Это снова про Калева. Может сделаю из этого отдельное видео потом. Не знаю. Пока началу не хватает фееричности, как мамке Леви в постели. Блин, нельзя же палить Леви.
Я повернулся в его сторону, он спал, и я положил руку ему на голову.
Это про спиральки, зашептал я. Калев рисовал спирали и писал про какого-то бога. Голодного и желтоглазого. Еще там был вопрос, очень простой. А кто один? Спиральки, спиральки, спиральки. Я хочу, чтобы это что-то значило. Если мой друг решил убить себя просто так, потому что поехал, то это ведь полный отстой, правда?
Последнюю фразу я прошептал так отчаянно, что мне стало самого себя жалко, а это было чувство непродуктивное, на него имели право только кассирши в супермаркетах. Тогда я начал тихонько болтать обо всем на свете, и хотя я неизменно возвращался к тревожащему слову "спираль", через некоторое время я почувствовал, что засыпаю.
Подкаст: Сумасшедшие сны.
Я спал беспокойно, и снилось мне, на кровати моего друга, убийцы и мертвеца, нечто вполне ожидаемое, и в то же время невыносимое. Вернее, тут ведь как: сюжета у сна толком не было, он сложился из разрозненных сцен, как будто кто-то взял десяток короткометражек, порезал их и слепил в одну.
Сначала мы с Леви сидели на берегу Океана, и он смеялся, но как-то не совсем правильно, словно звук шел несколько вразрез с картинкой, запаздывал. Над нами было такое солнце, что Леви казался почти золотым. И я подумал: это я пошутил, или что вообще происходит? Тогда я попытался его спросить, и Леви перестал смеяться, он надолго задумался, взгляд у него был расфокусированный, как будто он снимал себя на видео.
Такой особый взгляд, я его знал сразу из нескольких источников: он бывал у людей, которые сосредоточились на изображении на экране компьютера или телефона, бывал у людей, которым назначили слишком большую дозу нейролептиков и бывал у людей, которым только что хорошенько двинули. По-своему задумчивый и слепой взгляд.
Только Леви умел смотреть так безо всякого к тому повода, словно потерялся где-то по пути, и сам не заметил, как остался совсем один. Потом он находил меня, или я его находил. Я пощелкал пальцами у Леви перед носом и повторил вопрос.
Это о Калеве, ответил Леви очень серьезно и кивнул.
И тогда я понял, что рисую палкой спирали на песке, одну за одной.
Там мертвецы, сказал мне Леви. Внизу. Все это уходит так далеко вниз.
Это сказал Калев?
Я не знаю.
Я взял Леви за руку, чтобы он не потерялся здесь, потому что песка было слишком много, а Океан казался подавляюще огромным. Это было странное чувство, как Океан может быть еще больше, чем он есть, ведь берега и так не видно?
Мы должны идти, сказал я, не зная толком, куда именно. Я подумал, что за нами кто-то наблюдает.
Ты только представляешь, сколько на свете мертвецов? мечтательно говорил Леви. Он шел, чуть пошатываясь.
Калев, например, ответил я, и, сделав шаг, оказался совсем в другом месте. Я обернулся и увидел, что мы в таком черном лесу, с деревьями, вонзившимися в звездное небо, как острия мечей. И с этой точки зрения, подумал я, звездыэто раны. Они казались мне желтоватыми, и я подумал о гное.
Я так хорошо помнил свои мысли, словно в них и была соль сна. Я подумал о гное, а потом о том, как не соответствует этот образ хрустальной чистоте звезд. Мне отчего-то стало страшно, и первым моим импульсом было убедиться, что с Леви все в порядке. Но вместо него передо мной стоял Калев. Половина его головы была снесена выстрелом, я видел мозг. Уцелевший глаз был лимонно-желтым, отчего я сразу подумал о лимонаде, и о том жарком дне, когда Калев был еще жив.
Теперь-то сомнений не было, его рот был чуть приоткрыт, и я видел зубы, измазанные кровью.
Зомби из тебя второсортный, сказал я. Не напугал бы третьеклассницу.
Но коленки у меня тряслись.
Где Леви?
Если Леви нетнужно его найти, во снах все сложное становится таким простым.
Он должен быть здесь, я потерял его.
Ты думаешь, что все это шоу? спросил Калев. Голос у него был гнусавый, почти неузнаваемый. Где-то далеко заиграла популярная песенка, она зудела в моей голове, и я не мог вспомнить, как же она называется и какие там слова. Я посмотрел под ноги и увидел толстых, желтых, блестящих личинок, они вгрызлись в землю, и были как звезды, нос обратной стороны. Сверху, из-под пелены черной земли, они выглядели бы именно так. Большие бескрылые светлячки.
Калев взял меня за руку, и ладонь его оказалась холодной, а вот пальцылихорадочно горячими. Правая рука, подумал я, он держал в ней пистолет, эти пальцы нажимали на курок. Они были такими неподатливыми.
Куда мы идем? спросил я. Мы идем туда, где Леви?
Между стволами деревьев я увидел зарево огней, музыка становилась громче, запахло сладким попкорном и чем-то еще, тоже сладким, но скорее больничным.
Шоу века, сказал я. Мы опаздываем на него?
Мы все равно опоздаем, ответил Калев. Я уже опоздал.
Где Леви? Он на месте?
Его место в первом рядом. Но почему ты не спрашиваешь, где я?
Мой взгляд снова вернулся к отсутствующей части черепа Калева.
Потому что тебя нет, ответил я. Зачем ты сделал это? Почему, Калев?
Потому что я был в программе. Она называется "Все звезды". У меня был маленький номер. Я ничего не значил.
Просто закуска, сказал я, думая о попкорне.
Калев кивнул, и мне показалось, что мозг его колыхнулся. Кусочек жира в сетке сосудоввсе его сознание.
А что будет? спросил я. Знаменитые телки в полупрозрачных платьях? Мартини? Кому-нибудь вручат "Оскара"?
Калев пожал плечами. Я увидел, что тень его в неверном, далеком свете намного длиннее, чем ей полагается быть.
Эйлин Уорнос, например. Ты хочешь посмотреть на нее в прозрачном платье?
А то. Онахористка?
Я никак не мог вспомнить, кто такая Эйлин Уорнос, какая-то актриса? Певица? Что она пела и пела ли что-нибудь вообще?
Но почему в лесу? спросил я. Это не место для шоу. Где они рассадят зрителей?
Есть подземный партер. Ты тоже будешь сидеть там. Я помахаю тебе со сцены.
Голос его казался глухим и очень далеким, отчего-то мне показалось, будто я говорю с Калевом по телефону. Желтый свет, льющийся из-за деревьев, казался слишком сильным, и я подумал о зареве, которое поднималось над Аламогордо.
Будет все, продолжал говорить Калев. Хористки, химикаты, бесплатные напитки, этнические чистки, голод, и эти маленькие бутерброды.
Канапе? спросил я.
Калев кивнул. Я старался переступать через желтых, светящихся, толстых личинок, обходить земные звезды, но Калев шел прямо по ним, и они вспыхивали под его ногами. Маленькие взрывы.
Мне нужно найти Леви. Он весь дрожит. Никто не придет, если меня не будет рядом.
Ты слишком много думаешь об этом. Впереди столько всего.
Я споткнулся о длинный, извивающийся корень. Вполне типичное для меня событие, разве что не хотелось упасть на личинок, копошащихся в черном покрове гнилых листьев. Я полетел вниз и выпустил руку Калева. Он крикнул:
Мы и так опаздываем, Макси, а я еще должен выступить! Ты не можешь кинуть меня здесь!
И эти последние слова будто бы правда принадлежали Калеву, и я подумал, что глаз его, единственный уцелевший глаз, должен снова стать серым, человеческим. Мне стало очень холодно, и я понял, что лежу в яме. Как леволиберальный интеллектуал четырнадцати лет от роду я, конечно, подумал о расстрельном рве, но это оказалась отдельная, вполне отвечающая моему индивидуализму могила. Из нее мне тоже были видны звезды. Я попытался выбраться из ямы, и для этого мне пришлось встать на гроб. Земля была заледенелая, такая твердая, что ранила пальцы. Я выбирался долго, грязно ругаясь и периодически сваливаясь обратно. Наконец, я обнаружил себя на нашем городском кладбище. Могила располагалась под крючковатым деревом, зимой оно казалось фантазией Тима Бертона, но к лету неизменно зеленело и становилось, может быть, самым красивым деревом во всем Ахет-Атоне, с кроной шикарной, как волосы Вирсавии, когда она распускала их.
Где-то далеко слышался шум поезда, а небо висело низко, в предвкушении рассвета. Я стоял на холме, и вниз, к ограде, спускались ряды одинаковых, благополучных могилок. У нас отличное кладбище, здесь можно было даже устраивать пикники. Уютное расположение ухоженных надгробий, далекий шум проходящих поездов, напоминающих о том, что все в жизни конечно, деревца и кустики, и оградки, все такое кукольное, для трехлетних пессимисток.
Красивое, искусственное место, жаль, что когда тут лежишь, тебя уже мало волнует удачный ландшафт. Я посмотрел на надгробие у своей могилы и увидел чужое имя. Калев Джонс. Годы жизни такие, что жалко называть.
И много-много цветов, сладко и свежо пахнущих, белых цветов. Чтобы "помним" было не просто словом, чтобы придать ему вес. Мы, евреи, поступаем в этом плане мудрее, приносим к нашим могилам камни. Я посмотрел на цветы и подумал: а Калеву стоило бы принести мешок карамелек. Он их любил.
В этот момент я понял, что больше не сплю, я думал слишком ясно, ушла лихорадочная суетливость сна, и остались неторопливые мысли. Я представлял кладбище Ахет-Атона и думал о том, что нужно сходить на могилу Калева с его ужасными, такими короткими, годами жизни.
Открыв глаза, я увидел молочную глазурь предрассветного неба. Я посмотрел на Леви, он чуть нахмурился, словно я опять употребил слова "член" "твоя" и "мамка" в одном предложении. Я положил руку ему на голову и ощутил на виске, под большим пальцем, биение жилки. Где-то там, в его голове, загадочные взлетающие сигналы, эпилептические линии, электрические импульсы готовили его к новому дню.
Я осторожно выбрался, переступив через Эли, и подумал, что успею застать рассвет над кладбищем. Оно располагалось не так уж далеко от дома Калева. Хорошо он подгадал, недалеко переселился.
Утренний свет, делавший все таким зыбким и ненадежным, уже проникал в окно, и было холодно, я понял, что совсем не выспался, хотя мы уснули так рано. Я выглянул в окно, глянул на унылый пейзаж и подумал, что это отличный день для того, чтобы покончить с собойнужно присмотреть за папой.
На цыпочках я отправился к двери, думая о том, что куплю карамелек в супермаркете, что положу их туда, где теперь Калев со всеми своими терзаниями по поводу того, что взрослые не покупают нужные конфеты на Хеллоуин.
Умер, значит, и лежит. Было в этом нечто неправильное, и нечто забавное тоже, потому что смерть, как я уже говорил, абсурдная штука, панчлайн долгой шутки.
Я уже практически добрался до двери, миновав все препятствия и удивившись собственной ловкости, когда услышал шевеление за спиной. Я обернулся и на секунду подумал, что увижу Калева (это же его долбаный дом!), мысленно представил удар левой от Господа Бога в свое сентиментальное, суеверное табло, но увидел Леви. Вид у него был сонный и растерянный, я помахал ему рукой, одними губами прошептал:
Иду к мамке твоей.
А он одними губами прошептал:
Заткни пасть.
Полное взаимопонимание.
Леви слез с кровати, несмотря на его болезненность, телом своим он управлял куда лучше меня, была в нем несколько даже задевавшая меня ловкость. Эли проигнорировал все его движения, как, впрочем, и мои. Быть может, дело было в его отце, чей громкий голос Эли приходилось выдерживать по утрам или, к примеру, Господь наделил его устойчивой нервной системой, но разбудить Эли было практически невозможно. Он спал под шум работающего телевизора, разговоры, музыку и, как он сам признавался, даже под вопли своего отца про поколение слабых мужчин.
И все же я старался вести себя потише, потому что друг Эли умер, и...
В общем-то, все мы любим находиться на особом положении, болеем и ждем кружки чая, грустим и мнем платочки в руках и, в конце концов, теряем кого-то и вокруг нас ходят на цыпочках, это ведь такая травма, ну такая травма. Я посмотрел на комнату Калева в последний раз, очень хорошо понимая, что больше не вернусь сюда никогда. Леви тоже надолго замер у двери. Мы вышли, не нарушив молчания, хотя мне это, нужно сказать, давалось тяжело.
Я прошептал:
Пойдем на кладбище?
Решил превзойти самого себя и устроить себе завтрак там?
Меня разобрал смех, и некоторое время я сосредоточенно удерживал себя в узде, Леви прижимал ладонь ко рту, словно только что случайно выдал чей-то секрет. Я прислонился к поручням лестницы, чтобы перевести дух, и увидел миссис Джонс. Мое веселье только разгорелось, Леви же сразу сделался серьезным. Я не ожидал, что миссис Джонс бодрствует в столь сложное для нее время. Я бы, наверное, положился на транквилизаторы и постарался бы сократить свое присутствие в реальности до минимума. А она напомнила мне моего отца с его бесконечным ожиданием.
"Золофт" никогда не подействует, подумал я.
Доброе утро, миссис Джонс.
Она стояла у фотографий, рассматривала Калева. Обернулась миссис Джонс слишком резко, словно бы ожидала увидеть не нас, как я пару минут назад ожидал увидеть не Леви. Вот это ощущение, наверное, в нашем материалистичном мире и можно назвать призраком человека.
Я приготовлю вам завтрак, сказала она тоном, не терпящим отказов. На секунду в ее голосе блеснули прежние нотки, и она стала на себя похожей, но это длилось недолго.
Мы сели за стол на их тесной, уютной кухоньке, а миссис Джонс стала петь какую-то веселую, диссонирующую с ситуацией песенку, и я подумал: чокнется она, или все-таки нет? А миссис Джонс ни о чем не думала, она была увлечена приготовлением оладушек из магазинной смеси, и все время доливала молока в миску, так что Леви даже сказал:
Наверное, хватит.
Прикольный комментарий, сказал я. Можно считать сразу несколькими способами.
А потом я увидел, что миссис Джонс плачет над миской. Мне захотелось ее обнять, но она была взрослая женщина, и я вдруг засмущался.
Миссис Джонс, сказал я, смотря на ее трясущиеся плечи. Я все-таки встал и даже обнял ее, и почувствовал удушающую смесь запаха пота и дезодоранта. Она была теплой и дрожащей, как маленькая девочка. Обалденно было ощущать себя педофилом и геронтофилом одновременно.
Все в порядке, сказала она. Все в порядке.
Но ничего не было в порядке. Леви сказал:
Нам так жаль.
Миссис Джонс еще некоторое время терпела мои объятия, а потом спросила:
Вы будете оладьи с медом или с кленовым сиропом?
С медом, сказал я, а Леви ответил:
С кленовым сиропом.
Завтракали мы молча, терзали неровные, политые сладким оладьи. Одновременно подгоревшие снаружи и сырые внутри, они заработали место в фонде золотых метафор моего состояния после гипомании. Я заставил себя съесть половину, а Леви сосредоточено снимал ложкой кленовый сироп.
Миссис Джонс сказала:
Спасибо, что пришли, правда.
А пахнут оладьи, подумал я, очень хорошо. Ну точно лучше, чем миссис Джонс. Я наткнулся на взгляд ее покрасневших глаз, увидел розоватые белки с прожилками пухлых сосудов, и мне стало не по себе.
Я спросил:
А где все-таки ваш мистер Джонс?
На работе, повторила она, и я понял, что он ушел. Я отчего-то почувствовал на своих плечах всю тяжесть мира, словно это я был виноват в том, что ее бычок урулил из стойла после того, как их сын застрелил двоих человек. Кроме того, может дело было в оладьях. Нельзя взять смесь "Мистер Кто-То-Там", приготовить из нее цемент для пытки грешников и остаться безнаказанной.
Я сказал:
Все не будет в порядке, миссис Джонс. Но вы сможете жить с тем, что все не в порядке. Ну, знаете, этого хотел бы Калев.
Вот ты лицемер, Макси. Калев хотел пустить себе пулю в голову, и он сделал это. Теперь можно до бесконечности примерять на него любые клишированные фразы, и он больше не скажет "нет". Этим мертвецы хороши.
Леви сказал:
Вам нужно ко врачу.
И за сим проглотил свои утренние таблетки.
Это правда поможет, добавил он. Хотя сейчас так не кажется.
Мы сидели с ней еще некоторое время, затем она сказала:
Ну, мне надо собираться на работу.
Тоже, конечно, соврала. И я подумал: надеюсь, ты не хочешь покончить с собой. Может, твой муж уже застрелился в каком-нибудь мотеле, в номере прямо за неоновой вывеской, в котором невозможно уснуть. Каков отец, таков и сын, и все такое.
Пожалуйста, сказал Леви. Держитесь.
Да, если надумаете убить себя подумайте дважды.
Миссис Джонс задумчиво кивнула мне в ответ, и это ее спокойствие было дополнительным показателем того, насколько далеко от Земли она находилась сейчас.
Подумайте дважды, потому что кое-кто уже совершил такую ошибку. Самого худшего я, конечно, не добавил. Миссис Джонс выпроводила нас с Леви, мягко, но настойчиво. Мы вышли из дома Калева и увидели, как она села у окна, похожая на старушку.