Думаешь, убьет себя?
Только не предлагай ставить на это деньги.
Предлагаю. Мне как раз нужно купить карамельки для Калева.
Леви посмотрел на меня, как на чокнутого (хе, таким я и был).
Калеву больше не нужны карамельки.
Это как сказать.
Мы зашли в магазин, затем я поведал Леви о своем сне и понял, что он вызывает у меня куда больше эмоций, чем казалось на первый взгляд. Внутри все перекручивало, сжимало, как будто мои внутренние органы решили стать ближе друг к другу. Я закурил и увидел, что руки у меня дрожат.
Леви сказал:
Стремно, Макси.
А тебе что снилось?
Мне снилось, что симпатичная блонди предложила мне водить роботомашину, и я случайно разрушил Токио. Ну, знаешь, как Годзилла. И там было столько неоновых вывесок, и все такое трешовое и яркое, и мне было здорово, скорость чувствовалась, и все такое прочее.
Леви рассказывал восторженно, и у меня поднялось настроение, хотя, учитывая, что мы были на полпути к кладбищу, это было удивительно. Мимо нас по пустой улице проехал мусоровоз, а мусорщик помахал нам рукой. Леви скривился, а я крикнул:
Доброе утро!
Мусорщик унесся в конец улицы, оставив после себя сладковатый запах отходов благоустроенной жизни, а мы свернули к кладбищу. За ночь выпало много снега, и пейзаж с могилками за оградой хотелось встряхнуть, как снежный шарик.
Как насчет того, чтобы посетить тихое место этим ранним утром? И я не про донорский центр Ахет-Атона.
Я знаю, что тебе нужно туда.
Ты помнишь, где он лежит?
Леви кивнул, и я понял, как нам обоим странно было это слышать. Я спросил у себя, перестану ли я когда-нибудь удивляться, и не нашел ответа. Господь Бог до меня тоже не снизошел. Я открыл низенькую калиточку, и она надсадно скрипнула, словно бы мы ее разбудили. Кладбище раскинулось передо мной, как эпичнейшее полотно. Правда, художник был совершенно без фантазии, но его творение можно было назвать батальной панорамой несколько после битвы.
Ты хочешь что-то найти, задумчиво сказал Леви, он крутил молнию на куртке, смотря в небо. Наверное, ему не нравилось здесь быть, но он мог что-то с этим сделать, оказавшись мысленно в другом месте. А я смотрел на расчищенные дорожки между прерванными линиями жизни и думал о вечном. Деревьев было множество, и все это были сильные, довольные, напитанные растения. На кладбищах, говорил мой папа, хорошая земля. А я всегда отвечал ему, что если он не хочет предложить сельскохозяйственную реформу, то пусть даже не заикается о земле на кладбищах.
Мы поднимались вверх, на холм.
Знаешь, сказал я. Египтяне верили, что важно писать на гробницах имя, потому что тот, кто его прочитает, пусть даже он ничего с собой не принесет, уже благословляет умершего. Так что они, наверное, благодарны археологам.
Я слышал, что египтяне даже воровали друг у друга гробницы, заменяя на них имена.
Цветов было много, наверное, оттого, что скоро Рождество, и все они как-то стыло пахли, а, может быть, мне казалось. Иногда я останавливался у надгробных камней и читал имена, а потом шел быстрее, обгонял Леви и почему-то смеялся.
Ну ты чего? спросил Леви. Все-таки кладбище.
Думаю, нам надо расширять границы справедливости. Дать право голоса мертвецам!
Надеюсь, ты не чокнешься снова, я не хочу, чтобы ты сидел в больничке еще месяц.
Я закурил, а Леви принялся дуть на свои пальцы, так что в этом холоде мы выпускали изо ртов одинаковые белые облачка.
Вот он, сказал Леви. И я понял, что Калев лежит ровно там, где я оставил его в своем сне. Рядом с тем красивым деревом. А на красивом дереве висел вниз головой Саул. Он был похож на иллюстрацию к одной из карт Таро, кажется, она называлась Повешенный. Ровно под ним стоял горшок с его дурацкой венериной мухоловкой, уютно обмотанный шарфом. Это было даже как-то трогательно.
Ты еще и у могилы моего мертвого друга тусоваться собираешься? спросил я. Саул не сразу обратил на нас внимание. Мне казалось, что он покачивается, и у этого движения был какой-то дурацкий, стремный эффект.
Он меня уже бесит, сказал я. А Леви сказал:
Прекрати.
Саул помахал нам обоим рукой, неторопливо и с каким-то значением, словно был персонажем заумной книженции, которую никто бы не купил в магазине.
Что ты, мать твою, делаешь на могиле моего лучшего друга?! Господь, как ты позволил ему это?!
Ятвой лучший друг, Макси!
А я драматизирую!
Саул сказал:
Решил посмотреть, что у вас тут в Ахет-Атоне после смерти.
То же, что и при жизни. Тоска и чувство смутной неудовлетворенности.
Саул вытянул руку вниз и погладил свой любимый цветок, словно почесал его.
Мне жаль про вашего друга, сказал он. Никакой жалости в его голосе слышно не было, и я сказал:
Ничего тебе не жаль. Ты его даже не знал. Сегодня тысячи людей по всему земному шару умрут, и тебе их не жаль, и мне их не жаль, и...
Макси, сказал Леви. Мы пришли к Калеву, так?
Ну, да.
Я посмотрел на бумажный пакет с карамельками в моих руках. На нем были нарисованы довольные детские рожицы: девочка с косичками и мальчик в кепке, повернутой козырьком назад, так их носил Леви. Я развернулся к надгробию. Оно было таким простым, серый, унылый, скучный камень, и тебе под ним теперь всегда лежать.
Я все принес, сказал я. И шипучки, и с джемом, и эту самую карамельную карамель, и с шоколадной начинкой тоже, можешь не переживать. Хотя вряд ли ты переживаешь. Тут вот еще парень стоит, он чокнутый. В смысле из чокнутых. Ну, мы тебе рассказывали. Ты теперь тоже чокнутый.
Я почувствовал руку Леви на своем плече, он так низко склонил голову, что я даже не понимал, кто из нас кому помогает не заплакать (в моем случаеметафорически).
Хватит уже страдать по тебе, Калев, сказал я. Надо тебя отпустить. Но ты же знаешь, что я все помню? Ты обещал первым получить права, стать популярным в школе и познакомить нас с девчонками. Ну, этого уже точно не получится. Слушай, и что за дурацкая эпитафия? Я читал одну очень прикольную, вроде бы французскую, в монастыре каком-то. "Под сей плитой почил игумен. Он был донельзя неразумен: умри неделею поздней, он жил бы дольше на семь дней." Смешно, правда? На самом деле было много смешных эпитафий, они были у всякого разного старого народа аналогом мемов, наверное. Да и не так страшно, когда ходишь по кладбищу и видишь, что люди смогли пошутить о собственной смерти. Хотя, наверное, в самый последний момент никому не смешно. Но все равно прикольно. Моя любимая вот какая: "В этом доме не платят налогов на печные трубы, Стоит ли удивляться, что старая Ребекка не смогла устоять против такого жилища". А у тебя эпитафия дурацкая. Могли бы и ничего не писать, раз уж фантазии у твоих предков нет. Опозорили тебя, как в тот раз, когда купили рюкзак с уродливой черепахой, как у младшеклассника.
Мой взгляд снова скользнул по буквам, вырезанным на этом унылом камне. "Прости, сынок".
Унылые слова, унылое надгробие, унылое кладбище в унылом городе. Я сказал:
Эли бы сейчас непременно расплакался. Он вообще у тебя был?
За Калева ответил Леви.
Не был.
Мы с Леви посмотрели друг на друга, а затемна небо. Оно было по-зимнему пустым: ни облачка, ни птички. Когда мы с Леви были маленькими, его мама объясняла нам, что такое смерть. Она говорила, что мертвые больше не живут с нами, они отправляются на небеса. И я подумал: клево побывать в месте, где ни разу не был. Логического завершения этой мысли вроде желания полетать с крыши или искупаться с тостером у меня не возникло, но моя мама все равно испугалась, когда я рассказал ей о смерти с восторгом, как о путешествии, которое когда-нибудь предприму.
Прошло много лет, мы стали старше и поняли, что люди уходят в противоположном направлении, не вверх, а вниз, однако в минуту отчаяния оба мы посмотрели на небеса. Я встряхнул пакет, а потом принялся рассыпать карамельки по белому снегу, укрывшему свежую горку земли над Калевом. Я сыпал их на цветы, и на снег, и яркие фантики разбавляли эту идиотскую, скучную, совершенно никому не способную понравиться белизну.
Эй, сказал Саул. Я обернулся и увидел, что он стоит позади нас. Дай вот ту, с малиновой начинкой.
Ты серьезно?
Саул пожал плечами.
Я же из приюта.
Ты не можешь все этим оправдывать, сказал Леви.
Поспорим?
Он протянул руку открытой ладонью к нам, и я увидел длинную линию жизни. Даже при учете всей ее продолжительности, качество оставляло желать лучшего. Я читал множество историй о бедных сиротах, заканчивающих свою жизнь в программах для реадаптации заключенных, ширяющихся вместо обеда в перерывах между двумя сменами работы в доме престарелых. Мне не хотелось, чтобы с Саулом такое случилось, хотя он мне и не нравился. Теперь передо мной был живой человек с дурацкими кудряшками, смешным выражением лица и в просто невероятно идиотских зеленых штанах, и я не хотел, чтобы он стал частью какой-то грустной истории. В общем, перебрав в голове свои сложные мысли и чувства, я решил, что легче распутать наушники в трясущемся автобусе за остановку до выхода. Я вытряс из пакета оставшиеся карамельки, протянул ему парочку одетых в розовые фантики. С малиновой, вот, начинкой.
Саул неторопливо развернул обе, засунул себе под язык, сделал еще пару шагов и оказался на одном с нами уровне, перед могилой Калева, усыпанной цветами и конфетами.
Выглядит, как будто какой-то некрофил хочет склеить его труп, сказал я, Леви сначала засмеялся, а потом прошипел:
Макси!
Саул сказал:
Звучит прикольно.
И мы снова надолго замолчали, по выражению лица Леви я понял, что он думает о чем-то своем. Я принялся раскапывать снег ногой, просто от скуки. Мне казалось, нужно еще постоять, в идеале дождаться, пока уйдет Саул вместе с этим его любимым цветком, а потом уже что-нибудь решать, идти в школу или домой, жить дальше или выстрелить в оставшихся двоих хулиганов. Некоторое время я задумчиво ворошил снег, а потом заметил, что на ботинке блестит что-то красное. Снег под моей ногой стал розовым. Первой моей мыслью стало странное предположение о том, что я поранил ногу. Боль я чувствовал так себе, без энтузиазма, оттого мог и не заметить, что наступил, скажем, на осколок стекла, поразивший подошву моего дешевого ботинка. Но вслед за этим осознанием боль не пришла, и я понял, что с моей ногой все в порядке. Леви отшатнулся, а Саул тут же отломил от дерева ветку, принялся ворошить ей снег. Лицо его выражало разве что интерес, а вот Леви зажмурился, правда через некоторое время открыл один глаз.
Под слоем снега была кровь. Я метнулся к дереву, к ужасу всех последователей нью-эйджа и леди викканок, отломал еще одну ветку, и мы с Саулом вдвоем принялись вспахивать снег. Кровь, конфеты и цветы, все смешалось.
Леви сказал:
Должно быть кто-то полил его могилу свиной кровью или что-то типа того. Думаю, Калева теперь не любит многие.
Или любят. Это уж как посмотреть. Давид и Шимон мало кому нравились. Уверен, даже их родители были не в восторге от этих парнишек.
Меня сейчас стошнит.
Да-да, это они слышали частенько.
Саул сказал:
Наверное, это какой-то оккультист. Я знал одного оккультиста. Он торговал мороженым, но нравилось ему приносить в жертву животных, чтобы соблазнять женщин.
Я больше никогда не куплю мороженое, сказал я. А твои истории не имеют никакого смысла.
Имеют, сказал Леви. Посмотри.
Голос его и вправду звучал испуганно. Это, конечно, меня не особенно шокировало. Леви пугался шприцов, валяющихся на асфальте. Однако окровавленная могила все еще могла внушить мне некоторый трепет. Я проследил за взглядом Леви и увидел такую простую штуку, сделавшую мне мгновенно так страшно, как никогда не было.
Я увидел спираль. Она смотрелась на свежей земле, как ожог. Небольшая, над изголовьем гроба, покоившегося глубоко внизу. Ее очень легко можно было не заметить. Я наклонился к спирали, чтобы рассмотреть ее. Казалось, она уходила глубоко в землю.
Ножом так не вырезать, сказал Саул. Да и затекла бы она уже.
Итак, жертваМать Земля, нападавшийсукин сын без совести и чести. Свидетели? У нас есть свидетели? Только луна здесь свидетель, я прав? я говорил быстро, но то и дело поправлял очки, пытаясь получше рассмотреть спираль. Я услышал, как Леви приблизился.
Как клеймо, сказал он. В этот момент мы увидели нечто такое, от чего затошнило даже меня, а я умудрился передернуть на "Лики смерти", что было моим главным жизненным достижением к четырнадцати годам.
Спираль с хлюпающим звуком выплюнула немного крови. Словно она работала, как насос. Кровь была смешана с землей, грязной, склизкой, размокшей землей. Как будто что-то выплюнуло ее оттуда, какой-то внутренний чавкающий клапан.
Леви отшатнулся, а Саул сказал:
Вот это странно.
Не более странно, чем носить с собой венерину мухоловку и укрывать ее шарфом, ответил я, и понял, что мои губы едва двигаются. Ощущения были странные. Я взял палку и засунул ее в центр спирали, почувствовал давление, и кровь вырвалась с очередным толчком. Саул сказал:
Ого. Суй глубже.
Леви, твоя мамка...
Макси! Просто всунь эту идиотскую палку!
И я надавил на ветку, вгоняя ее глубже в землю. Кровь пачкала блестящие обертки конфет, цветы, и от нее таял снег. Это была кровь Калева? Я не знал. Мне нужен был ответ.
Мужики, там Калеву, по ходу, плохо, сказал я, засмеялся громко-громко, и понял, что не могу перестать. Мой голос разносился над пустынным кладбищем, пугал ворон, а кровь все выбивалась из-под земли, и я подумал, а если она все здесь затопит, что мы будем делать?
Когда кровь подобралась к носкам моих ботинок, Леви потянул меня назад. Мы должны были удивиться, всплеснуть как-нибудь руками интересно, закричать, но мы только смотрели на странную спираль у изголовья могилы Калева.
Саул подал к нашему опустевшему Круглому столу разумную мысль:
Нужно посмотреть, есть ли такое на других могилах.
А я сказал:
На двух конкретных. Где лежат Шимон и Давид?
А я знаю? Я же их ненавижу.
Леви криво улыбнулся, а затем побледнел еще больше. Я достал телефон, включил камеру и увидел, что объектив не передает ничего не обычногоразворошенная земля, в конфетах, и в грязном снегу, и в цветах. Вот и все.
Леви, позвал я. Саул!
Они склонились ко мне, смотря на экран.
А я не удивлен, сказал Саул. Если бы такую хрень можно было увидеть просто так, все бы перестали ходить на фильмы ужасов. А они кассовые.
Леви сказал:
Сюда мне смотреть нравится намного больше.
Я попытался сделать несколько фотографийвезде только потревоженная нами идиллия детской могилки. Никакой крови, ни следа спирали. Никогда еще я так сильно не врубался в метафору медиа, меняющих реальность. Кровь, наконец, остановилась, и я вытащил палку.
Со стороны выглядит так, как будто мы просто осквернили могилу, сказал я.
Леви отвернулся, а Саул присел на корточки рядом с палкой. Капли крови с нее упали на его любимый цветок, прямо в разверстые пасти.
Настоящая, сказал Саул со знанием дела. Отчего-то мне захотелось ему поверить. Леви отошел к дереву, прислонился к нему, словно искал поддержки.
Мерзость, сказал он. Мерзость, и я бы на нашем месте не ходил смотреть на другие могилы.
Но ты не на нашем месте, сказал я.
Вообще-то на нашем. То есть, на месте одного из нас.
Диалог получился забавный, в меру абсурдный, и я бы похвалил наше самообладание, если бы не видел, что трясет и Леви, и Саула, и даже меня. Я не смог закурить с первого, со второго и с третьего раза. Я выругался, и, может быть, это помогло. Саул взял у меня сигареты, не спрашивая разрешения. Мне было жаль оставлять могилу Калева, тем более в таком виде, но я не мог прикоснуться к разбросанным конфетам и цветам.
Вот, подумал я, хотел почтить твою память, а получилось вот что. Типичнейший Макс Шикарски.
Мы спускались по холму вниз. Классовое разделение действовало даже тут, в последнем месте, где человек еще что-то значил. На холме покоились люди побогаче, словно красивый вид, открывавшийся с него, мог утешить их в смерти.
А внизу лежала чернь, которой не на что было посмотреть.
Значит, ты чокнутый, Саул? спросил я как бы между делом. Вопрос был такой очевидный и глупый, что я бы посыпал себе голову пеплом, если бы рядом нашлось что-нибудь, что можно было сжечь без риска навлечь на себя гнев Божий и быть принятым за сатаниста. Мне просто хотелось говорить о чем-нибудь другом, не о крови, которую мы оставляли за спиной. Я смотрел на свои ботинки. На них все еще были красные пятна, я попытался их сфотографировать, ничего не вышло.