Это очень странно. Мы все приходим в этот мир и сразу попадаем в какую-то семью (или ни в какую, как Саул, но это тоже важно, это не тот случай, когда отсутствие оставляет вещество нетронутым). И вот мама и папа, или бабушка и дедушка, или брат, или сестра, или орда сердобольных тетенек из приюта, или волки в лесу начинают обтесывать нас наждаком. До трех лет мы уже становимся людьми готовой внутренней формы, а дальше только украшаем себя всячески, растем и набиваем шишки.
Я родился у девчонки, которая ненавидит своих родителей и парня, который ненавидит себя самого, и поэтому мне больно там, где другим нет, и наоборот. Короче, человек это такой особенный способ изранить ребенка. И часто вовсе не так, как когда-то изранили тебя самого.
Вот почему я никогда не хотел детей. Мне не хотелось кромсать живого человека, чтобы посмотреть, как получится.
Я сказал:
Папа, ты что решил перестать завтракать не до конца размороженными мини-пиццами?
Решил, сказал папа. Твердо.
Я показал ему большой палец, сказал, что горжусь им.
Знаешь, мой психотерапевт говорит, что ятвой функциональный отец. И мамин. Что яотец одиночка. В четырнадцать двоих поднял.
Папа засмеялся.
Мой терапевт тоже мне так про тебя говорит.
Она знает, что я ответственный. Никогда не забываю про презервативы.
Я подумал, что это самый вкусный завтрак в моей жизни, и почему-то мне стало себя так жаль, что я засмеялся. Папа сказал:
Я люблю тебя, Макс.
Да-да, и яичницаспособ сказать об этом. Я знаю, пап.
Ты расскажешь мне, как твои дела?
Я задумался. Сказать можно было все или ничего. И я ответил:
Я курю.
Это вредно, Макс.
Я знал, что мне не уместить в короткий рассказ все, что было сейчас со мной, а у меня осталось всего десять минут до выхода, если я хотел не опоздать на автобус до Дуата и попасть в телевизор.
Ты никогда не думал, что вокруг тебя слишком много событий, и они сжимаются в кольцо, которое задушит тебя?
В те три месяца, которые я проучился в колледже, меня один раз пригласили на вечеринку.
Я широко улыбнулся папе и поправил очки. На тарелке оставалось все меньше моего завтрака, и я подключил к процессу кофе и апельсиновый сок.
Сегодня отличный день, сказал я.
Как твоя карьера в интернете?
В интернете я прикольный.
Это здорово.
Ты никогда не думал, пап, как странно, что мы должны быть благодарны нашей семье за тех людей, кто мы есть? Даже если наши родители как будто ничего не сделали для этого. И как вообще страннопопасть при рождении в определенную семью и стать кем-то, кем при других раскладах ты быть никак не мог.
Папа сказал:
Наверное, это странно. Хотя не так странно как то, что мы вообще попадаем в этот мир, да еще таким странным способом.
Я засмеялся.
Сегодня, в общем, я чувствую себя очень значимым, сказал я. Кем-то, кто может сказать что-то важное.
Ты вроде хотел стать журналистом.
И у меня почти получилось, сэр. Разве что вам придется выплатить издержки корпорациям, подавшим против меня иск.
Не паясничай, Макс.
Давно ты не произносил фраз с "не", кроме "не хочу жить".
Теперь засмеялись мы оба.
Ты не опоздаешь в школу? спросил папа. Я покачал головой. Это, конечно, не была совсем уж ложь. Одним махом допив сок, я встал из-за стола.
Я люблю "Золофт", сказал я.
Я тоже, ответил папа. Ты не забываешь пить нормотимики?
О, да, точно, выпью по дороге в школу.
Тут я, конечно, уже солгал, но сделал это так небрежно, с лоском, что самому понравилось. На улице было уже совсем светло, свежо и солнечно, однако же по-зимнему прохладно. Я поспешил к автовокзалу, от моего дома он располагался не так уж далеко, и я дошел бы до него вслепую, благодаря славным детским воспоминаниям о самых вкусных хот-догах.
Автовокзал в Ахет-Атоне был маленький, с кассами, двумя закусочными и одной, совершенно шикарной, тележкой с хот-догами. Я даже пожалел, что позавтракал. Когда я увидел чокнутых и Эли, у всех них в руках было по хот-догу. Они растянулись на круглой скамейке, окружавшей единственное на автовокзале дерево. Когда-то очень давно его росток, как в социальной рекламе, пробился сквозь асфальт, и его решили пощадить. Всюду стояли припаркованные "Грейхаунды" с растянувшейся по широким бокам рекламой. Эли сразу же пихнул мне в руки билет, сказал:
Автобус отъезжает через десять минут!
Ого! А тебе правда некогда объяснять?
Леви сказал:
Надеюсь, мы вернемся до вечера, иначе мои родители буквально сойдут с ума.
Вирсавия сказала:
Они буквально сойдут с ума, когда увидят тебя по телику.
И тебе самому на себя смотреть нельзя, сказал я. Может случиться припадок.
Это было приятное ощущение, мне даже не нужно было здороваться с чокнутыми, чтобы войти в разговор, мы словно и не расставались на ночь. Вирсавия была ярко накрашена. Она сказала:
Я всю ночь читала, как выглядеть покруче на экране. Блин, и камера непременно добавит мне хотя бы пару кило.
Я сказал:
Это даже хорошо.
Так, стойте, а обязательно прямо сниматься? спросил Рафаэль. Саул сказал:
Ну, лучше бы да. Все-таки чем больше людей, тем более веской выглядит идея.
Да, Гитлер тоже так считал.
Макси, заткнись! Лучше придумай речь!
Вирсавия крепко обняла меня, и я почувствовал леденцовый запах дешевых духов из косметического отдела в супермаркете. Этот аромат удивительно ей шел.
Я придумаю, ответил я. В автобусе.
Я увидел, что хот-дог у Вирсавии в руке даже не начат, и она, заметив мой взгляд, сказала:
Хочешь?
Ответ предусматривает шутки про латентный гомосексуализм?
Вирсавия сделала вид, что задумалась, потом засмеялась.
Неа.
Наверное, она отчаянно пыталась его съесть, но у нее не вышло совладать с желанием быть легкой и контролирующей. Всем знакомые поражения. В этот момент я подумал, что никто нас не будет слушать. Компания чокнутых детей раскрыла мировой заговор, классно же? Это меня раззадорило, я страшно хотел быть услышанным.
Леви спросил:
А они будут нас гримировать? У меня сто пудов аллергия на грим.
Мы двинулись к автобусу, причалившему к остановке. В последний раз я видел Дуат, когда был совсем маленьким, туда меня возила мама, и мне хотелось зайти в тот же магазин игрушек, где мы были, и проверить, такой же он большой или нет. Я был уверен, что мне понравятся софиты и камеры, понравится мир шоу-бизнеса, о котором я столько читал. Начинался, без сомнения, лучший день в моей жизни. Господь Всемогущий, восславим же созданные тобой для рабов твоих "Золофт", ток-шоу и междугородние автобусы.
Я был уверен, что голодный желтоглазый бог, несмотря на свое говорящее название, не является Богом, как, впрочем, и дьяволом. Это просто была очень голодная сущность, она как бы не имела отношения к миру, она только питалась им. Своего рода это был сверхмогущественный микроорганизм. По крайней мере, так мне казалось. Может быть, из-за встречи с подземными звездами.
Возможно, думал я, благодаря нашей поездке в Дуат какой-то другой мальчик, вроде Калева, не попадется на удочку этого существа. Это будет как спасти Калева, только хуже. Сублимация, как говорит мой психотерапевт.
В автобусе мы расселись по двое, и Леви пустил меня к окну.
Тебе бы подумать над речью, сказал он. Мне помогает сидеть у окна.
Да? Не далее как три месяца назад ты звонил мне в три часа ночи и утверждал, что тебе уже ничего не поможет.
Я говорил про эпилепсию.
В "Грейхаунде" пахло резиной, бензином и чипсами. Я почувствовал то волнение, которое охватывает людей, редко путешествующих, мне захотелось метнуться Дуату навстречу быстрее автобуса, оказаться там сию же секунду. Саул о чем-то разговаривал с водителем, Лия и Вирсавия сели за нами, я слышал, как одна из них выдувает и лопает пузырь из жвачки.
Эй, Шикарски, а у тебя член обрезан? спросила Лия. Вслед за этим вопросом последовал болезненный пинок по ноге.
Сама посмотри, солнышко, ответил я. А тебе зачем эта информация?
Я слышала, в Дуате много жидов в шоу-бизнесе. Может, если ты сойдешь за своего, они дадут нам шоу получше.
А, да. Мы выпьем по стопочке крови христианских младенцев, покажем друг другу свои обрезанные члены, и как-нибудь договоримся.
Автобус резко тронулся, и великая сила инерции толкнула нас с Леви к спинкам впереди стоящих кресел. Эли выглянул к нам.
Макси, ты справишься? спросил он строго, но улыбка тут же разгладила его лицо.
Я пожал плечами.
Легко. Я умею делать из слов предложения, этого достаточно.
Нет, я серьезно.
Хотя из всех слов меня интересуют только два: неолиберализм и вагина. Первое разрушает, второе созидает. Бинарные оппозиции.
Что ты несешь?
Я снова пожал плечами. Эли протянул руку и положил ее мне на голову, словно был сюзереном, благословляющим меня.
Попробуй донести до них мысль. Ты же всегда хотел донести до людей какие-то свои мысли. Это ради Калева. Представляешь, как будет здорово, если его родители поймут, что он не убийца? Если его не будут ненавидеть.
Я подумал, что здорово было бы, если бы Калев завтра пришел в школу, и вырос, и прожил бы долгую, счастливую жизнь, умерев в окружении изрядно поднадоевших ему внуков. Но говорить об этом не стал. Эли единственный из нас сидел в автобусе один. И будет сидеть один еще очень-очень долго. Я приложил два пальца к виску, салютнул Эли.
Нет проблем.
Какая ответственность, а, Шикарски? протянула Лия. Мне казалось, что я буквально ощущаю ее усмешку.
А была бы ты более приятным человеком, солнышко, я бы разрешил себя обнять.
Ноготь Лии больно впился мне в руку, и я отдернул ее. Леви сказал:
Просто не обращай внимания.
Некоторое время за окном пробегали домики, затем мы ехали вдоль железной дороги, и иногда нас обгоняли поезда, а потом по обеим сторонам шоссе протянулся лес. Мы играли тут летом, когда были совсем маленькими. Я, Леви, Эли и Калев. Уже года три лес нас не интересовал, но я еще помнил журчание речки, и причудливых больших жуков, которых мы ловили в банки, шаткие шалаши, которые называли гостиницами для бродяг и строили в количестве. По реке стремительно несся яркий мусор, и иногда мы старались выловить его, правда Леви в этом не участвовал. Все это было весело, и бессмысленно, и когда мы обедали, еда казалась такой невероятно вкусной оттого, что мы устали, и от того, как мы собирали ее, предыдущим вечером, в смешные рюкзачки.
Короче, это было настоящее, мальчишеское детство со всей его любовью к мусору, к диким, неизученным местам и к опасностям, даже если самой крупной из них была бешеная лисица, почтившая нас своим присутствием аж два раза.
О, эти счастливые летние дни. То, что после шестидесяти, когда я буду думать, придется ли мне мужественно бороться с Альцгеймером, останется у меня от того времени, которое я сейчас помню во всех подробностях. Мне нравились такие интенсивные воспоминания, которые, в конечном счете, и означают меня.
Когда Макс Шикарски говорит о самом себе, он говорит и обо всех этих сладких летних днях у быстрой реки.
Он говорит о хлопьях с шоколадным молоком.
Он говорит о военных хрониках.
О книжках, которые читал в детстве. Да обо всех прочитанных книжках вообще.
О банке лимонада, которую выиграл в супермаркете.
О своих родителях и о лучшем друге.
Обо всем, что разворачивалось с самой его первой минуты на земле.
И это прикольно. Я вдруг понял, кто я такой, и как мне нравится, кто я есть, пока за окном текло черно-белое марево зимнего леса. Я чувствовал радость, и в то же время тревогу. Насчет последнего мне не все было понятно.
Лия и Вирсавия болтали, я слышал, как Вирсавия говорит:
Меня нет, но я существую.
И из наушников Вирсавии лилась музыка, вернее только ее тень. Лия ответила:
Ну и? Тебе четырнадцать, это пройдет, если не убьешь себя в ближайшие пару лет.
Они обе засмеялись, снова хлопнула жвачка. Леви возил пальцами по экрану телефона, отправляя мультяшных птичек в мучительный полет. Мы ехали навстречу лучшему, по мнению ряда туристических сайтов и девчонок из инстаграмма, городу земли. Я стал напевать песенку о девочке, которая любила рок-н-ролл, и Леви сказал:
Тшшш.
Ты вдохновлен?
Автобус подскочил на кочке, неповоротливый синий "Грейхаунд", рекламирующий фермерские продукты.
Я боюсь умереть от отека Квинке прямо там!
В этот момент я снова взглянул на лес и подумал, что понимаю, отчего тревога, и то липкое чувство, которое французы называют дежа вю. Именно этот лес мне снился, именно через него Калев вел меня на программу "Все звезды", и как я сразу его не узнал было для меня загадкой. Меня передернуло, и Леви заметил это.
Все в порядке?
Нет, сказал я. Вспомнил тот сон. Про Калева, у которого не было половины головы, и про лес, и про все такое.
Ужас, сказал Леви, продолжая сбивать дурацких зеленых свиней. Жесткий сон.
Ты меня вообще слушаешь?
Он сосредоточенно кивнул, высунул кончик языка, а потом легонько вскрикнул:
Да!
Если ты сейчас не кончил, оно того не стоило!
Наконец-то я победил младшеклассника!
Ну, можно и умереть со спокойной совестью.
Со спокойной совестью умереть, подумал я, глядя на полосу леса, проносящуюся мимо. Теперь он казался мне темнее, и деревья были словно обугленные скелеты, такая метафора прямиком из печи в лагере смерти. А где же большие желтые глаза?
Что значит шоу "Все звезды" в свете всего, что я узнал? Я, конечно, подумал о каком-нибудь забойном апокалипсисе, но если бы древний бог с желтыми глазами хотел его устроить, все было бы слишком просто.
Что если шоу "Все звезды" идет уже очень давно, и все на свете правда просто зрители? Если наш мир последовательно превращают в зал кинотеатра?
(Ладно-ладно, не все на светепросто зрители, из нас выходят актеры, исполняющие самые разные роли в классическом треугольнике Карпмана).
Размышляя о том, что грандиознейшее шоу всех времен и народов уже запущено, я и не заметил, как задремал. Сон мне пришел мутный, не вполне пересекающий границу с реальностью. Мне снилось, что я еду все там же, в "Грейхаунде", и все туда же, в Дуат, и даже смотрю на лес, только и оттуда на меня смотрят. Я повернулся к Леви, но Леви не было, и автобус был пуст, я прошелся по салону, но на месте водителя тоже не оказалось никого. Тут я, конечно, запаниковал. Лес все длился и длился, хотя я совершенно точно знал, что он должен был закончиться. Сначала я не различил людей, стоящих у кромки леса, потому что все они были скорее силуэты, чем реальные существа. Затем я понял, что это они смотрят на меня, хотя головы их опущены. Людей было очень, очень много, я видел, как тени уходят далеко в лес, стоят между деревьев-скелетов в совершенно одинаковых позах.
Хористы, подумал я, они нужны любому хорошему шоу.
Я так и не понял, мертвые эти люди или нет, но мне очень не хотелось, чтобы автобус останавливался. Я сел на место водителя, нащупал ногой педаль газа и давил на нее что было сил, пока образы людей, стоящих у леса, как странные солдаты какой-то забытой армии, не смазались. Когда я обернулся, то увидел Калева. Он сидел в кресле, опуская и поднимая подлокотник. Кровь, вытекающая из его головы капала на обивку. Я подумал, что это не отмоется. Я сказал:
Ты как долбаный Виктор Паскоу.
Виктор ухмыляется, плоть на нем гниет.
Автобус разгонялся все быстрее, и вот я уже не видел, что там за окном. Все сложилось в бессмыслицу, за стеклом мелькали теперь сплошные яркие пятна, которых здесь быть не должно. Калев мягко пропел:
Привет, конфетка Энни. Не принимай все так близко к сердцу. Ты же знаешь, что скоро лето!
Когда он пел, кровь стекала по его губам и подбородку за шиворот, как будто малыш, которому мама забыла повязать слюнявчик, пообедал вишневым вареньем. Калев всегда пел не то чтобы хорошо, но приятно. У него всегда так было, во всемчуть выше среднего, такова Божья награда.
Твоя голова, сказал я хрипло. Она не должна так выглядеть.
Это не главное. Главное, как ты представляешь меня.
Глаза его теперь были человеческими, но казались светлее, чем были на самом деле, может быть, так я представлял мертвых. Вернее, не глаза, а глаз. Один уцелевший, другойкрасный: разорванные сосуды и заливающая его кровь. И зрачок, как глазок яичницы, которую проткнули ножом.
Ты хочешь помочь мне?
Наверное. Я больше не знаю, чего я хочу.
Я посмотрел в сторону окна и увидел за ним белый шум, пустые волны, запертые в экране телевизора, начинающийся шторм.