Кто позаботится об Ингрид? Кто подстрижет лужайку? Мне придется оставить мою коллекцию книг. Я пропущу занятия в школе.
Я пропущу конкурс!
Вот это тяжелее всего. Весь год я ждал и жалели все ради того, чтобы снова отказаться, меньше чем за неделю до события.
Я снова отключаю телефон. Я не буду набирать 911, по крайней мере пока. Не будет здесь ни черных фургонов, ни медиков, и уж точно не будет соцработников, которые возьмут меня за руку и начнут изливать полуискренние слова сочувствия, прежде чем я превращусь в очередную папку в глубине шкафа, полного забытых детей.
Почему я не плачу по маме?
Следующий свой шаг я еще не продумал. Знаю только, что в среду я буду в актовом зале Магуайрской начальной школы произносить по буквам слова, которые ни один двенадцатилетний повторить бы не смог. Я стану лучшим из всех, кто когда-либо там выступал. На стену повесят дощечку в мою честь, и она провисит многие годы. Целые поколения будут стремиться дотянуть до моего мастерства в произношении слов по буквам, но всякий раз их будет ждать неудача. Дэнни Кристофер Ньюман: из беспризорного ребенка в профессоры Гарвардского университета.
У меня в горле встает ком, и я с трудом его проглатываю. Потом начинаю плакать. Не по маме, а потому что впервые в жизни понимаю, что верю в себя. Если на мне когда и было проклятие, то я положил ему конец. Последнее, что от него осталось, сидит сейчас в обтянутом пленкой кресле в соседней комнате.
Знаю, рано или поздно я буду вынужден позвонить и сообщить, что мама умерла. И я понимаю, что мне придется жить в детдоме, приюте или в другом месте с чужими людьми и спать в чужой кровати. Но я ни в коем случае не перейду к следующей главе моей жизни, не сделав всего, что смогу, на конкурсе. Я сделаю все, чтобы туда попасть, чтобы победить. Выиграть хоть одну призовую ленточку. Хоть какое-то напоминание, которое я смогу забрать с собой,напоминание о том, что я нормальный, что мама ошибалась, что чтение не пустая трата времени, как и все остальное, что двенадцатилетний ребенок может посчитать интересным.
Я упаковываю себе обед, Ингрид следует за мной по пятам. До меня начинают доходить звуки стрельбы и реплики ковбоев из телевизора. Я зажимаю нос и вхожу в гостиную. Ингрид останавливается за мной на пороге комнаты. Заходить она не хочет. Я сосредоточиваюсь на вестерне и не смотрю на маму, но все равно вижу ее боковым зрением. Выключаю телевизор, жду, что она сейчас проснется и закричит, мол, как я посмел выключить. Но она не просыпается.
Я возвращаюсь в столовую, потом иду в кухню. По привычке проверяю, есть ли еда и вода у Ингрид. Есть, еще много, еще свежая. Я хватаю ранец и обед, снова захожу в гостиную, перед этим набрав в грудь побольше воздуха. Останавливаюсь у двери и оглядываюсь вокруг, стараюсь убедиться, что ничего не забыл. В столовой осталась стопка подсохших черничных 'Поп-тартс'. Я выхожу из дома и запираю за собой дверь.
Пока, мама.
Деревянное крыльцо скрипит у меня под ногами, словно провожая в школу. В воздухе, хоть и плотном и влажном, витает приятный запах скошенной травы и жареной еды. Сосед, мистер Артуэлл, стрижет кустыидеальные шары, прямой линией отделяющие его лужайку от нашей. Хотя все дома на улице остро нуждаются в ремонтеа некоторые вовсе стоило бы снести,мистер Артуэлл отчаянно старается забыть о том, где живет, и его двор кажется роскошным террариумом посреди свинарника.
Куда собрался, Дэнни? В школу?
Да, сэр.
Сегодня жара будет!
Да, похоже на то.Мне кажется, будто каждое мое слово наводит на мысль, что мама лежит дома мертвая и гниет.
Уже меньше недели осталось. Продержишься?
Я останавливаюсь и задерживаю дыхание.
А?
Пока тебя не отпустят на каникулы. Есть планы на лето?
Я снова начинаю дышать.
Ах, да Э-э, то есть нет. В смысле, не особо.
Слишком много слов.
Ну, не буду тебя задерживать. Иди, пока поезда нет.
Передо мной, через улицу, тянется крутой травянистый склон, где по верху проходят рельсы. И хотя до школы можно дойти пешком, если дорогу преграждает поезд, ждать надо не меньше десяти минут. Я спешно взбираюсь на холм и перехожу через рельсы. Следующие полмили, которые я прохожу по спускающемуся вниз лугу, вижу кирпичные стены Магуайрской начальной школы.
14:40
За пять минут до звонка я сижу в классе, одежда липнет к телу, и мне хочется просто сорвать ее и прыгнуть в ближайший водоем. Все окна в здании открыты, в каждом классе работает минимум по два вентилятора. Финансирование не позволяет школе особо разжиться кондиционерами, поэтому их число ограничено и в большинстве классов их нет. Дышать в комнате, полной тридцати исходящих паром детей,все равно что тонуть над водой.
Я весь день изо всех сил стараюсь не думать о маме и нахожу, что это легче, чем мне казалось. Я больше думаю о том, что я за человек такой, раз не чувствую себя разбитым и не пускаюсь в слезы. Я метаюсь между убеждением, что чувствую себя ровно так, как должен, и осуждением себя за то, что не чувствую большего. Впрочем, на самом деле женщина, которая меня родила, умерла уже очень давно. У меня были многие годы, чтобы оплакать потерю.
Как только звенит звонок, меня догоняет Картер. Я знаю его всю жизнь. Думаю, его можно назвать моим лучшим другом, хотя мы бы, наверное, могли быть еще ближе, если бы не его вранье. Он чувствует потребность производить впечатление, постоянно преувеличивая или попросту что-то выдумывая. Почему так, я точно не знаю. Но несмотря на эту небольшую стену между нами, он особенный. Думаю, нашу связь поддерживает общая любовь к книгам, хотя, подозреваю, он не прочитал и половины из того, о чем говорит.
К черту эту жару. Когда вырасту, перееду на север. Может, в Нью-Йорк,говорит Картер.
Почему в Нью-Йорк?
Не знаю. Мне кажется, там много чего есть. Большие здания, яркие огни, кинозвезды
В Калифорнии живет больше кинозвезд,возражаю я.
Там слишком жарко.
Не-а, там сухо. Дождей нет.
Жара есть жара.
Ты же никогда не выезжал из Орлеана, да?
Один раз я ездил с папой в Техас. У него там были дела. Мексиканцы и жаравот все, что там есть. Говорю тебе хочешь сбежать от жарыезжай на север.
Спорить с ним все равно что разговаривать с младенцем о ходьбе. Поэтому я меняю тему.
Что вечером будешь делать?
Ничего. Хочешь зайти?
Это как раз то, чего я хочу. Картер знает, что к себе я его никогда не приглашу, а если бы и пригласил, он бы отказался. Он был у меня всего дважды. В первый раз, когда мы завтракали в столовой, мама вышла и встала перед стеклянной дверью, чтобы выпустить Ингрид, так что солнце высветило непомерно откровенный силуэт ее стареющей груди, проступивший сквозь пожелтевшую ночнушку. Картер вежливо попрощался и отправился домой. Когда он пришел во второй раз, то не мог даже посмотреть на маму. Проходя мимо ее кресла на пути к моей комнате, он не отрывал глаз от пола. В тот раз мама выпила уже три четверти своей бутылки и стала распекать Картера за его 'пестрые, дорогие туфельки'. На самом деле туфли у него были такие же, как у меня, только новее и другого цвета. Его семья жила пусть и лучше нас с мамой, но все в том же районе и точно так же просыпалась по ночам из-за поездов. С тех пор Картер к нам не заходил.
И остаться на ночь?
Да, мне родители сказали, что я могу пригласить кого-нибудь переночевать. Мы можем хоть всю ночь не спать!
Картер всегда говорит, что может, но у него никогда не получается. Он сам первым засыпает, каждый раз. Я говорю ему, что мне надо увидеться с мамой и еще кое-что сделать, поэтому я приду позже.
Мистер Артуэлл сидит у себя на крыльце. Его мятного цвета металлическое кресло-качалка из каждого шва сочится ржавчиной. В одной руке он держит почти пустую бутылку пива, в другой сигарету. Он поднимает пиво и кивает. Кусты, над которыми мистер Артуэлл так усердно трудился, выглядят так же, как раньше. И так всегда. Он обрезает их настолько часто, что ни одна ветка не успевает вырасти больше других. Я отношусь к его преданности делу с уважением, но нередко задаюсь вопросом: пытается ли он запрятать что-то глубоко внутри, оставаясь все время занятым, чтобы от этого отвлекаться? Может, у него была миссис Артуэлл, которая умерла или ушла к другому? Что из этого хуже?
Я поднимаюсь по ступенькам крыльца, деревянные доски приветствуют меня скрипом. Я отпираю дверь и захожу в темный прогретый дом, наполненный гнилостным запахом, по сравнению с которым простая вонь кажется тонким мускусом. Наш небольшой дом летом превращается в печь, а старый кондиционер, все еще висящий в окне гостиной, не работает уже несколько лет.
Я кашляю, прикрываю рот рукой и быстро закрываю за собой дверь. Кроме силуэта Ингрид, сидящей перед раздвижной дверью, я ничего не вижу. Нужно, чтобы глаза привыкли к темноте. Я вытягиваю руку перед собой, прохожу мимо телевизора, мимо мамы, к Ингрид, но та возвращаться в гостиную не хочет. Вместо этого она остается на пороге и часто-часто дышит. Шерсть у нее под глазами потемнела от слез. Я беру ее на руки. Она горячая, слишком горячая. Я несу ее к раковине и брызгаю водой на холку. Ставлю на полИнгрид стряхивает воду. Несмотря на все это, она выглядит счастливой. Обегает небольшой круг, потом цепляется к моей ноге, затем делает еще круг. На ковре возле раздвижной двери навалена небольшая кучка и виднеются три лужицы мочи, и все это нагревается проникающими сквозь стекло горячими лучами солнца. Ингрид видит, что я смотрю на устроенный ею беспорядок, и ее возбуждение спадает, уши опускаются. Я говорю ей, что ничего страшного, это не ее вина.
Я поворачиваюсь и всматриваюсь в гостиную, туда, где стоит кресло. Содержимое желудка подступает к горлу. Мама исчезла. Я прищуриваюсь, стараясь привыкнуть к темноте. Потом, раскрыв их, вижу, что мама съехала с кресла, будто ребенок, сползший из-за стола на пол в истерике: дотянувшись коленями до пола и опершись спиной на сиденье, а руки выставив вперед, точно собака, просящая еду.
Я молча смотрю. И не могу оторвать взгляд. Мамины глаза теперь уставились в потолок. В никуда. Рот все так же разинут. Моя мама, которую некогда распирало от эгоистической гордости, теперь позорно осела на пол в такой ироничной позе, словно преклонялась перед устройством, рядом с которым провела бо́льшую часть жизни,перед телевизором. Я выхожу из оцепенения и взбегаю с ранцем по лестнице. Высыпаю все из него на кровать и запихиваю сменную одежду, подушку и несколько книг. Затем хватаю простыню из шкафа в коридоре, спускаюсь вниз и пытаюсь накрыть ею маму. Я делаю это не глядя, повернув голову в другую сторону. Промахиваюсь. Потом наклоняюсь, чтобы поднять простыню, и вижу, что мамина ночнушка вся в бурых и желтых пятнах. Меня едва не вырвало, я устремляюсь к раздвижной двери, выхожу на заднее крыльцо и делаю несколько глубоких глотков влажного новоорлеанского воздуха.
Ингрид следует за мной и проносится к своему привычному месту во дворе. Поднимает нос и крутит мордой, словно вдыхая свежий воздух. Оставить ее снаружи не вариант, но и запереть ее дома я не могу. Без кондиционера она может умереть от жары. Я бы попросил помочь Картера, но у него и так уже две собаки, и его отец постоянно из-за них ругается: из-за дорогого корма, счетов от ветеринара и шерсти во время линьки. Я думаю попросить мистера Артуэллаему могла бы пригодиться компания,но боюсь, что он обратит внимание на ситуацию с мамой.
Я набираю в грудь воздуха и вхожу в дом, затем вбегаю в гостиную. Хватаю простыню и снова накидываю на маму. В этот раз она покрывает ее всю; руки подпирают простыню снизу, будто под ней ребенок, читающий ночью, когда уже нужно спать. У меня есть немного времени поразмышлять, сошел ли я с ума или поступаю правильно. В итоге прихожу к выводу: я не сделал ничего плохого и никто не станет меня винить в том, что я прождал пять дней, прежде чем сообщить о маминой смерти. Я надеюсь.
Ингрид стоит на пороге и следит за мной. Ей ужасно жарко, она задыхается. Обычно мама на протяжении дня обрызгивала ее водой, чтобы та оставалась в прохладе. Я подхожу к кондиционеру и снимаю переднюю панель. Ищу видимую причину, по которой он может не работать: отсоединившиеся провода или что-то в этом роде. Не нахожу ничего, кроме глубоких отверстий и чего-то напоминающего фильтр, покрытый толстым слоем плесени, никотина и пыли. Я понимаю, что не имею ни малейшего представления о том, чем занимаюсь, и ставлю панель обратно. Потом иду вдоль шнура, вставляю вилку в розетку. Хорошенько стучу по корпусу кулаком и включаю устройство. Оно не издает ни звука, но я слышу, как где-то в доме раздается тихий хлопок. Кажется, выбило пробки, но свет еще горит.
Прости, Ингрид. Я пытался.
Я хватаю ранец и беру Ингрид на руки. От нее так и разит двумя пачками в день. Она коротко скулит, а потом облизывает мое лицо, отчего мне становится еще тяжелее. С ней и своими вещами я выхожу из дома. Мистер Артуэлл по-прежнему сидит в кресле-качалке. Он поднимает пиво, и я киваю, затем подхожу к его забору.
Послушайте, мистер Артуэлл Вы любите собак?
Люблю.
Хотите завести?
Не могу Аллергия. Я от них чихаю во сне, а потом просыпаюсь с коркой на глазах. То еще зрелище.Он указывает на Ингрид, которую я держу на руках.Ты же не собираешься избавиться от этой крошки, а?
Э-э Нет. Просто у одного друга есть щенки Я обещал поспрашивать.
Каждый раз, когда вру, я думаю о Картере, а потом мне становится из-за этого стыдно. Но он, наверное, сам в этом виноват.
Я прохожу четыре квартала, пока не достигаю 32-й улицы, и тогда поворачиваю направо. Я стараюсь держаться подальше от солнца, иду в тени козырьков и деревьев, насколько это возможно; несу в потеющих руках Ингрид, ее шерсть липнет ко мне, раздражая кожу. Эта маленькая пыхтящая печка такая же жалкая, как я. А может, и еще более жалкая.
Еще шесть кварталов, и я оказываюсь перед Обществом защиты животных Ривервью, кирпичным зданием с нарисованными на стенах зверями. По пятницам Общество закрывается рано, но я знаю, что у них есть приемные коробкималенькие лотки для собак и кошек, где люди могут оставлять животных в отдельных загонах до понедельника, прежде чем Общество откроется и им начнут искать новых хозяев.
С одной стороны здания прикреплены два больших ящика. Над каждым грубо нанесенные краской надписи: над одним'Собаки', над другим'Кошки'. Я смотрю Ингрид в глаза и пытаюсь дать ей понять, что спасаю ее, что она обретет лучший дом и, независимо от того, я ли брошу ее сегодня, или какой-нибудь незнакомец на следующей неделе, это должно быть сделано. Оставить Ингрид одну с мамой в душном доме было бы куда более жестоко. То, что делаю я, правильно.
Я обнимаю Ингрид, крепко стискивая ее и вдыхая запах пожелтевшей шерсти. Я ненавижу мать за то, что она взвалила на меня такой груз. Ингрид поворачивает ко мне морду и слизывает соленую влагу с моего лица. Я поднимаю откидную деревянную дверцу и ставлю Ингрид в ящик. Она вытягивает в мою сторону шею, изо всех сил старается лизнуть мое лицо. Я крепко зажмуриваю глаза и отпускаю ее. Она соскальзывает по металлическому пандусу и пропадает из виду. Я слышу звук, похожий на лязг цепи, и защелка сдвигается. Затем отпускаю крышку и кричу, пока не начинает болеть горло. На мгновение мне кажется, будто я потеряю контроль над собой и сейчас соберется толпа, чтобы поглазеть, как я корчусь на земле, пытаясь выпустить каждую частичку боли, которая меня переполняет. Я испускаю стон сквозь крепко стиснутые зубы. Я снова кричу и бью рукой по расписанной стене. Мой кулак тотчас разжимается, костяшки пальцев пронзает боль. От кожи отрываются два лоскутка и липнут благодаря крови, которая сочится из ран. Я смотрю на стену, на то место, куда ударил, надеясь увидеть, что она повреждена, что боль, которую я причинил себе, нашла отражение. Но краска, совершенно нетронутая, блестит и будто насмехается надо мной.
16:10
Сидя на полу в спальне Картера за настольной игрой, я чувствую себя еще более одиноким, чем раньше. Я держу все в себе, а сам хочу рассказать про маму. Но не могу. Я думаю о том, что это, наверное, последние выходные, которые я проведу у Картера, и хочется просто насладиться ими как следует. Но пока друг радуется тому, что я у него в гостях, я думаю лишь о маминой смерти и представляю Ингрид, которой придется до понедельника просидеть в клетке среди других удрученных животных, некогда питавших восхищение и доверие к тем, кто их кормил, а теперь растерянных и страдающих.
Записался на конкурс на следующей неделе?Я знаю, что нет, но все равно спрашиваю, чтобы завести разговор.