Зачем? вытаращилась она.
Буду пока отрабатывать собственную версию. Если это месть, то обязательно возьмутся и за остальных детей. И потом, надо же понять, почему именно Христофор?
Он был его любимцем, грустно улыбнулась Света.
Вот видишь! Это опять говорит в пользу моей версии!
Он выкурил сигарету прямо на крыльце главного административного здания, чтобы собраться с мыслями.
«Дети Поликарпакак трогательно! Удружила Светочка! Вместо того чтобы заниматься своими детьми А кто мне запрещает?»
Он с точностью баскетболиста послал окурок в урну и быстро зашагал к автобусной остановке.
Марина Балуева уже много лет не ходила на работу, пополнив многочисленную армию российских домохозяек. Трое детейэто вам не шуточки! С первым мужем ей приходилось тяжело. Познала нужду. Сама зарабатывала на хлеб насущный. Что возьмешь с нищего музыканта? Зато со вторым повезло несказанно. Красивый, интеллигентный, моложе на пять лет, да еще деньги греб лопатой! Вот только видела она его редко. Серьезные люди редкие гости в собственном доме. А Геннадий всегда был серьезным человеком, с головой уходившим в дела. С годами Марина стала болезненно подозрительна. Не раз обвиняла мужа в измене. А там, где кончается доверие, кончается любовь. К тому же очень обидно, когда тебя незаслуженно в чем-либо обвиняют, то есть навязывают тебе определенную ситуацию, в которую ты рано или поздно попадаешь. Так появилась в жизни Геннадия Светлана, подруга Марины, к которой она начала ревновать загодя, тем самым указывая мужу объект для пристального внимания.
После сногсшибательного турне Светы и Гены от Рио-де-Жанейро до Сантьяго развод стал неминуем. Но Марина так просто не сдалась: У нее был последний и самый сильный аргументдети. Они олицетворяли благополучие. Женщины часто стараются удержать мужчину детьми, вместо того чтобы разобраться в себе. Чем больше детей, тем прочней вкопаны в землю столбы, на которые натянута колючая проволока и пущен многовольтовый ток! Но у Балуева хватило сил изменить все в своей жизни, расстаться с прошлым окончательно.
Геннадий уехал в Москву, оставив ей счет в банке, которым она могла воспользоваться только после развода. Марине пришлось поспешить, потому что других финансовых источников она не имела.
Во время последней истерики, перед его отъездом, Марина клялась, что он никогда больше не увидит своих детей, а квартиру она обменяет и переедет жить в другой город. Квартира принадлежала Геннадию, и он отписал ее старшему сыну, не своему, усыновленному. Он никогда не делал различия между детьми. И до тех пор, пока сын не достигнет совершеннолетия, обменять квартиру не удастся. Таков закон. А детей, как выяснилось, она не только не собирается от него прятать, но и готова уступить кое-кого. Мужика все равно удержать не удалось, тогда зачем ей столько?
Младшему, Артему, на днях исполнялось пять лет, и Балуев в этот день собирался преподнести детям огромный торт. Ведь Марина не баловала их сладостями. Помешанная на лечебном голодании, она просто издевалась над детьми. Они вечно недоедали, а старший уже успел заработать гастрит.
Сладости в дом приносил отец.
И на этот раз, когда он пришел с полным кульком конфет, ему повезло. Дочь только вернулась из школы. У нее в первом классе мало уроков. А старший, Валентин, еще не успел уйти. Он учился во вторую смену. Он-то и открыл Геннадию и тут же повис у него на шее. И даже прослезился.
Валя совсем не знал своего отца. Того не стало, когда мальчику еще не исполнился год. И внешностью и кротким нравом он походил на отца, доброго, застенчивого заику. Вот только не заикался. Геннадий усыновил его двухлетним и любил как сына. Теперь Вале было десять, и он тосковал по отчиму. Особенно туго ему пришлось после суда. Мать отыгрывалась на нем чуть ли не каждый день. Строго контролировала, гулять не выпускала, запрещала приводить друзей.
Каждую свободную от уроков минуту заставляла читать. Однажды отхлестала кухонным полотенцем за то, что плеснул на пол чай. Ему ничего не прощалось, не спускалось на тормозах. Поблажки Марина приберегала для младших детей.
Она выплыла в коридор с благостной улыбкой. Широкобедрая и плоскогрудая, с лунообразным, смуглым лицом. В масленых бурятских глазках спрятан вечный укор.
Геннадий сразу заметил в ней перемены. Марина постарела. Видно, год, проведенный без него, был не самым легким в ее жизни. Он смотрел на бывшую жену и не мог понять, что находил в ней раньше.
«Ведь она насквозь фальшива! До кончиков ногтей! А я любил ее, боготворил. Впрочем, мне всегда нравилась экзотика. Тут Светке не откажешь в здравом уме. В Марине много гогеновского. Когда-то это был мой любимый художник, но вкусы меняются!»
Ты надолго? пропела она.
Не знаю.
А где остановился?
У Светки.
Так я и знала, произнесла она без злобы, все с той же улыбкой. Почему не у нас?
После точки не ставят запятую.
Есть хочешь?
Он поморщился, припомнив ее капустные салаты и морсы из кислого варенья.
Спасибо, я перекусил.
Артем и Нина, его дети, не проявили особого радушия. Даже стеснялись отца. Может, на них действовал строгий взгляд матери, скрестившей руки на груди.
Поедешь ко мне? спросил он Артема.
Не-а! неожиданно ответил мальчуган. Без Вальки не поеду!
Это Валентин подговорил его на суде! вмешалась Марина. И совсем он не хочет в Москву! Нам и здесь хорошо. Правда, дети?
Правда, как по команде повторили младшие.
Неправда! выкрикнул из коридора кроткий Валентин.
А ты в школу уже опаздываешь! взвизгнула мать. Собрал портфель?
Не кричи на него! вмешался Геннадий.
Это мой сын! бросила она ему в лицо.
И мой тоже! Я его усыновил!
Надо же, ехидно усмехнулась она. Усыновил! Герой! Ты на него никаких прав не имеешь! И в Москву он к тебе не поедет!
Папа, ты еще придешь? спросил уже одетый Валентин, вытирая слезы.
Конечно, приду, пообещал Балуев и обнял старшего сына.
Я сбегу! шепнул ему на ухо Валя.
После его ухода Артем разнюнился, а Нинка упорно держала сторону матери. Разговор с Мариной не клеился. Она все пыталась выведать о его столичной жизни. Он догадывался, что именно ее интересовало, и отвечал на вопросы только «да» или «нет», будто заполнял анкету.
Неудачный визит в семью не улучшил ему настроение.
«Но ведь еще год назад ты вообще ни на что не рассчитывал! подбадривал он себя. А Валька даже не входил в твои планы. Ты мечтал перевезти своих детей. Вот как бывает. Чужая кровь, а совсем-совсем родной! А Нинка фыркает, как напуганный котенок!..»
Чем больше он думал о детях, тем чаще возвращался мысленно в прошлое, в собственное детство.
Едва залез в переполненный автобус и покатил знакомой дорогой, в сторону завода РТИ, туда, где желтеет среди тополей уродливое здание общаги.
Отец работал на заводе художником-оформителем, матьлаборанткой. Отец, напившись, ныл о загубленном таланте. Мать, в ожидании пьяного мужа, оплакивала загубленную молодость. Гена появился на свет, когда обоим было уже за тридцать. Его произвели на свет в утешение, в скорбную минуту, после того, как единственная дочь погибла под колесами автомобиля. Отец запил с горя, тоскуя по любимой дочери, а остановиться уже не мог.
Зачем ты меня родила? часто спрашивал маленький Гена у матери.
Чтобы ты жил. Ничего умнее придумать она не умела.
Без конца слушала джаз на стареньком проигрывателе-чемоданчике и курила, курила, курила
Повзрослев, он понял, что родителям надо было сразу развестись, как только погибла дочь, потому что они жили вместе ради дочери и уже давным-давно не любили друг друга.
Они развелись, когда Гене стукнуло шесть, но мало что изменилось. Напившись, отец шел не к сестре, у которой временно проживал, а в общагу. Мать его не пускала. Запирала дверь на два замка. Он стучал, пинал дверь ногами, орал благим матом. Вахтер вызывал милицию. Отца сажали на пятнадцать суток.
Что ему от нас надо? интересовался Гена.
Когда он напивается, объясняла мать, не помнит себя. Ему может прийти в голову что угодно. Например, что Любочка, сестра твоя, не умерла и что мы с тобой ее прячем
У отца началась белая горячка. Его положили в специальную больницу в нескольких километрах от города. Он написал матери из больницы, что идет на поправку, что пить больше никогда не будет и хочет увидеть сына.
Дело было зимой. Мать укутала Гену в шаль, как девчонку, и рано утром, еще затемно, они добрались до вокзала. Всю дорогу в электричке мальчик спал, а когда разлепил глаза, уже стоял на перроне пустынной станции. Мать тянула его за руку, и он едва поспевал за ней. Вьюжило так, что он боялся ослепнуть от снега и захлебнуться ветром. Сугробы были ему по колено, и с каждым шагом валенки зачерпывали снег.
Мама, давай вернемся! взмолился Гена.
Отец хотел тебя видеть! был ответ.
Он боялся не вьюги, он боялся, что снова встретиться с пьяным, не вылеченным отцом. А кроме того, мама рассказала, что в этой больнице лечат не только алкоголиков, но и психов. А психами в представлении маленького Гены были Змеи Горынычи и Кощеи.
Но холл больницы оказался уютным и даже красивым. Все двери и окна были в цветных стеклышках. Цветы в горшочках. Под разлапистой пальмой дяденька с бородой, белый-белый, как чистенькие халаты медсестер.
Больные ходили в полосатых пижамах, а отец вышел к ним в клетчатой рубахе, с рукавами, закатанными до локтей, весь перемазанный краской. И пахло от него краской. Он все время улыбался и смешил маму рассказами о врачах и пациентах. Гена молчал, не вмешивался в их разговор, и о нем забыли.
Тут меня ценят! говорил отец матери. Главврач выписывать не хочет, то и дело восхищается: «Какой талант! Какой талант!» Посмотри вокруг! Это все моя работа! Интерьер, витражи, мозаика! Все вот этими руками. Я работаю по двадцать часов в сутки и не устаю! Даже гипсовый бюст сделал!
Не очень-то на Карла Маркса похож, усмехнулась мама.
Отец залился звонким, совсем здоровым смехом.
Это не Карл Маркс! По просьбе главврача я вылил из гипса Зигмунда Фрейда, великого доктора! Но об этом никто не должен знать, иначе всем нам крышка! Даже психов не пожалеют!
Мама тоже смеялась. Она не узнавала отца. И Гена впервые был с ними счастлив в этой больнице для алкоголиков и психов.
Я начинаю новую жизнь! продолжал отец. Увольняюсь с завода! Ну его к чертовой матери! Пятнадцать лет ждем квартиру, да я скорее заработаю на кооператив! Вот этими руками! Они золотые, понимаешь, золотые! Мне все тут об этом твердят! Я уже получаю заказы. И больше не буду пахать задаром!
Тебе уже сорок, напомнила мать, не поздно начинать новую жизнь?
А сколько было Гогену, когда он начал рисовать? Сколько? Сорок два!
Мать слушала его с открытым ртом. Она, конечно, не знала, что Гоген умер в таитянской хижине, в полной нищете, от сердечного приступа. А сердце было сильно ослаблено сифилисом и алкоголем.
Обратно на станцию они не шли, а летели.
Онзамечательный! Ончудесный! пела мать. У него золотые руки. Я это всегда знала.
Двухкомнатная кооперативная квартира, куда их через год перевез отец, показалась Гене сказочными хоромами, хотя была обыкновенной «хрущевкой» позднего образца. Папа не только сдержал слово, уволился с завода, получил место в художественных мастерских, но и стал известным и уважаемым человеком в городе. Вот только пить он так и не бросил. И мать еще много пролила слез и выкурила сигарет под пластинку с джазом.
Общага часто снилась Геннадию. Он шел по пустому, длинному коридору (почему-то всегда ночью), а лампочка горела в самом конце, рядом с туалетом. Он открывал все двери подряд и заглядывал в комнаты. И везде одно и то жечерная пустота и сквозняк
Теперь, забравшись так далеко в детство, Балуев с удивлением рассматривал предмет своих кошмарных слов. Здание было выкрашено в приятный бледно-розовый цвет. Неказистое, нелепое среди новых высотных домов. Во дворе небольшая аллейка, с каким-то странным курганом в центре. Геннадий вспомнил, что здесь было бомбоубежище на случай ядерной бомбежки. Общежитие построили в год Карибского кризиса. Бомбоубежище засыпали землей и разбили клумбу.
Давно дом стал розовым? спросил он молодого человека, вышедшего из дверей общаги.
В прошлом году делали капитальный ремонт. Вот и перекрасили.
«Значит, по крайней мере, год мой попутчик Валера не казал сюда нос! Может, и вправду совпадение?»
4
Елизаветинск
1997 год, лето
Поликарп выглядел как памятник самому себе, когда следственная группа приехала на кладбище. Он не вставал с плиты с надписью «сон». И его не беспокоили.
В то утро всем хватало хлопот. Два настоящих трупа на съемочной площадкенебывалое происшествие. Впрочем, директор картины, лысый человек с ясным взором, уверял очкарика-режиссера, что в своей практике видал еще не такое.
Следователь Беспалый не мог похвастаться тем же. Он растерялся. Никогда не приходилось иметь дело с жертвами на кладбище, да еще прямо в гробах! Он долго не решался подойти к Карпиди. Отдавал команды экспертам и пытался собрать вокруг себя всю съемочную группу.
Гробовщик ничего этого не видел. В голове у него напряженно работал компьютер, высвечивая даты и лица покойников. Он искал ответ на единственный вопрос: «Кто?» И когда следователь опустил ему руку на плечо с традиционным: «Примите соболезнования», он даже не вздрогнул. Не поднимая головы, Поликарп попросил:
Паша, посмотри там, в гробу. Нет ли записочки?
Записочки не было.
Боится, сука!
Зато есть телеграмма. Лежала у него в боковом кармане пиджака.
Читай! скомандовал Поликарп.
«Я тяжело болен. Срочно вылетай! Отец». Здесь ваша фамилия. Беспалый протянул ему телеграмму, чтобы тот убедился в правильности только что прочитанного, но хозяин кладбища отмахнулся.
Коварный, сука! Но ничего, он мне еще заплатит за свое коварство! Поликарп говорил так, будто уже наперед, без всякого расследования, знал имя убийцы.
Он наконец поднялся, снял с груди кардинальский крест.
Я буду у себя, предупредил следователя, придешь с отчетом. Этих говнюков-киношников хорошенько потряси. Кто-то из них продался!
С размаху треснул крестом о шведское надгробие, так что стекляшки, игравшие роль бриллиантов, разлетелись в разные стороны.
Бутафория! ухмыльнулся Гробовщик и сплюнул.
О первых результатах доложили эксперты. Они установили, что Христофор Карпиди убит ударом ножа в спину вчера вечером, в районе десяти-одиннадцати часов. Юноша из музыкального училища убит тем же способом, но примерно два часа назад.
Не ускользнуло от дотошных экспертов также и то, что оба покойника были тщательным образом загримированы.
Гримерша, женщина в летах, с перекошенными очками на горбатом носу, с глазами дохлой птицы, растрепанная и неухоженная, клялась, что гримировала только одного, флейтиста.
Да это разве грим? тыкала она корявым пальцем в сторону другого. Мазня какая-то! Профессионал так не гримирует!
В съемочной группе оказалось не так уж много народу, всего тринадцать человек. И Беспалый в конце концов расставил всех по местам, чтобы восстановить картину преступления.
Итак, Поликарп сидел в бутафорском склепе. Режиссер и первый ассистент режиссера находились рядом. Оператор с камеройна дороге, по которой скакали лошади. Директор картины за съемкой не следил, он прогуливался с актрисой, игравшей трансильванскую вампиршу Эржбету Батори. Они были на другой аллее, в глубине кладбища. Трое остальных артистов, не участвовавших в сцене с лошадьми, тем не менее следили за съемкой. Все они не вызывали подозрения. Следователя в первую очередь интересовали те, кто запускал лошадей с гробом.
Здесь руководил второй ассистент режиссера. Разумеется, не без помощи члена жокейского клуба, запустившего повозку. Другой жокей находился рядом с оператором. Он должен был остановить лошадей. Трюк отрабатывали несколько дней. И кадры, надо полагать, вышли отменные. Карета стартовала в двадцати метрах от дома, резиденции Гробовщика. Там расположились костюмер и гримерша. Кроме того, рядом с домом была навалена куча бутафорских гробов.
Кто должен был проследить за гробом? спросил следователь, человек, не искушенный в кинопроцессе.