Просто уточняю. Вдруг ты попал к нам по ошибке, и тогда есть шанс, что твоим словам кто-нибудь поверит.
Я посмотрел на Леви, он казался мне слишком задумчивым, и я пощелкал пальцами у него перед носом, заставив Леви встрепенуться.
Что тебе надо?!
Тебе стремно?
Еще как!
Саул пожал плечами, сказал, медленно, спокойно, как и всегда:
Мой психиатр говорит, что я чокнутый. У меня шизотипическое расстройство. Ты вчера угадал.
Прикольно. Знаешь, что это означает на языке психиатров?
Шизотипическое расстройство, сказал Саул, не особенно задумавшись.
Нет. Это означает: понятия не имею, что там у тебя, больной ублюдок, и не хочу вникать.
Леви пошатнулся, свернул с верной дорожки, но я поймал его перед тем, как он повалился на чье-то последнее пристанище, оскорбив тем самым кого-нибудь в простыне с прорезями для глаз, полного тоской по прожитой жизни. (В равной степени мое описание подходило для извращенца и призрака, а я любил все двусмысленное, и настроение у меня чуточку поднялось).
Ты совершенно точно в порядке?
Да, просто оступился.
Леви обогнал сначала меня, а потом и Саула.
Мы правда должны посмотреть. Пойдемте.
Он выглядел обеспокоенным, но у него на это были ясные, как разгорающийся над нами зимний день, причины. Саул вдруг остановился у одной из могил. Вид у него был такой, словно он хотел застать кого-то врасплох. Свой замотанный в шарф цветок он вручил Леви, а сам начал разгребать снег.
Только не гладь его, сказал Саул, не оборачиваясь. Он насторожен к чужим людям.
Надо же, у них с Леви уже столько общего.
Руки Саула быстро покраснели от холода, как только он стряхнул блестящий снег с могилы и обнажил черную землю, то принялся дуть на свои пальцы. Мы сделали пару шагов вперед. Последнее пристанище некоей Элизабет Грейуотер не представляло собой ничего интересного (как, если мыслить статистически, и она сама).
Никаких спиралей, сказал я. Вообще ничего необычного, кроме эпитафии.
На надгробном камне красовались слова: "вместе навсегда", более характерные для обручальных колец. Никаких цветов у могилы не было. Наверное, чувак, которого так любила Элизабет, покинул ее раньше, а больше ее никто не любил. Так в жизни часто бывает. Я закурил снова, и мы пошли дальше.
Для получения качественной выборки нам бы хорошо очистить от снега все могилы, сказал Леви. Над нашими головами пролетела ворона, села на ближайшее дерево и издала громкий, отчаянный возглас. Без тебя-то, подумал я, так не готично было, привет.
В голове у меня стало совсем пусто. Я привык к тому, что в мире, в целом, у всего есть причины и следствия (от сигарет с ментолом не стоит, а любая социально-экономическая проблема современности восходит ко Второй Мировой Войне). Но эта спираль на могиле Калева, и спирали, нарисованные светящимися в темноте чернилами в его комнате, и кровь, кровь, кровь. Все это не имело никакого смысла, кроме, может быть, символического.
Но мы ведь не были в картине долбаного оккультиста-романтика, мы были в реальной жизни, где не должно было происходить ничего подобного. Я почувствовал, что меня тошнит и решил, что не стоило избавляться от всех конфет, по крайней мере от мятных.
(Кровь, цветы и конфеты. И земля, а что под ней? Что там под ней, Макси?).
Теоретически, сказал Саул. Это может быть шутка.
Ладно, Господь, ты меня подколол, теперь заканчивай!
Я серьезно. Может там правда пакет со свиной кровью и какой-нибудь механизм.
Тогда это самая бесполезная растрата неплохого технического мышления и фантазии, сказал Леви. И мы снова надолго замолчали. Солнце уже поднялось, и теперь его бледно-лимонадный глаз смотрел на нас сверху безо всякого интереса. Он давал немного блеска снежному покрывалу вокруг, в остальном же был совершенно бесполезен. Мы замерзли, а может все еще дрожали от испуга.
Думаете, нам ожидать рассвета мертвецов? спросил Саул. Тон у него был совершенно спокойный, будто бы Саул говорил о надвигающейся метели, чем-то вероятном в это время и в этом месте. Тогда я понял, почему психиатру Саула не охота с ним разбираться.
Давид и Шимон лежали не так уж далеко от ограды, неподалеку от которой начиналась железная дорога, и я еще отчетливее слышал шум проходящего поезда, думал, что если бы я умер, мне бы понравилась некоторая беспокойность этого места. А может то была защитная реакция, потому что даже за все купоны мира папа с мамой не купили бы мне места получше.
Они лежали не так уж далеко друг от друга, Шимон ближе к краю, а Давид в середине ряда. Примерно так же их пытались рассадить в школе, чтобы они не мешали нам учиться. Теперь-то точно никто никому мешать не будет. Сначала мы подошли к Шимону, и я не увидел на его надгробном камне никакой эпитафии. От этого стало даже как-то легче. Я ненавидел Шимона и частенько желал ему смерти, однако был уверен, что он дотянет до политически корректной смерти от инфаркта после пятидесяти. Наступать на его могилу казалось мне кощунственным. С Калевом мы были друзьями, он бы понял. Так что я опустился на колени, как скорбящий друг или брат, и принялся стряхивать снег рукавом. Я не думал, что найду что-нибудь интересное. Более того, я уже не думал и о том, что увидел на могиле Калева. Все это показалось мне таким далеким и ненастоящим. Наверное, так шизофреники думают о галлюцинациях во время ремиссии.
Но рядом с надгробным камнем я обнаружил спираль. Она не кровоточила, как свежая рана, но и фотоаппарат не мог ее зафиксировать. Критическое мышление выигрывало у мистических событий с отрывом в одно очко. Саул сказал:
Может кровь там, под землей.
Там под землей мертвый придурок, который сломал мой велосипед, сказал я. Мы снова склонились над спиралью, но ничего не происходило. Теперь это был просто знак, будто ребенок вывел его палкой.
Мы отошли к могиле Давида. Я прочитал эпитафию. "Любовь к тебе, сынок, умрет лишь вместе с нами". Ну, надо сказать, если бы родители знали Давида лучше, это случилось бы много раньше.
Твоя очередь, Леви, сказал я.
Я не притронусь к этому. Кладбищеисточник трупного яда.
И вдохновения для готических романов. Давай, давай.
Нет!
Но в этом не было необходимости. Я на самом деле был абсолютно уверен в том, что увижу. Как никогда. Когда Саул стряхнул снег, перед нами предстала еще одна спираль. Они все были одинаковые. В отличии от тех, которые рисовал Калев, разных, странных, созданных в минуту тоски и смятения, спирали на могилах были нарисованы не дрогнувшей рукой. Человеком, так сказать, знакомым с основными принципами черчения.
Может, раскопать ее? спросил я. Но мне Шимон меньше нравился. Давайте с него начнем.
Ну, давайте, сказал Саул.
Нет, больные придурки, это гребаная могила! Мы не будем раскапывать гребаную могилу!
Над нами пролетел вертолет, мы одновременно запрокинули головы, наблюдая за ним.
Это может быть важно, сказал я. Для Калева. Тут причина всего. Ну, может не всего, потому что все знают, что причина всегоГосподь Бог. Но...
Нет, Макси!
Да плевать Шимон хотел на свою могилу!
Леви явно хотел добавить что-то еще, потому что замолчал он внезапно. И я понял: сейчас все случится. Только теперь до меня дошло то, что сразу нужно было понять. Он был не просто обеспокоен. Я метнулся к нему. Больше всего на свете я боялся, что Леви ударится о надгробный камень головой, что он умрет здесь. Хотя, конечно, кладбище лучшее место для этого дела, надо признать.
Я всякий раз думал, что привык к его припадкам, потому как человеку свойственна некоторая адаптивность. Но, видимо, не мне. Припадки Леви всегда пугали меня. Наверное, потому что Леви узнал, что такое эпилептический статус раньше, чем что такое секс, и мне приходилось слушать о его страхах, так они передавались мне.
Наверное, в припадках было что-то забавное. По крайней мере, хаотичные подергивания были свойственны клоунам в той же степени, что и одержимым дьяволом из второсортных фильмов. Я был абсолютно уверен: смешное в них найти можно, но почему-то не искал.
Леви лежал на снегу, его колотило, как будто внутри него сидело какое-то существо, путешествующее по его телу, желающее вырваться наружу, запертое и злобное. Припадки Леви вызывали у меня суеверный ужас, и я этого стыдился.
Когда я был маленьким, то узнал, что от нашего семейного еврейского наследия (Шикарски были в этом последовательны так же, как и Тененбаумы) остались только истории о диббуках. В детстве я был увлечен тем, что рассказывала мне мама, и хотя атмосфера была не очень зловещая (мама накладывала симпатичным, капризным женщинам румяна или красила их губы, а я сидел за соседним столиком, перед зеркалом, лампы на котором выступали как бубоны, и играл с кистями), меня все это очень трогало. Дух умершего (или то, что им только казалось, точно уже никто знать не может), живущий в чужом теле. Древний, как человек, ужас перед паразитарной инвазией мешался у меня со страхом чего-то, у чего даже названия нет, и когда мама рассказывала, как живое тело отторгает душу мертвого, я представлял что-то такое.
Страшные, бессознательные движения, кажется, будто все кости должны переломаться, будто с жизнью это вовсе не совместимо.
Я быстро сбросил с себя куртку, подложил ее под голову Леви, чтобы он не ударился, перевернул его на бок, и это далось мне с трудом, я всегда боялся сломать ему что-нибудь, хотя он был полон какой-то странной, никуда не направленной, убивающей его силы.
Ладно, была одна забавная вещьпена, стекающая по его подбородку. Я дразнил его так в детстве, когда мы чистили зубы.
Прошла почти минута прежде, чем приступ Леви закончился, тело его расслабилось, и я тут же нащупал его пульс. Саул сказал:
Ого.
Голос его оставался спокойным, а я боялся что-нибудь говорить, потому что мне не хотелось, чтобы Саул видел, что я испугался. Он стоял так, словно ничего не случилось, и я подумал, что ничто не имеет для него значения, и это круто. Он был в прямом смысле, как парень из кино, как персонаж, прописанный не слишком талантливым сценаристом, и потому ему было на все плевать, он просто шел по сюжету, оставленному ему каким-то студентом, живущим на кофе и сигаретах в ожидании зарплаты за свою идиотскую писанину.
Такое бывает, наконец сказал я. От сильных потрясений. Правда, обычно сразу.
А просто так бывает?
И просто так бывает. Легче сказать, от чего не бывает. В принципе, Леви здесь можно прям заранее оставить.
К концу моей фразы он открыл глаза, взгляд его был по-особому расфокусированный, смотря так он вообще не должен был меня видеть. Такой туманный взгляд неотсюда.
Макси! сказал он, вцепившись в мою толстовку так, что костяшки его пальцев побелели почти так же сильно, как его губы.
Привет-привет, сказал я и улыбнулся. Леви не помнил своих припадков, иногда из памяти стиралось и еще что-нибудь, недавно произошедшее, поэтому важно было успокоить его и дать понять, что все в порядке.
Где...
На кладбище, сказал я, проглотив продолжение о том, что я нашел место, где ему, пусть простит за тавтологию, самое место. Мы навещали Калева.
Калев не здесь, Леви зажмурился. Голос его был тягучим и странным. Выше.
Я сказал:
Но уже все в порядке. У тебя случился припадок, и мы сейчас поедем домой, хорошо?
Я лежу на твоей куртке.
Ты лежишь.
Я вытер ему рот рукавом толстовки.
Фу, сказал Леви.
Ну, так.
Он смотрел на мое лицо так, словно не видел его в общемпутешествовал от глаз к губам, затем к носу, как если бы я воспринимался фрагментарно, перестал быть целым. Леви снова закрыл глаза, и я испугался, что он уснет, после припадков с ним такое бывало.
Давай-ка подниматься, сказал я. Поедем домой.
А как же раскапывать могилы? спросил Саул.
Я поднял указательный палец вверх.
Время придет. Оставь мне свой телефон.
Он есть у Леви. С ним все в порядке?
Скоро будет.
Я не стал просить Саула помочь мне поднять Леви, действие это было настолько привычным, что я его даже не осмысливал, не планировал.
Леви облокотился на меня, как пьяный, пока я застегивал куртку.
Все в порядке? спросил он вдруг. А действительно все ли в порядке?
Я кивнул.
В полном. Все хорошо, Леви.
Кроме, конечно, долбаных спиралей, качающих долбаную кровь из-под долбаной земли. А так все в порядке. Спасибо, что спросил.
И мы сейчас куда-то пойдем? спросил Леви, интонация у него была вроде как и капризная, но как-то акварельно смазанная. Не эмоции, а их отзвуки, далекие, дрожащие, ничего не значащие. И я был уверен: Леви почти все равно, что я отвечу.
Мы медленно пошли к выходу, и я не сразу заметил, что Саул остался позади.
Эй, крикнул я. Ты с нами?
Неа, ответил он, и я не стал спрашивать, почему. Леви засыпал на ходу, и я говорил ему:
Господь Всемогущий, я уверен, что ты поспишь на остановке с большим комфортом, давай, напряги оставшиеся нервные силы, ты сможешь продержаться еще чуть-чуть, Рокки!
Меня не так зовут, сказал Леви.
Вот это сюрприз. Чего еще я о тебе не знаю?
Ничего ты обо мне не знаешь, сказал он и слабо улыбнулся, и я понял, раз он поддерживает игру, значит ему лучше. Я усадил его на остановке, вытащил из его кармана телефон.
Что ты делаешь?
Буду смотреть твои сообщения.
Ладно, сказал Леви, уткнулся мне в плечо и закрыл глаза. Я нашел номер его мамаши, который, согласно самому себе, должен был знать наизусть, сообщил ей, где мы находимся, и она пообещала выехать немедленно, тем самым избавив нас от мучительного столкновения с общественным транспортом.
Мы сидели на неудобной скамейке (хотя Леви, конечно, было абсолютно все равно), и я рассматривал постер за стеклом. На нем обаятельно улыбался очередной популист с громким лозунгом "Сейчас самое время!". А у громких лозунгов есть эта очаровательная недосказанность, пространство для воображения, как женские ноги под юбкой.
Искусство, возбуждение и рейтинги строятся по одному и тому же принципу, подумал я, да так собой восхитился, что достал собственный телефон, принялся снимать. Я рассказал о своем сне, а затем о спиралях, но так, словно бы история с ними тоже произошла в моей голове, а не в реальности.
Сегодня, кроме лайков, жажду еще и ссылок на всякие разные веселые теории заговора по поводу спиралей! Может быть, вы лично знаете какого-нибудь масона, который провел ребрендинг в своей ложе? Вперед, шизофреники, ваш час настал! Те же, кто не в курсе, о чем я говорю, что за трупы, какие спиральки, и кто такой Калев Джонс, во-первых: проснитесь, а во-вторых ссылка на мое первое видео с подробным разъяснением ситуации в описании!
Это было прикольно, описания еще не было, и видео, по сути, еще не было, я говорил о том, что случится в будущем.
Пока-пока-пока, сказал я, и выключил запись, потому что увидел, как к остановке подъезжает машина матери Леви. Ни мой, весьма громкий, голос, ни шум, его не разбудили.
Подкаст: Ложись! Бойня в школе Ахет-Атона!
Мамаша Леви, хоть и работала психотерапевтом, допустила все возможные ошибки в воспитании сына. Она щебетала над ним заботливой птичкой, а то, как она перекрывала ему кислород своей гиперопекой, почти было похоже на эротическую игру. Леви был маменькин сынок, отчаявшийся контролировать что-либо, и потому контролировавший исключительно свое тело. Надо сказать, какое-то время я был убежден, что мама Леви воспитала его таким образом для того, чтобы написать, наконец, свою диссертацию.
А потом моя собственная мама рассказала мне странную историю, и я подумал, что, может быть, некоторые люди просто не могут выдержать этой ответственности. Ну, знаете, привести в этот мир новое, чтоб его, существо и смотреть, что с ним будет дальше.
Нужно быть, по моему мнению, абсолютно бесчувственным человеком, чтобы сознательно решиться завести детей.
В общем, мама мне сказала, что в роддоме она скучала (эпидуральная анестезия, и дорогая клиника, оплаченная родителями, с которыми она тогда еще не рассорилась окончательно, и спутниковое телевидение, и все дела), пока ей не принесли меня. То есть, она, конечно, уже видела, в первый раз, вот (тут она долго мялась, чтобы не сказать что-то вроде "когда тебя вытащили из меня, лягушоночек"), но тогда не рассмотрела. А теперь взяла меня на руки, и я так на нее посмотрел, очень серьезно (мама клялась, что это было в первый и последний раз), и она вдруг поняла, что должна сделать меня счастливым.
Это окситоцин, сказал я. Он так делает.