Неа, ответила мама, чмокнув меня и оставив на моей щеке след фиолетовой помады. Я просто поняла, что привела тебя сюда, в этот мир. Ты был такой серьезный, словно мне не доверял.
Я был прав?
Мама пожала плечами, она собирала кисти в тубус.
Ты был настоящей лапушкой, моя лягушечка. И я подумала, что отдам за этого малыша все на свете. Я так испугалась, и так обрадовалась. Правда, потом меня отпустило. Ты спал только на руках, представляешь? Мы с папой держали тебя по очереди. Ну, знаешь, у меня постродовая депрессия, у негопросто депрессия. Я правда думала, что мы закончимся к твоему первому дню рожденья.
Я поднял большой палец.
Но я люблю тебя, лягушонок. О, слышал бы ты, какой ор ты поднимал, когда я пыталась уложить тебя в кроватку! Просто жесть, я даже писала на форумах, что хотела выкинуть тебя в окно.
Расскажу это своему терапевту.
Я любил маму со всеми ее подростковыми словечками, кисточками, маленькими татуировками и детскими гримасами. И я знал, что мама любила меня. Наверное, так и должно было быть. У мамашки Леви окситоциновая фаза затянулась. Может быть, Леви исправно спал по ночам, или был какой-то особенно трогательный малыш, или слишком часто болел, но восторг и ужас молодой матери так и не оставили ее. В общем, она слишком серьезно отнеслась к этой миссии. Леви закрывал дверь перед носом своей мамки, орал на нее, уходил из дома со скандалами (но обязательно возвращался до темноты), однако как только Леви чувствовал некоторое беспокойство, он тут же мчался потреблять мамины любовь и заботу. Словом, если верить моему психотерапевту, эту стадию Леви должен был пройти в три года. Опоздав на одиннадцать лет, Леви только начинал делать первые самостоятельные шаги в этом сложном мире.
И его мама была от этого в ужасе. Просто она еще не слышала моих о ней шуток.
Пожалуй, я бы правда с радостью проделал с миссис Гласс все, о чем говорил. Она была маленькая симпатяжка с нежными, большими глазами и классными большими сиськами, так что однозначно, в каждой шутке была доля горькой правды. Миссис Гласс одевалась очень скромно, застегивала под горло длинные платья, с которыми опоздала больше, чем на полвека, много курила, и в чертах ее лица так хорошо угадывались черты Леви, они даже пугались и злились одинаково. Вот и сейчас миссис Гласс кинулась к Леви, и я подумал, что абсолютно так же Леви смотрел на кровь в пульсирующей спирали.
Какой интересный, если вдуматься, символизм.
Макси! Помоги мне!
В зубах у миссис Гласс была зажата сигарета, так что реплика вышла не очень внятной, зато навела меня на мысли о минете.
Здравствуйте, миссис Гласс, я...
Одно слово, и ты остаешься здесь.
Я посмотрел на Леви с тоской и волнением, решил что здесь я точно не останусь. Мы погрузили Леви в машину, он пробормотал пару раз "ма", так что не было понятно, это первый слог моего имени или призыв его матери.
Можно я сяду с вами на переднее сиденье?
Миссис Гласс выбросила сигарету, покачала головой.
Нет, прости.
Самообладание к ней уже вернулось, но я видел, что пальцы ее все еще подрагивают. Вот это самообладание. Хорошо, что она выбрала работу с людьми, а не с мелкими деталями. Вроде члена папки Леви. Я устроился на заднем сидении, и Леви, широко зевнув, положил голову мне на колени. Теперь он мог крепко заснуть.
Почему вы вообще вышли так рано? Еще полчаса до начала занятий.
Потому что нам не спалось, ответил я. Всю ночь думал о вас, и...
Макс! Расскажи мне все с самого начала.
О моих эротических фантазиях?
О том, что случилось с Леви.
Я вздохнул, самым скучным голосом рассказал самую скучную историю, исключив из нее кладбище, кровоточащие спирали и Саула с его любимым цветком. Миссис Гласс слышала такое уже много раз, но кивала с неизменным взволнованным интересом. Она склонилась к прикуривателю, зажав в зубках еще одну сигарету.
Как думаете, я заслуживаю небольшой награды за то, что я за ним присмотрел?
А ты бы оставил его совсем одного?
Никогда, вы же знаете.
Я послал ей воздушный поцелуй, и миссис Гласс взглянула в зеркало заднего вида с усталым раздражением.
Макс, это совершенно невыносимо.
Неправда. Вы же знаете, что я никогда не сделаю вам больно, солнышко.
Не смей называть меня солнышком.
Вы моя прекрасная дама! У нас куртуазный роман! Ваш мужмой феодал, раз уж он здесь мэр. Я ничего от вас не хочу, только локон ваших волос, желательно не с головы...
Она затормозила у обочины.
Выходи из машины, Макс.
Простите, иногда я не могу себя контролировать. Вам же это знакомо?
Что?
Я имею в виду, вы психотерапевт, а я псих, и вы должны были встречаться с подобными случаями.
Никогда я не видела ребенка более наглого и развязного.
Я уже почти не ребенок.
Я знал, что миссис Гласс любит меня. Не по ночам и ртом, как я бы того хотел, но кое-что лучше, чем ничего вовсе. Она знала, что я заботливый друг, и этого ей было достаточно, чтобы терпеть мои комментарии по поводу ее лифчиков.
Ладно, сказал я. Просто я завидую Леви, мне не хватает материнской любви.
Миссис Гласс слабо улыбнулась, мысли о Леви всегда вызывали у нее мечтательную нежность, и ее улыбка была до смешного похожа на улыбку Леви.
Понимаете, с собственной матерью я разрушил отношения в детстве, когда слишком громко орал. Но я ведь просто был маленьким, нервным детенышем, и очень хотел любви.
Хорошо, что ты это признаешь, Макс, но я не твой терапевт.
Моя мама любит все цветное. Но даже когда я болел ветрянкой, во мне не хватало оттенков, чтобы заменить ей палетку "Urban Decay".
Макс, пожалуйста.
Ну хоть вы меня любите?
Она сдалась. Открыла бардачок, достала упаковку ирисок и протянула мне.
Люблю, Макси.
Я думаю, вы еврейка.
Что?
У вас семитские глаза. О, этот взгляд, отражающий избранную природу нашего народа!
Я принялся выпутывать ириски из плена упаковки, и мне стало так тепло и приятно оттого, что миссис Гласс возила в бардачке закуску для меня. Она то и дело посматривала в зеркало заднего вида, чтобы наткнуться взглядом на спящего Леви. В какой-то момент выражение ее лица изменилось, стало по-мышиному напряженным, испуганным.
Твои ботинки, Макси. На них кровь.
У меня обалденно длинные ноги, правда?
Откуда на твоих ботинках кровь, Макс?
Вы все время повторяете свои вопросы, как будто я их не понимаю.
Потому что ты делаешь вид, что не слышишь меня. Откуда кровь?
Шла у меня из носа, сказал я. Вчера, когда Гершель врезал мне. Я просто не мыл ботинки.
Миссис Гласс задумчиво кивнула, заправила прядь волос за ухо, и взгляд ее вернулся к дороге.
Будь осторожнее, Макс. Хорошо?
Если вы так просите, моя прекрасная дама.
"Прекрасная дама" нравится мне больше, чем "солнышко". Давай начнем с этого.
Давайте начнем с поцелуев.
Она раздраженно цокнула языком и замолчала. Я всегда вызывал у миссис Гласс странную досаду, словно она понятия не имела, как объяснить мне, что я живу неправильно, а ведь это было важнейшей частью ее профессии.
Ты чувствуешь себя лучше? наконец, спросила она.
Ну, да. Жду, пока подействует литий. Кстати, а "Золофт" подействует?
Я думаю, твой отец делает большие успехи.
Он плачет.
Да. Он плачет. Это намного лучше, чем то, что происходило с ним в прошлом году.
Я смотрел в окно, следя за проезжающими мимо машинами, за вывесками магазинов, за потухшими, мертвоглазыми фонарями. На меня вдруг накатила тошнотворная усталость, и я широко зевнул.
Поспи, Макси, сказала миссис Гласс. Я позвоню в школу и предупрежу, что Леви не придет, а ты задержишься.
Но я уже знал, что тоже не приду. Дождусь, пока Леви придет в себя, и пойду домой: выставлять видео и ждать комментариев. Мои мысли неизменно возвращались к спиралям (по спирали, хе), и я подумал: это и есть журналистский зуд, который заставляет людей бросать свою жизнь в огонь горячих точек, который заставляет их искать правду. Это было азартное чувство, приятное и опасное, и я наслаждался им. Я бы хотел узнать все, даже если это стоило бы мне жизни. Или, может быть, в свои четырнадцать я до конца не верил, что что-то может стоить мне жизни.
Но у жизни Калева ведь нашлась цена.
Я зевнул снова, закрыл глаза, прислонился головой к окну, чувствуя, как мысли внутри тоже слегка потряхивает от движения. Миссис Гласс разъезжала на темно-синем "BMW" представительского класса, и это было забавно, потому что саму ее звали Мерседес. СокращенноМерси. Испанских корней у нее не было, но ее отец был преподавателем испанской литературы в каком-то из университетов Лиги Плюща (в Йеле, кажется), и имя миссис Гласс было прямым свидетельством того, что он был впечатлен своим предметом. Я представлял, как "BMW" мягко продвигается по главной артерии Ахет-Атона в сторону его сердца, и эта однотонная фантазия усыпила меня.
Я очнулся, когда миссис Гласс затормозила. Делать это мягко она не умела. Наверное, вся ее нежность уходила сыну, остатки разбирали клиенты, а на навыки вождения ничего уже не осталось. Леви жил в самом прекрасном месте, которое я мог себе представить (и я не о том месте, где он жил четырнадцать лет назад). Дом его был небольшим, но таким запредельно благополучным, что казался сказкой. Он был белоснежный, с таким широким, свободным фронтоном, с круглым окном чердачной комнаты, с большой террасой, крышу над которой удерживали колонны. Этот дом был окружен высоким кованным забором. Он был похож на кукольный домик кинозвезды. Кукольный, потому что звезды обычно отстраивали себе особняки протяженнее. Дом Леви был тесно сжат и потому как-то особенно уютен. У них был чудесный сад, заснеженный и мертвый сейчас, зато невероятно цветущий летом. Позади дома был маленький розарий миссис Гласс, где она снимала стресс, ухаживая за кем-то менее проблемным, чем мой папа.
Еще во сне я услышал, как на подъездной дорожке похрустел гравий, а затем нас немного тряхнуло, когда миссис Гласс остановилась. Мерседес Гласс, подумал я сонно, слишком много шипящих для тебя, солнышко.
Затем ко мне пришла еще одна мысль, и уже с ней я открыл глаза.
Саул сделал это.
Он ведь был у могилы Калева до нашего прихода. Это он предложил проверить Шимона и Давида. И он даже гениально предположил, что это чья-то шутка. Какой-то механизм. Я почувствовал такую злость, что мне понадобилось сильно поработать над собой, чтобы прийти в себя. Я помог Леви выбраться из машины. Спать он будет еще часа два, это точно. Я вел его очень осторожно, знал, что ноги у него в таком состоянии заплетаются. Миссис Гласс судорожно искала в сумке ключи. Пока мы с Леви стояли на крыльце, я снова вытащил из его кармана мобильный, нашел в списке контактов Саула и позвонил ему.
Ты, мать твою, больной! Ты серьезно решил, что мы купимся?!
Я заорал так, что миссис Гласс вздрогнула, Леви только сказал:
Давай-ка потише, Макси.
Саул неторопливо ответил:
Привет, Макс! Как Леви? Так ты решил раскапывать могилу или нет?
Пошел ты, сказал я, затем грязно выругался, вырвав из пухлых губок миссис Гласс раздраженный стон.
Ну ты и истеричка, Шикарски, ответил Саул. Это даже классно.
Я присовокупил к уже использованным еще несколько ругательств и нажал на кнопку сброса. Леви сказал:
По-моему, ты с ним слишком груб. Кстати, с кем? И это чтомой телефон?
Миссис Гласс, наконец, открыла нам дверь, и я понял, что угадал. Они уже все украсили к Рождеству. По крайней мере, внутри. Снаружи дом еще ждал своих многочисленных гирлянд.
Знаете, миссис Гласс, по-моему вам стоит радоваться, что я дружу с вашим сыном. Смотрите, какой он дивно наивный.
Макси, не ругайся при моем мальчике.
Вы просто не знаете, что он способен произнести, если наступит на плевок.
Я улыбнулся елке в центре гостиной, как старой знакомой. Хотя, конечно, это была совершенно другая елка, чем в прошлом году, однако украшенная точно так же. Отец Леви не слишком любил перемены, даже крохотные. Так что казалось, будто из года в год в их гостиной стояла одна единственная елка. Она пахла, как джин тоник в мамином стакане и светилась, как мама после того, как опустошит этот стакан.
Дом был украшен блестящими снежинками, столбики под поручнями лестницы увивали, как странный, инопланетный плющ, гирлянды, и у Леви дома всегда было столько светаиз-за длинных, широких окон, постоянно чистых, словно время и грязь были над ними совершенно не властны. Все здесь дышало приближающимся праздником, и я смотрел на звезду, застывшую на вершине елки, с детским восторгом. Серебряные и синие шарики, разноцветные диоды, сияющие в своем особом ритме (очень медленно, ведь у Леви эпилепсия), как мне все это нравилось. Под елкой еще не было обернутых в блестящую бумагу коробок с подарками, но я был уверен, что они уже хранились где-то в тайниках отца Леви, он всегда был крайне обстоятелен в этом вопросе. Был у него подарок и для меня, что-то мне подсказывало, что это не ночь с его женой. Наверное, дело было в том, что он спрашивал меня не так давно, как я отношусь к скейтбордам, и я ответил, что положительно, ведь катаясь на скейтборде по оживленной трассе можно стать участником ужасной трагедии, а я так люблю ужасные трагедии.
Гостиная была очень светлой. Знаете, есть такие особые места, которые всегда выглядят хорошо. Обычно это интерьер в бежевых тонах, классика, подкрепленная страхом экспериментов. Все здесь дышало богатством и благополучием, даже цветы, стоящие в дизайнерской вазе на стеклянном столике, казалось, чувствовали себя важно.
У каждой детали в доме был смысл, а все потому, что им занимался профессиональный дизайнер, так что от люстры до паркета, все должно было работать на композицию. Мне казалось странной идея жить в произведении искусства, но Леви утверждал, что дом это всегда просто дом.
Говорят, настоящее богатство отличают скромность и простота. Во всяком случае дома у Леви не было мраморных полов, зеркал в золотых рамках, похожих на троны кресел. Зато был подлинник Джексона Поллока на стене, о котором Леви говорил так:
Парня стошнило краской, это отвратительно.
Что-то подсказывало мне: отец Леви придерживается того же мнения, однако знает, что искусствовыгодное вложение денег, цены на него растут истерически, их можно раздувать почти до бесконечности.
Ты проводишь его в комнату, Макси? спросила миссис Гласс. Мне будет сложно подняться с ним по лестнице.
А когда я уложу вашу крошку спать, вы останетесь со мной наедине, так?
Не так. Но я приготовлю тебе кофе.
И на том спасибо.
По лестнице Леви шел с неохотой, с капризной ленцой, и я сказал:
Давай-ка, мне нужно быстрее скинуть с себя этот балласт, твоя мамка не бывает влажной достаточно долго.
Ага, сказал Леви, зевнув. Это значило, что он совершенно не понимает, что я говорю. Наконец, мы преодолели сложный этап нашего пути, и я посмотрел на елку сверху вниз (как птица). Звезда на верхушке блеснула мне. Я открыл дверь в комнату Леви, дотащил его до кровати. Леви сказал:
Только не уходи.
Не уйду, ты меня утомил.
Леви подтянул к себе одеяло, а я принялся стягивать с него куртку, а затем и ботинки.
Что ты думаешь делать в будущем? спросил Леви довольно деловитым для его состояния тоном.
Бухать водку с «Ред Буллом» через ноздри, как принц Гарри.
На его ботинки налипла кладбищенская земля, и я подумал, что в интересах миссис Гласс как можно скорее пригласить их горничную. У земли, как мне показалось, в черном прятался розоватый подтон крови. Но, может быть, я ошибался, может быть, я просто перенервничал. Может быть, я с самого начала просто перенервничал. Оттого и купился на дешевый фокус Саула.
Это все он виноват, сказал я, снимая собственные ботинки. Я не решался посмотреть, кровь на них или краска. Я тебе говорю.
Он виноват, повторил Леви. Да, ты прав. Во всем виноват Гитлер, я понимаю.
Я говорю не о Гитлере.
Но ты всегда говоришь о Гитлере.
Это чудовищное преуменьшение.
Я лег на кровать рядом с Леви и уставился на огромного ящера, глядящего на меня сверху вниз. У него были металлические ребра и большие, красные глаза. Все в комнате Леви было сделано согласно его плану. Он, как Господь Бог, создавал свой маленький мир за шесть дней, без перерыва диктуя дизайнеру свои условия. Я еще помнил, как Леви звонил мне по ночам, осененный новой, свежей идеей.
И там будут доисторические растения, только яркие, как граффити! Понимаешь? Круто, да? И джедаи с лазерными мечами!