Мгновенье мир кружится вокруг неё снежной каруселью, а потом такие знакомые руки вдруг притягивают Наташу к себе, загораживая от ветра, и Андрей с удивлением спрашивает:
Ты что, в церковь ездила? От тебя ладаном пахнет Насилу тебя разыскал. Ты прости, Наташ, ладно? Забудь, что я там тебе наговорил, не бери в голову, не порть себе жизнь, хорошо? Только не плачь. И не сбегай вот так больше, вон какая метель разыгралась.
А еслимедленно, словно выныривая со дна омута, спрашивает Наташа, если я хочу испортить себе жизнь? Или джедаям запрещено жениться и ты просто по пьяни это всё наговорил?..
Она помнит егопохожим на зверя, на сторожевого пса, на дикого леопарда
Но даже у сторожевого пса должен быть кто-то, кто будет чесать за ухом и залечивать чужие укусы. Кто-то, кто будет ждать домавсегда.
Кто-то, кто слишком хорошо знает, какие круги по воде расходятся от следов его лапи что будет, если помешать зверю делать его звериную, собачью работу. Кто помнит слёзы маленького седого проводника и зарево неслучившихся пожаров, запах гари, табака и ладана.
У подъезда переминается с ноги на ногу высокая, запорошенная снегом фигура с бутылкой шампанского в руках.
Мишутка?! ахает Наташа.
Тот кривовато улыбается:
Ну что, Адрианов, ты хоть сказал ей все эти слова про руку, сердце, печень, почки, душу и тело? Или я напрасно на шампанское раскошелился, надо было чё покрепче брать?
Да ну тебя, бурчит Андрей с нотками смущения в голосе.
А Наташа всё вглядывается в Мишуткино лицо, пытаясь понять, что же видит в неверном свете уличного фонаря.
Откуда у Мишутки на лице кровь?
Так ведь он умер, раздаётся сзади негромкий голос Проводника. Там, в лесу. Охранение прохлопало дозор бандитов, а те, услышав Андреев выстрел, прямо на вашего Мишутку и выскочили Но ты не переживай. Ты же помнишь, иногда я всё же могу что-то исправить. Не все круги по воде разбивают отражение на осколки.
Наташа вдруг вспоминает стрельбу в лесу в самом начале.
Свой отчаянный крик.
А потомАндреев голос в радиостанции: «Третийпервому. Проверьте ваш сектор, к вам, кажется, гости»
Не бойся, шепчет Проводник. На что-то я всё-таки гожусь.
Вместо ответа Наташа, не оборачиваясь, находит чужую ладошку и вкладывает в неё новенькую жёлтую зажигалку.
А потом заставляет себя не боятьсяи робко улыбается.
Её «джедаи» неловко улыбаются ей в ответ.
А где-то не здесь, с ногами забравшись на сиденье, чуть заметно, кривовато улыбается и Проводник, прижимая к себе радиостанцию и совершенно не обращая внимание на то, как течёт по замотанной шарфом руке кровь.
Не его кровьсовсем другого человека из города с грозным названием и чёрной судьбой.
Блестит в кулаке маленькая жёлтая зажигалка. Автобус катит вперёд и вглубь, пробиваются сквозь помехи голоса сотен бойцов из века в век полыхающей войны, а конечной остановки 762 маршрута всё не видать.
Да и есть ли она?
Октябрь 2012 года, июнь 2020 года,
Москва, дер. Прислон
Кукла
Питер, 1997 г. Грозный, 1995 г.
Но мы идём в тишине по убитой весне,
По разбитым домам, по седым головам,
По зелёной земле, почерневшей траве,
По упавшим телам, по великим делам,
По разбитым очкам, комсомольским значкам,
По голодным годам, по холодным снегам.
Мы идём в тишине по убитой весне,
По распятым во сне и забытым совсем
Чёрный Лукич
Уж не знаю, кой чёрт меня туда дёрнул, в этот дождливый, пустынный, до головной боли знакомый переулок. Словно щёлкнул переключатель, и ноги сами понесли, понесли, понесли
Торопливо, по-заячьи я пытался удрать от себя? Наверное. И ещё от людей. От этих липких взглядов, которые боязливо прячутся в стекляшках вежливых кукольных глаз, стоит мне поднять голову. Да-да, вы, небось, тоже так смотрите!
Калека. Однорукий урод. Попрошайка.
Сами вы уроды. Лучше сдохну, чем унижусь до попрошайничества.
Ур-роды
Простите. Вырвалось. Я же псих со справкой, что с меня взять. ПТСРчетыре буквы, под которыми скрывается очень много всего чёрного, грязного, больного
Ладно, о чём бишь я? А, о переулке.
Я его нахожу в любом городе. Бегу от него, уезжаю, а ноги сами приносят. В нём всегда идёт дождь, не знаю, как другие люди это не замечаютон начинается с первым шагом в косую тень домов. Может, дождь идёт только для меня? А что, я же не встречал здесь ни одной живой души. Мой личный переулок Сырой, холодный и грязныйну прям как я.
Сегодня здесь серой завесой висит противная морось, просачивающаяся сквозь бушлат с той же лёгкостью, с какой вода проскальзывает сквозь пальцы даже тех, у кого есть эти самые пальцы в количестве положенных десяти штук. У меня-то их ровно вдвое меньше. Можно сказать, «на обе руки», хе
Чёрт, так остатки сигарет промокнут. Надо бы валить отсюда, но Как бы меня ни раздражал этот сырой переулок, чужие взгляды раздражают сильнее. А здесь хоть никто не пялится украдкой.
Присаживаюсь на ступеньки ближайшего крыльца. Затягиваюсь сигаретой, медленно, маленькими выдохами выпускаю дым. В носу защипало. Чихнул полегчало.
Сижу, курю и никуда не тороплюсь. Всё равно в Питере никого мокрым видом не удивишь, на то он и Питер.
Не люблю я «град Петра Великого», эти беззубые челюсти бывшей столичной кокетки, которые всё пытаются меня проглотить, пытаются, шамкают невнятно Раз уж на то пошло, я ненавижу все города планеты. Потому что внутри каждого для меня живёт ончёрный город Грозный.
Нет, я ещё не до конца шизанулся, чтобы бредить наяву и не отличать реальность от прошлого, но порой это сильнее меня. Знаю я, с какой болезненно-любопытной брезгливостью вы смотрите, когда я застываю на улице посередине движения: сломанная кукла, сгорбившийся однорукий калека в заношенном бушлате, вдруг увидевший в сплетении улиц город, который предал Ненавижу.
Ненавижу себя.
Повторяю это вслух, но легче не становится.
Запрокидываю голову к небуузкая щель низких туч между ломаными линиями карнизов. Не глядя тушу сигарету о ступеньку, бросаю тут же. На лице оседает морось. Чувствую себя десятилетним пацаном, которому ещё можно вот так сидеть и отчаянно сопротивляться собственным мыслям
Кажется, девушки любят говорить, что «дождь скрывает слёзы», но я плакать разучился очень, очень много лет назад. Давно во мне эта функция перегорела, ещё в детстве, когда батя помер Тогда я поклялся себе, что никогда и ни за что не брошу мать. Что нас ничто не разлучит. Мальчишка о собственном государстве не подумал.
Не помогли ни гимназия с её латынью, историей и уроками бальных танцев, ни бывшие батины друзья, и без того быстро исчезнувшие с горизонта «Из глубинки» сложно поступить в хороший ВУЗ, а я гордый былжуть. Думал, гений. С латынью и танцами. Недолго, правда, думать вышлов армии свои «танцы».
Ещё сигаретапоследняя. Пачка комкается и отправляется к предыдущему окурку. Морось сгущается, в ушах звенитбывает.
Было. Уже было
И та же морось мешалась со снегом и сажей, оседая на лице.
Собственный вопль доносится из невероятной дали. Больно. Страшнодо рвущего грудь крика. То ли молитва, то ли мат, я не знаю, что ору.
Мать, мать, мать Пресвятая Богородица
Где верх, где низ? Перед глазаминебо, низкое серое небо, косматые тучи, морось и сажа. Совсем рядом, надо только податься вперёд и опрокинуться в него. Как в детстве с обрыва в воду И забыть про реальность, навсегда забыть.
Реальность зло шипит помехами, сквозь которыемат и монотонное: «Двадцать первый, ответьте, приём! Сорока-21, Сорока-21, приём, приём!..»
Потом это стихает. Остаётся боль. Морось. Хлопья сажи. Сгоревшие машины. И люди Вернее, они уже не людитак, изломанные куклы. Они не имеют никакого отношения к жизни, не имеют права иметь, потому что если принять, что онибыли живы, то
Смерть.
Смертьэто страшно. Лежать сломанной куклой с отвратительной чёрной дырой в груди, пялиться стекляшками глаз в низкое серое небо Как взводный, что раскинулся на асфальте неподалёку.
Надо подниматься, надо искать ещё живых, уходить отсюда, идти воевать дальше. Вставать в бесконечный строй идущих на смерть.
Ave, Caesar, morituri te salutant
Не хочу умирать! У меня мать, я ей обещал! Обещал, что вернусь, обещал, что не брошу! Я боюсь, я не должен лежать здесь, как другие.
Господи, забери меня отсюда!
Матьпресвятаябогордица
Верните меня домой, кто-нибудь, мне больно и страшно, не хочу идти умирать, не хочу становиться куклой, которую город сожмёт своим уродливым кулакоми отбросит.
Куклу не спрашивают, но я же человек. Я же боюсь! Я
Захлёбываюсь словамиору, не слыша себя. Рука охвачена огнём, невидимым, но страшным, потому что пошевелить ею невозможно. Я уже калека, я сломанная кукла, куда мне дальше-то?! Заберите меня к маме, она не должна оставаться без сына! Господи, ну неужели у Тебя нет такой силы, чтобы спасла меня?!
Мама, мама, мама!
Автобус нелеп и неуместенстаренький, весь во вмятинах и гари, стекло покрыто мелкой сетью трещин. С визгом тормозит рядомя ошалело смотрю на него. Я, кукла в помятой каске, баюкающая отломанную капризным ребёнком-городом руку. Кукла на свалке уже сломанных кукол, которым ничто не поможет. Они мертвывсе-все. Перекрёсток за один день превратился в братскую могилу. Но я-то ещё живой!
С подножки автобуса спрыгивает светловолосый мальчик. Разгрузка, брюки и ботинки в рыжей грязипочти заправский солдат.
Только зима на двореа он в футболочке, да шарфом горло замотано. И лет емупятнадцать от силы.
Хмурится недовольно, качает головой а потом вдруг сморщилось жалостливо лицо:
Ты чего, боец, один живой остался, да?
Трясу головой, пытаясь кивнуть, а почему-то не выходит.
Тогда он присаживается на корточки рядом, заглядывает в глаза
Глаза в глаза. Моипустые кукольные стекляшки. Егоне разобрать цвета, тёмные, огромные, зрачки в полрадужки. Выворачивает наизнанку взгляд из-под серой, словно пеплом присыпанной чёлкитак не дети смотрят. Так смотрят те, кому воочию городкапризный ребёнок, ломающий куклы.
Забери, умоляю я, падаю перед ним на колени. Верю, что он это может. Забери меня домой, к маме Забери!
Он опускает взглядсердится. Наклоняется, подбирает автоматную гильзуладони чёрные, в гари. Потом встаёт, кладёт гильзу в карман и смотрит сверху вниз. Опять не строго, не суровожалостливо, словно расплачется сейчас Распахивает руки, пытаясь обнять весь перекрёсток, всех, кто на нём лежит. Задирает голову к небуоно всё такое же низкое, хмурое
В копоти, покрывающей чумазые щёки, светлеют две мокрые дорожки. Мальчишка поспешно размазывает их плечом и кажется ещё младше.
Город молчитудивительная тишина.
Долго-долго мальчик смотрит в низкое серое небо. Вздрагивают его хрупкие плечи, словно на нихтяжесть всего мира А потом он вдруг переводит взгляд на меня, решительно кивает, помогает подняться и почти на себе тянет к автобусу. Сила в нёмне человека.
Потерпи, шепчет. Бедный Я не могу, не могу я, когда так глядят, и плевать на круги по воде Мама надо тебе к ней. Тебе здесь не место, Мара.
Я не удивляюсь, откуда он мою кликуху узнал. Он же в глаза мне глядел, ему теперь всё известно Без сил валюсь на ближайшее сиденье. Из ноздрей потихоньку уходит запах гаримальчишка пахнет иначе.
Табаком, как заправский курильщик и ладаном.
Автобус трогается с места, окна заволакивает пеленой тумана, и я отрубаюсь, словно кто-то ставит немой чёрно-белый фильм на паузу и уходит пить чай.
Очнулся я уже в госпитале, одну руку по локоть уже ампутировали, второй повезло больше. Говорили, это я ещё легко отделался. Говорили, это вообще чудо, что я остался там живой, не пропал без вести, не словил следующую пулю.
Поступил я неизвестно откудабез документов, без понятия, что произошло, только твердил всё про какой-то автобус. Впрочем, когда «трёхсотых» привозят десяткаминикому нет дела, откуда взялся тридцать первый, сто первый, сто тридцать первый
Как потом выяснилось, из нашей штурмовой группы уцелел один я. Остальные Что тут скажешь? Оптовая партия сломанных кукол.
Потом я вернулся к рыдающей седой маме. Пытался её успокоить, пытался жить, несмотря ни на что, но мамино сердце не обмануть. Оно не выдержалоостановилось однажды ночью, когда я во сне видел проклятый перекрёсток.
А потом я начал понимать. Город приходил ко мне каждую ночьсгоревший, безжалостный, отбирающий всё и всех. Он не отпускал меня. Грозный, чёрный город Город, который я предал, предал ребят, с которыми вместе в него вошёл. Ведь были и другие, оказавшиеся на моём местено они находили в себе силы встать и идти, выбираться, искать своих, зубами выгрызая у войны чужие, ещё живые жизни. Герои
А я трус, которого пожалел даже я не знаю, кем он был, этот мальчик. Я помню его нечеловеческий взгляд. Помню седые волосы.
Помню, как сморщилось от жалости его лицо.
С тех пор я ненавижу жалость. Ненавижу города. Ненавижу этот чёртов дождливый переулок, который подстерегает меня в каждом из них.
Иногда меня терзает дикая надежда, что если я встану и пройду его насквозь, не только шагами, но как-то иначе, всем своим существом, то выйду не здесь. Не в Питере, не в Твери, не в Москве
Я выйду на том перекрёстке.
Потому что жить здесь, предателем и трусомбессмысленно.
С трудом разлепляю глаза. Сигарета потухла. Дождь барабанит по козырьку.
Мара, ты можешь починить рацию? раздаётся рядом хрипловатый высокий голос.
Поднимаю голову и встречаюсь взглядом с темноглазым седым мальчишкой, нервно теребящим свой зелёный шарф.
Мир неслышно вздрагивает до основания и идёт рябью.
Рацию? переспрашиваю растерянно.
Нудатыжрадист, выдыхает мальчик в одно слово, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Смотрит, но без давней жалости, морщит лоб: Я в этом деле не секу совершенно, а она мне о! как нужна, чиркает пальцем по горлу. Ноготь обкусан. Руки как всегда в копоти и грязи. Починишь?
Что тут размышлять?
Починю, киваю, рывком встаю, и мы идём прочь из переулканасквозь.
Промокаю во мгновение ока, на автомате беспокоюсь о сигаретах, вспоминаю, что они закончились, успокаиваюсь.
Знакомый короб «стопятьдесятдевятки» бросается мне в глаза сразулежит на сидении и неразборчиво шипит. Мальчик косится виновато, как сломавший папину дрель ребёнок, и поясняет:
Хоть убей не пашет, только «пш-ш», «пш-ш» И что с ней сделать? Где я тебе нормальную радиостанцию возьму? Они все либо сломанныелибо нужные
Ладно, попробуем разобраться.
Слышькак обращаться к пацану, не знаю, но он с готовностью смотрит на меня, разве что не подпрыгивает от нетерпения. Автобус в такт с ним фырчит двигателем, ещё чуть-чутьи рванёт вперёд
Господи, сколько же лет этому ребёнку? Разум шепчет то «двенадцать», то «пятнадцать», то сконфуженно умолкает, потому что человеческие мерки не имеют никакого отношения к маленькому седому кондуктору? Шофёру? Проводнику?.. Время вовсе теряет своё значение рядом с ним.
Да и вообще по-настоящему значение имеет тут только одно: смотрит мальчик на меня безо всякой жалости. С надеждой.
Прокашляв взявшийся ниоткуда горячий комок в горле, я хлопаю радиостанцию по исцарапанному боку и
Меня прошибает огнём узнавания.
Это моя радиостанция.
Напрочь забываю, что хотел спросить.
«Они все либо сломанныелибо нужные»
Ну да, а мояне нужна. Уже никому не нужна.
А я?..
Эй, ну так что, починить-то сможешь? выдёргивает в реальность голос мальчика.
А кто сможет починить меня?
Ну, Мара, пожалуйста, ты ж радист! Мне она позарез нужна, я уже всё перепробовал
Почему глазам так горячо? Я же давно разучился плакать.
Сейчас, шепчу я севшим голосом. Сейчас починим, не бойся. Тут делов-то Знаю я, как она выкоблучивается в чужих руках, ну да мы сейчас всё поправим. Только подсоби-ка, а то одной рукой не кхм, не с руки, да.
Конечно, помогу! подскакивает мальчик. Сейчас всё-всё сделаем, всё исправим, всё починим!.. И, это, ну покажи мне потом, как ей пользоваться-то нормально, а то я так методом тыка всё.
Мы сидим в автобусе, курим, стряхиваем пепел в банку из-под кофе, грызём ядрёные чесночные сухарики и молчим. За окном расстилается бескрайний пустырь, о котором спрашивать мне почему-то совсем ничего не хочется, хотя нигде в том районе Питера подобного не встречал.