А я скакнул под укрытие стен, повалился на пол, с наслаждением выпустил из рук гвоздодёр, которым уже до крови натёр руки. В наушниках орала Янката единственная песня, что осталась.
Выше ноги от земли, выше ноги от земли!
Ну здравствуй, хриплю, старлей. Видать, семейное это у Огарёвыхтебя спасать. Пить есть?
Он всё так же ошалело суёт мне флягу, в которой бултыхается подтаявший снег. С наслаждением выхлебал почти до дна, да половину на себя пролил.
Сам не ожидал, что так дико пить хотеться будет. Думал впрочем, я много чего думал.
Перевёл дух. Вот теперь и поговорить можно.
Мне тут, уже нормально говорю, а не хриплю я, ваш полкан сказал, вы где-то здесь застряли, выбраться не можете.
Как видишь.
Я оглядел шестерых бойцов, перемазанных в своей и чужой крови, и четырёх раненых у стены, кивнул. Вижу.
Николаев проследил за моим взглядом, как-то обречённо уже спросил:
Что ещё он сказал?
А? не сразу понял я, потом сообразил. Замер на секунду, собрался с силами, поглядел старлею прямо в глаза: Ничего он не сказал. Не до того ему. Сейчас всем тяжко пришлось.
Николаев закивал, а я подумал, что это всё-таки нехорошокогда верят каждому твоему слову. Даже такой глупости, как «полковник ваш всё рассказал по первой просьбе непонятному мальчишке».
Заполняя молчание, хлопнула неподалёку граната.
Поняв, что дальше медлить уже нельзя, я уставился на свои грязные ладони и сказал, тщательно подбирая слова:
Я там завал разгрёб. Можно прямо отсюда, откуда вылез, далеко уйти. И на поверхность вылезти, если не завалит. Но у меня с собой гвоздодёр, крепкий, можно будет проковыряться. Так что собирайся, старлей. Отсюда прямо, на развилке направо, потом перескочить через дворно он отсюда далеко, там может чисто быть, и там ещё один залаз есть. А оттуда беспрепятственно долезете до моего, там по прямой всё. Это примерно где меня Рубцов выцепил вчера.
Слушают меня бойцы, как ангела Господня или галлюцинацию свою. До тех пор, пока не заматюгался отборно, по-отцовски, видя, что медлят, не поверили. Но ангелы Господни, как известно, не матюгаются, а галлюцинации гвоздодёром не долбают легонько по ногетой, что цела ещёстарлея. Значит, и вправду я, настоящий. И выход настоящий предлагаю.
Зажглись лица, посветлели. Отсрочка приговора, может, доживут ещё до Нового Года.
Если, конечно, завтра их не пошлют в очередной ад.
А трёхсотых протащить там можно будет? первым делом спрашивает Николаев.
Прота́щите, уверенно киваю я. А мне оставьте автомат и пару магазинов. Прикрою.
Ты чего, ополоумел?! Я остаюсь! мигом от такого взъярился старлей, оплеуху закатиля закачался, а он рычит: У тебя невеста в Ставрополе! Тебе ещё жить и жить, пр-ридурок!
Выдержал я его взгляд, усмехнулся:
Это тебе, старлей, жить и жить. Сына хочешь сиротой оставить за час до рождения? Я остаюсь. Потом уползу, я же тут всё знаю.
Лгу я уверенно.
Не уползу, но Николаеву знать это не стоит.
И снова, как всегда: я не верю, а онверит. Я говорю, он слушает Но боретсяс собой или со мной, я не понял:
Ты придурок! жалобно. И взглянул мне прямо в глаза, дёрнулся вперёд, будто обнять хочет
Отпрянули мы одновременно. Словно понял он всё.
Вот так вот, Николаев. Будешь дальше настаивать?
Тыещё жалобнее. И неловко перекрестился. И вместо споров или ещё чего только вымолвил: О, Господи
На этом и кончился спор.
«Идите», мотнул я головой и отвернулся, твёрдо зная, что бойцы не ослушаются.
Мой выбор, не ихвот и всё, что я им сейчас могу дать.
Идите! громче. Мне же страшно, поймите и меня. Но я не отступлю: я сам это просил.
Они медлят, не понимая, борясь с собой.
Идитеязык солгать не повернулся, и добавлять, что догоню, я теперь не стал.
Они бы выбрали другое, каждый из них, я знаю. Не ушли бы.
Но сегодня выбираю только я, так чтопростите, ребят.
Как ни крути, ясын русского офицера.
Я люблю этот город, мою вторую родину, правда, люблю, ноя русский. И даже если весь город против вас обернулсяно не я.
Отец погиб, прикрывая Николаева
Значит, так тому и быть.
Бойцы собрались, подхватили раненых. Сунул мне Николаев калаш, два неполных магазина к немувсё, что осталось. И гранату, РГД-5чтобы уйти как положено, когда патроны кончатся. «Эфка» лучше была бы, ну да мне и такой хватит.
Спасибо, Николаев. Я затем и здесь.
Спустились под землю, я снова повторил им маршрут, вручил незнакомому мне сержантутому самому Гарину, наверное, свой любимый гвоздодёр. Сжал в руках автомат и залёг у самой поверхности.
Янка в наушниках привычно надрывалась.
Я обернулся напоследока Николаев медлит у поворота.
Иди, киваю. В моём углу узнаете всё, и добавил про себя: «Только поверьте». Это единственное, о чём я вам не могу сказать.
Я сына Русланом назову, голос у Николаева дрожит. Эх ты, старлей но приятно. Хоть какой-то Руслан жить будет.
А тело Руслана Огарёва в том углу за месяц крысы уже обглодали до аккуратных косточек. Но паспорт я положил этой ночьюон почему-то со мной остался, как и гвоздодёр и кассетник, в котором теперь играла только одна песня.
Николаев увидит, когда будет там проходить. Узнает. Может, и не поверит хотя и так уже что-то понял. Этоправда, самая настоящая.
Там валяется моё тело. Просто тело.
А Господь внял тому крику. Не будет в моей смерти никаких крыс, никаких грязных луж и вони.
Я перехватил поудобнее автомат, прицелился, ловя на мушку одну из приближающихся фигур. Местный ли он, знал ли Ассановыхили приехал откуда-то совершать свой «джихад» за чужие деньги?
Сейчас уже не важно.
Короткая очередьфигурка упала.
Любит. Прости меня, Лейли.
Новая очередь.
Не любит. Я Николаеву соврал.
Плюнет. Я ждать тебя не буду, и ты не жди.
Поцелует.
Любит.
Не любит
Выпустил из рук гранату я на «Любит».
Ну, значит, любишь, Лейли.
Значит, будем в игры играть,
Раз-двавыше ноги от земли!
Кто успелтому помирать,
Кто осталсятот и дурачок.
Обманули дурачка, обманули дурачка.
Выше ноги от земли. Выше ноги от земли
У меня две могилы.
В одном месте я умер.
В другомпогиб.
А разницу я вам пояснять не буду.
2 мая 2011 года, июнь 2020 года,
экспресс Дубна-Москва, дер. Прислон
Папины сны
Цхинвал, 2008 г. Москва, 2010 г.
«Голубая стрела» без сигнальных огней
Разбивает стекло, исчезает в окне,
Твой игрушечный поезд летит под откос,
Только это уже почему-то всерьёз
Зоя Ященко
МОЙ ПАПА ВЕРНУЛСЯ.
Я вышел из ванной, кутаясь в папин халат. Халат был большой, как королевская мантия, а ямаленький. Ну, не очень маленький, я уже во второй класс пошёл, но всё же меньше, чем сейчас.
В коридоре горел свет, пахло сигаретами и ещё чем-то, чему я не знал названия, но от чего внутри стало легко-легко, как воздушный шарик, как будто раньше времени наступил день рожденья. Под вешалкой стоял пыльный армейский ботинок.
Был сентябрь. Мама появилась рядом со мной, и лицо у неё было почему-то мокрое, особенно щёки. Папа улыбнулся, подхватил меня одной рукой подмышки и посадил на колено по-хозяйски поставленной на стул ногии я стал почти такой же высокий, как папа, а потолокгораздо ближе, чем обычно.
Здравствуй, Русь, сказал папа и улыбнулся, наклоняясь мимо меня к ноге, чтобы развязать шнурки на втором ботинке. Я попытался ухватиться за другую папину руку, но нащупал только пустой рукав.
А где рука? спросил я.
Нету, ответил папа, а мама порывисто вздохнула, словно хотела задуть невидимую свечку, но передумала.
Вот как, сказал я.
Вот так, согласился папа, оставшейся рукой воюя со шнурками.
Давай помогу, я спрыгнул с его колена на полбольно ударившись пяткой, но сдержался и даже не вскрикнул.
Помоги, улыбнулся папа. Будешь моей второй рукой.
Буду, торжественно пообещал я и уточнил: Всегда-всегда.
И я, в общем, сдержал своё обещание.
Хотя это было ужасно, ужасно непросто!
***
ПАПИНЫ СНЫОЧЕНЬ НЕПРОСТЫЕ.
Я думаю, даже сто тысяч мудрецов ни в чём тут разобраться не смогут. Когда мама эти самые сны пытается понять, она начинает плакать, а папа садится за стол на кухне, достаёт из особого шкафчика свою фляжку и голубой берети молчит. Молчит так тяжело, что даже встать не может, хотя папа, конечно, самый сильный человек на свете. Он поднимает меня одной рукой всё так же легко, как когда я был совсем маленьким, а ведь мне уже целых десять лет.
Наверное, молчание на кухне не смогут поднять даже сто тысяч силачей со всего света, такое оно тяжёлое.
Когда на кухне скапливается столько молчания, что даже мама под его тяжестью садится, папа делает глоток из своей фляжки и поясняет:
Они всем снятся, это он про сны. Потом видит меня на пороге и спрашивает: Так-так. Русь, тебе спать не пора?
И про сны маме больше ничего не говорит.
А я про них знаю. Они как кухонное молчаниетоже тяжёлые. И даже ещё тяжелее.
Их нестине то, что меня одной рукой поднимать. Тут даже сто тысяч силачей не смогут ничего сделать. И даже целый батальон то есть, конечно, миллион силачей.
Поэтому я говорю:
Я уже ложусь.
А папа говорит:
Ну, спокойной ночи.
А я улыбаюсь:
И тебе, пап. Спокойной ночи, мам.
Мама крестит меня тихонько, а папа встаёт, убирает фляжку в особый шкафчик, нахлобучивает берет мне на голову и идёт провожать.
И молчание становится всё легче и легче, а у моей кровати оно уже такое лёгкое, что поднимается под самый потолок, и папа следом встаёт на цыпочки, потягивается и грустно улыбается.
Ведь мы с ним вместе молчим, а значит, молчание для каждого легче. Вместе с папой мы сильнее ста тысяч силачей со всего светатак папа мне говорит, а он никогда не врёт.
Спокойной ночи, пап, повторяю я и забираюсь под одеяло.
Спокойной ночи, Русь, отвечает мой папа и идёт к маме на кухню.
А иногда я говорю:
Па-ап
И папа садится на краешек моей кровати.
Чего, Русь? говорит он.
И я что-нибудь спрашиваю.
Например:
А когда мы поедем к Руслану?
Руслан папу спас на войне. И умер. Но не совсем. В смысле, совсем, даже два раза, но он всё равно остался здесь, рядом с нами с папой. Просто взяли остался. Он очень упрямый! Говорит, это всё из-за меня.
Я его даже нарисовалего и меня. Правда, уже давно, когда я был ещё маленькийне помню точно, какой, в садике ещё, и поэтому вышло не совсем понятно. Наша воспитательница решила, что это не Руслан, а папа.
Но это Руслан. Ему теперь всегда пятнадцать, он улыбается, а на шее у негонаушники.
А вокруг я нарисовал его родной город, Грозный. Ну, вообще-то он говорит, это его вторая родина, а перваяСтаврополь, но это уже детали.
Грозныйэто в Чечне, где папа воевал, когда я ещё только рождался.
К Руслану мы один раз уже ездили, вместе с Лейлиона его невеста, но я на ней женюсь, когда вырасту. Надеюсь, Руслан не обидится.
«К Руслану» это туда, где он спас папу.
Жалко, что его в Южной Осетии не было! Уж он-то точно сделал бы так, чтобы сны у папы не такие тяжёлые были.
Потому что о той войне, которая в Грозном, папе сны не снятся.
Или снятся, но так, что я о них не знаю
Весной поедем, в мае, отвечает папа на мой вопрос, про который я уже позабыл.
В мае у Руслана день рожденья.
Правда, про майскую поездку я и сам знаю. Поэтому чаще спрашиваю что-нибудь другое:
А Инженер ведь вернулся из Осетии? Правда, вернулся?
Тут папа очень удивляется, а молчание снова тяжелеет.
Не надо об этом на ночь глядя, шепчет папа медленно, глядя на меня. И вдруг спрашивает: Русь, а откуда ты знаешь, что Гарин
Но я обычно уже сплю, поэтому не могу ответить.
Тогда папа берёт свой берет и тихонько уходит обратно на кухню. Это значит, что Гарин не вернулся. Почти как Руслантолько Руслан рядом остался, а Инженернет.
А иногда я ничего не спрашиваю и только говорю:
Ятвоя вторая рука.
А папа отвечает:
Конечно.
Или даже:
Ну конечно.
А иногда даже:
Разумеется, Русь! и улыбается.
И это значит, что всё точно в порядке.
***
АРБУЗ НАДО НЕСТИ ВДВОЁМ.
Это совершенно точно.
Мы с папой его купили на рынке и несли домой.
Мы совершенно не собирались его покупать, но он был такой красивыйровный-ровный, словно глобус, сам тёмно-зелёный, а полоскисветлые, почти совсем белые. А ещё он был почти как барабан: когда папа постучал по нему костяшками пальцев, раздалось звонкое «тум-тум». И мы с папой его купили.
Только арбуз оказался такой большой, что папа его одной рукой нести не мог, и мы понесли вдвоёмпапа за одну ручку сумки, а я за другую.
И арбуз стал лёгким.
Нет, ближе к дому он мне показался уже очень даже тяжёлым, но папе-то он точно стал легче. А значит, так и надо носить арбузы. Чтобы не только папа.
Ему ведь тоже бывает тяжело, пусть он и самый сильный человек на свете.
Самым сильным сложно быть в одиночку
Дома нас встретила мама, всплеснула руками и пошла мыть арбуз в ванную.
А потом папа резал арбуз, и мы все вместе его ели. Арбуз оказался ярко-красным и очень сладким, он возвышался в центре стола, словно полосатая гора, и я размечтался, как было бы здорово на такой горе жить. Захотел сладкого, взял ложку, забрался на вершину и черпай себе, сколько влезет. И плюйся косточками сверху.
Как же вы его до дома-то дотащили? удивлялась мама, а мы с папой переглянулись, подмигнули друг другу и честно ответили:
Вдвоём!
Прямо от рынка?!
Честное десантное! возмутились мы с папой хором.
Мы с Русем вдвоём вообще ого-го! Сила, пояснил папа.
Сильнее ста тысяч силачей, добавил я. Мама рассмеялась, и я уточнил: Так папа говорит, и с удовольствием вгрызся в сочную, ярко-красную мякоть.
А вообще, вдвоём надо не только арбузы носить.
Например, мы с папой однажды тащили целый ящик яблок с первого этажасоседке помогали.
А ещё картошку маме из магазина.
А ещё ещё можно много всего нести. То особое кухонное молчание, которое про папины сны. И даже сами сны.
Только это непросто очень, но можно, если очень-очень попросить про себя. Ведь сны у папы куда тяжелее арбуза. И даже целой кучи арбузов.
Так что пусть папе будет чуточку полегче. Я справлюсь, правда. Хотя бы просто видеть ихэто как с молчанием. Вдвоём легче.
А что ещё тут сделать, я не знаю. Но ничего не делатьнельзя, ведь япапина вторая рука.
Я обещал.
А арбуз мы потом целую неделю ели. И даже соседке четверть отдали, угостили.
И сны папе стало чуточку легче смотреть, я видел. А «чуточку» это во сне очень-очень много.
***
ПАПА ПОЖЕЛАЛ МАМЕ СПОКОЙНОЙ НОЧИ.
Кровать чуть слышно скрипнула, и мама шепнула папе в ответ:
Да уж, Игорь, надеюсь, ночь будет спокойной.
На что папа ответил:
Конечно, Ириш. Спи. Сегодня ночь будет совершенно спокойной.
А завтра?
На некоторое время в комнате повисло то самое молчание, и на прикроватной тумбочке сменились цифры на часах: «10.08 00:00», а потом папа ответилно уверенности в его голосе я не услышал:
Конечно, будет.
От собственного голоса майор Николаев открыл глаза. Земля дрожью отозвалась на близкий разрыв, прошелестела где-то неподалёку автоматная очередь, бьёт в глаза красное, словно кровью умывшееся солнце. Щёку оцарапало взметнувшимся песком, и слух постепенно стал возвращаться, словно кто-то подкручивает громкость в телевизоре.
Николаев шевельнул головой. Жив.
Отполз в сторону. Значит, цел кажется.
Слух вернулся в полной мере, на мгновенье оглушив какофонией жаркого боя. Во всех смыслах жаркого, август-месяц.
Тащ командир! Тащ командир! вплетается в грохот голос одного из бойцов. Заяц?.
Чьи-то руки подхватывают Николаева и тащат прочь из комнаты.
Живы, товарищ командир?!
Жив, успокаивает Николаев, привставая. Контузило слегка А так порядок.
Да, это Заяц, санинструктор.
Точно? заглядывает он командиру в глазаобеспокоенный и виноватый, будто будто сердце майора прихватывает тревогой.