё это случится. Я увижу. Всё. До последнего мгновенья.
Русь смотрит куда угоднотолько не на Зенита. На спящего Джедая, для которого этот выходпросто работа, может, хреновая, собачья работа, но он в ней хорош и будет её делать. Потому что он офицер, он защищает свою странуздесь, на дальних подступах. Чтобы такие, как этот Надир, навсегда тут остались, не сунулись в Россию.
На взводного, которому вообще плевать, по чью душу они сюда пришли. Ему поставили приказ: прикрыть снайперов. Всё, остальное уже лирикакто, куда, зачем Снайперовприкроем. Будет надоценой собственной жизни, в своём взводном Русь не сомневался ни секунды, как и в боевых товарищах.
На куст, которому вообще нет дела до людей. Была бы вода там, в глубине, под корнями, да солнце бы не сильно жгло листву.
На Ника, незаметно появившегося в лагере.
Сидит на корточках, как ни в чём не бывало, только блестят глаза и мокрые дорожки на щеках.
Поймав взгляд Руся, Ник мотает головой: отойдём?
Зенит уже отвернулся, так и не заметив второго слушателя.
Русь встаёт бесшумно. Осторожно переступает через ноги Джедая, выбирается из-под сетки и уходит с Ником из лагеря, не оборачиваясь.
***
Что будем делать? первым нарушает молчание Ник, сидя, по своему обыкновению, на подножке автобуса.
Их должно быть двое, просто говорит Русь.
Ник кивает. Крутит колёсико зажигалки: щёлк!
Огонёк на мгновенье озаряет его чумазое лицо и снова гаснет.
Не хочу туда, тихо признаётся Ник. Из раза в раз видеть всё это. И идти за одним-единственным человеком. Почему за ним?..
За двумя, твёрдо говорит Русь. Давай, Ник, край нет, последний раз. Мы же теперь знаем: нужно вытащить обоих. Надо просто сунуться туда чуть пораньше, чтобы успеть спокойно обоих найти.
Ник снова бормочет жалобно, что не хочет туда, но послушно лезет в автобус. Русь, оглянувшись на зевающего под накидкой Хохла за пулемётом, забирается следом и по-хозяйски нашаривает под кондукторским сиденьем банку из-под кофе.
Ему тоже до дрожи не хочется возвращаться в Грозный.
Радиостанция откликается на рокот мотора ритмичным, жёстким:
Разрушенный мир, разбитые лбы, разломанный надвое хлеб.
И вот кто-то плачет, а кто-то молчит,
А кто-то так рад, кто-то так рад!
Мама, мы все тяжело больны,
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
«О да, мы все больны, и болезнь эта называется войной. И, походу, она неизлечима» угрюмо думает Русь, бессмысленно вглядываясь в «белый шум» за окном и механическим движением из раза в раз стряхивая с сигареты в банку несуществующий пепел.
Автобус болтает, как по камням. 762 маршрут ведёт всё дальше вглубь.
Мама, мы все тяжело больны,
Мама, я знаю, мы все сошли с ума,
Все тяжело больны,
Мама, я знаю, мы все сошли с ума!
В какой-то момент Русь умудряется задрематьи просыпается от прикосновения Ника к плечу.
А? Пора?
Ник кивает.
Русь встаёт, рефлекторно перекинув вперёд автомат, и первым спрыгивает со ступенек. А мгновенье спустя уже шагает по Грозному, столь же рефлекторно задвинув Ника за спину.
Они успевает сделать шагов десять вдоль дома, а потом миру приходит конец.
«И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего»
Первым приходит чуть слышный шелест, словно мир тихо вздыхает. Время замедляет ход, Ник вскидывает голову к небу
А следомгрохот. Такой, что Руся швыряет на землю раньше, чем он успевает понять, что происходит.
«И звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются».
Вместо звёзд с неба за дома падают снаряды.
Разрывы диковинными цветками огня и дыма вспыхивают над крышами.
Взрывная волна прокатывается по Русю, как гусеницами танка, крошит асфальт, бьёт по ушам. Земля содрогается от ужаса, время сжимается в точку, и эта точка кричитили кричит сам Русь, он не знает, не слышит, потому что мгновенно оглох.
Грохот он чувствует уже не ушамивсем телом, каждой жилой, каждой косточкой.
Мир рушится.
Чтобы никогда уже не восстать прежним.
Русь приходит в себя спустя пару секундне столько думающий человек, сколько комок вбитых армией рефлексов, вжавшийся пузом в землю и обильно припорошенный сверху бетонной пылью.
Да, ни на каких полигонах артиллерия не била по нему вот так, почти прямой наводкой, но
«Из чего вхреначили? «Гвоздики»? Сейчас второй залп пойдёт!»
Раз, два, три
Схватить застывшего в ступоре Ника за шиворот, втащить за какую-то бетонную тумбу, навалиться сверху.
Десять, одиннадцать, двенадцать
Ник что-то кричит, но Русь слышит только шум своего дыхания и дикий стук сердца. Даже голоса своего не разбирает, когда орёт в ответ:
Ща второй залп!
Пятнадцать, шестна
Череда разрывов сливается в один, и мир сотрясает новая, невыносимо долгая агония.
И снова пауза, обманчивое затишье. Ник дёргает ногой, пытаясь выбраться из-под Руся, но тот лежит неподъёмным грузом, как учили в детстве на секции самбо.
В этот раз он успевает досчитать до двадцатии затем ад в третий раз обрушивается на землю в огне и грохоте близких разрывов.
А потом на мир опускается плотная, ватная тишина.
Двадцать секунд. Тридцать. Пятьдесят
Наконец, Русь перекатывается на спину, выпуская ворот Никовой разгрузки, и сглатывает отдающую железом слюну.
Саднит рассаженная щека. Тело бьёт мелкая, противная дрожьто ли от холода, то ли от выброса адреналина.
А серое небо так близко протяни рукуи рухнешь туда.
Русь бы рухнул но его терзает смутная мысль, что он должен ещё что-то сделать. Что-то важное. Что-то, ради чего он, собственно, здесь и оказался.
Тогда Русь рывком встаётперекат набок, колено, толчок вверх, как со дна сквозь толщу воды. Земля пытается уехать из-под ног куда-то в сторону, но Русь хватается за фонарный столб и удерживает себя в вертикальном положении. Мотает головой, пытаясь вытряхнуть «вату» из ушей, на автопилоте нашаривает автомат на бокуне потерял. Находит взглядом Ника, задумчиво облизывающего ссадину у локтя.
Ник невозмутим, совершенно не по-человечески.
Но это как-то успокаивает.
И тогда они идут вперёд, по обломкам старого мира, к просвету между домами, туда, откуда поднимаются в хмурое небо густые клубы чёрного дыма и изредка бьют по телу отзвуки взрывов.
«В какой-то машине сдетонировал боекомплект», с потрясающим равнодушием отмечает Русь.
А потом застывает в проходе между домами, на автопилоте поймав Ника за локоть: на улицу не сунуться. Там упавший с неба ад развернулся в полную мощь.
Факелами горят и взрываются машины, мечутся люди
Слух так и не возвращается, но в ушах начинает мерзко звенеть.
Надо п-позже, говорит Русь, не слыша собственного голоса. Только чувствует, что заикается от дрожи. Ник, м-мы не пройдём там, не найдём никого! Н-надо чуть позже!
Ник оборачивается: серые волосы, серое лицо, тёмные глаза-плошки, губы сжаты в ниточку Он сейчас похож на гипсовый памятник, а не на человека.
Н-надо позже, повторяет Русь, как заведённый. Чуть позже.
С беззвучным, бьющим в грудь грохотом от ближайшей машины отрывает какой-то кусокРусю кажется, что он даже разбирает за комариным звоном в ушах скрежет разрываемого железа А потом Русь кидается к Нику, сбивая с ног, и обломок, чиркнув по плечу, пролетает мимо.
Но Русь этого уже не видит, потому что мир, рокоча автобусным мотором, выворачивается наизнанку, а затем обратно.
Небо потемнело, а может, так только кажется, потому что огонь, пожирающий машины, унялся, и только чёрный дым стелется над землёй, усеивая всё вокруг хлопьями сажи.
Русь встаёт и помогает подняться Нику.
Говорить они уже ничего не пытаются.
Во-первых, потому что не слышат. А во-вторых, потому что и так всё понятно без слов.
Ледяные пальцы Ника переплетаются с бестолково подрагивающими Руся
И они выходят на улицуневидимки на братском кладбище.
Сколько часов они «проскочили», Русь не знает. Он идёт мимо сломанных тел, вглядываясь в лица, и в уши вкручивается комариный, давящий звон, становясь всё громче и настырней.
Руся колотит так, что каждый шаг даётся с трудом.
А потом ладонь Ника выскальзывает из его, седой Проводник обгоняет Руся, наклоняется к одному из солдат и переворачивает на спину.
Русь не видит лица. Но по закаменевшей фигуре Ника понимает всёсразу.
Мы вернёмся, говорит он, не слыша себя. Мы вернёмся и всё исправим, Ник. Нам надо ещё Надира найти, а то
Тут он замолкает, потому что даже сквозь проклятый звон в ушах слышит, как тоненько, совершенно по-детски всхлипывает Ник.
Тогда он шагает к нему, загораживая собой тело того, кого никогда теперь в жаркой Сирии не назовут Зенитом. И обнимает Проводника.
Ник утыкается ему куда-то в приклад автомата и ревёт навзрыд.
А потом тарахтит мотор автобуса, трещит рация, а Русь, скорчившись на кондукторском месте, бестолково смолит Никову сигарету, не разбирая вкуса. Сам Ник лихо крутит баранку, и глаза егобездонные и тёмные, как море в шторм.
Рука замотана шарфом, из-под которого всё равно сочится кровь, но Русь не спрашивает, почему вдруг закровил старый, прямой, как по линеечке, шрам.
Он вообще ничего не спрашивает, не говорит и даже, пожалуй, не думает. Молча выпрыгивает следом за Ником, молча топает за ним по чёрному городу, молча подставляет будущему Зениту плечо и помогает вскарабкаться по ступенькам автобуса.
В голове уже послушно всплывает шёпот Зенитатам, в лагере, миллион лет назад и двадцать четыре года вперёд: «Мальчишка седой в зелёном шарфе, и его друг, одетый так чудно́ вроде и военный, а какой-то не наш Ну, мне так тогда показалось. А потом, много лет спустя, я понял, что парень был в СОВРЕМЕННОЙ форме. Знаю, звучит как бред сумасшедшеговсё это В девяносто пятомпарень в форме, какую будут носить через двадцать лет! Я бы и сам себе не поверил. А ещё он был похож на тебя, этот парень. Вот не могу от этого ощущения отделаться. Так что ты уж прости, что я так на тебя пялился, просто всё это так странно, что я сам себе почти не верю».
Бегут, бегут круги по воде а Русю на них почти плевать.
Он ненавидит себя, Ника и Зенита.
За тех, кого они оставили там, в Грозном.
Вместе с осколком его души.
***
Русь так и не проронил ни слова. Ни когда Ник высаживает будущего Зенита рядом с блокпостом через пару кварталов от той улицы. Ни когда они с Ником умываются из пластиковой бутылки тёмной ночью во дворе какого-то госпиталякакого города, какого года?.. Русю плевать. И на мягкий, южный говор врачей, курящих на крыльце и обсуждающих недавние обстрелы Горловки, тоже.
Ни когда сидят втроём, вместе с возникшим из ниоткуда Русланом, на подножке автобуса, смоля Никовы сигареты, а вокруг расстилается пустырь меж временем и пространством, и Русь чувствует, как горячий, пахнущий гарью ветер вымывает из его тела следы Грозного, унося с собойобратно, в чёрный, расстрелянный город.
Ни когда топает по душной сирийской ночи к лагерю.
Русьокликает Ник тихо. Прости, что втянул тебя во всё это. Прости
Русь молчит.
Что ему сказать?
Осторожно поднырнув под маскировочную сетку, он наощупь добирается до своего места и садится, автоматически глянув на часы.
Всё те же десять минут, что и в прошлый раз.
Ник, однако, пунктуален.
Интересно, а если закрыть глаза, чья смерть приснитсяГарина, Руслана-старшего, Зенита, своя собственная?..
Но узнать это он не успевает.
Матрос, тихо окликает его Джедай совершенно неспящим голосом. Отойдём-ка. Не будем мешать товарищам спать Зенит, за старшего.
Джедай отходит от лагеря на десяток шагов, даже не удосужившись проверить, идёт ли за ним Русь, и останавливается. Стоит неподвижно несколько секунд, потом оборачивается и приказывает:
Объяснитесь, матрос.
Русь молчит, напрасно подбирая слова.
На каком основании вы покинули лагерь посреди боевой операции, не оповестив ни дежурного, ни своего непосредственного командира, ни командующего операциейникого?
От такого бредового обвинения Русь опешивает. Но когда открывает рот так и не может произнести ни слова. Словно проснувшись, он вспоминает: всё верно, он матрос-радист Русь Николаев, он на боевой операции. Ник, путешествия во времени, попытки спасти Зенита с Надиромэто всё хорошо, но он матрос на боевой операции.
И оправдываться глупо.
И стыдно.
Виноват, тащ майор, с трудом выдавливает он из себя уставное.
Джедай закатывает глаза.
Напомни, кто у нас тут «маленький, умный и очень важный канал связи»?
После Грозного Русю даже ночью, посреди давно остывших камнейтепло.
А сейчас его и вовсе бросает в жар. Но утереть мгновенно выступивший пот он попросту не смеет и даже дышит через раз, рефлекторно вытянувшись по стойке смирно.
Я, тащ майор. Виноват, тащ майор. Я