Кресло, диван, журнальный столик, на котором ещё лежат её серьги. Собираясь на свою выставку, она долго раздумывала, какие же ей надеть. Вика не очень любила фарс в виде драгоценностей и только изредка позволяла себе украсить мочки маленькими серьгами. Виктор мало что понимал в драгоценностях, а вехой для него служила толстая дутая золотая цепь, которую он редко снимал. Её серьги на журнальном столике. Они пахнут её духами, вчера она касалась их. Буранов ощутил страстное, нездоровое желание схватить их и прижаться к ним щекой. Снова в носу стало щекотно, а в уголках глаз скопились предательские слёзы. Это дом. Он душит его. Он сойдёт с ума, если останется здесь, наедине с вещами, каждая из которых хранит в себе Вику. Фотографии всплывают в мозгу постоянно. Вот тут она стояла, вот тут смеялась и держалась за грудь, вот тут мы с ней
Часы на стене тикали. Буранов сильно толкнул дверь и оказался на крыльце. Просторный двор, не обременённый лишними постройками, сиял сочной травой. Как глупо умирать летом. Даже природа не вторит твоей утрате и сверкает, как и сверкала всегда, и будет сверкать. За высоким забором толпились люди. Они курили и разговаривали уже громче, чем за столом, словно кто-то разрешил покричать и дать волю эмоциям. Некоторые уже не сдерживали себя, громко смеялись, громко говорили, громко хлопали дверьми машин и так же громко уезжали.
Буранов сел в скрипучее кресло. Он давно хотел его выкинуть, оно досталось им от прежних хозяев дома, и было таким же пыльным и старым, как и прежние хозяева. Буранов смотрел на одну точку. Он сам себе выбрал еёмаленькое пятнышко краски на балке. Весь мир тут же потух, звуки отдалились. Так, спрятавшись в кокон, Виктор не думал ни о чём, просто сидел, потягивая сигарету. Поскорее бы они все разбежались, чтобы можно было остаться наедине со своим горем.
Он ещё раз подумал о том, как войдёт в этот дом, наполненный вещами. Её вещами. Имущество Виктора можно было положить в маленький походный чемоданчик, а электрогитару красного цвета повесить через плечо. В доме всегда царствовала Вика. Её запах, сладкий, терпкий, словно индийский чай с лимоном, витал повсюду, в каждом уголке этого двухэтажного строения.
Гости тянулись. Они не забывали исполнять привычный ритуал, пожимая плечо Буранова, или просто натягивали на лица великую скорбь. Виктор кивал им, но сам находился далеко-далеко. Казалось, она оплела этот мир своей волшебной сетью, своей энергией, из которой выбраться было просто невозможно.
Ты как?
Буранов не ожидал, что его старинный друг, Гриша Соловьёв, уподобиться остальной толпе. Крепкая рука лежала на плече Виктора, и в нос сразу бросился сладкий запах мыла, а ногти сверкали бесцветным лаком.
Ну, хорош. Бывало и лучше, сам знаешь.
Соловьёв присел на ступеньку, подстелив какую-то бумажку под пятую точку. Его костюм тоже сверкал, чёрный, специального покроя для такого большого человека. Он многозначительно кивнул.
Бывало
Виктор всё смотрел на свою красную точку. В ней заключалась теперь жизнь, всё вокруг всосалось туда, оставив после себя чёрную дыру.
Вика была
Буранов слишком хорошо знал друга, чтобы злиться на него за эти слова. Гриша хотел завести разговор, но не знал, с чего начать. В былые времена, когда все были живы, Соловьёв говорил просто, без прелюдий. Его мир главенствовал над остальными мирами, но смерть даже таких делает тихими. Правда, ненадолго.
Я знаю, какой она была. Соловей, прекращай. Тошнит от этого была, была, была А, вот, на том свете Как попугаи, честное слово. Тошнит!
Соловьёв умолк, укушенный в самое дорогоеогромное эго.
И смерть кругом. Как будто все помешаны на ней. Умерла. Всё. Нету, хватит!
помолчали.
Про маньяка этого чего-то начали Тьфу, тошно! Людей он там убивал, потрошил. Как будто говорить не о чем! Надо же всем рот открыть, не дай бог Ай! Про маньяка слышал?
Соловьёв взглянул на друга через плечо. До этого он смотрел на группу людей, медленно шествующую по дорожке. Виктор знал их. Это была подружка Вики, которую он несколько раз видел и её муженёк. Слева их поддерживал какой-то огромный мужик, надутый и толстый, как пузырь.
Слышал, отчеканил Гриша. Хочешь ещё послушать?
Виктор молчал.
Вчера нашли три трупа. Свежие. Три девушки, обнажённые. Их причёски он сделал им причёски. Видел хоть раз галактический взрыв? Вот, что вроде этого. Остальное всё по старой схемекишки, внутренности, в ведро и сжечь. Четвёртый экземпляр намного интереснее. Ты слушаешь?
Буранов молчал.
Экземпляр Мужчина. Руки его отрезаны, а вместо них пришито что-то такое. Понимаешь ли, шланги. Длинные такие. Только Только сделаны они из кишок. Придурок старательно сшивал кишки прежних жертв, а на конце длинных шлангов-рук приляпал кисти бедолаги. Получилось что-то вроде Бумера. Помнишь, жвачка такая была, а в ней чудак с резиновыми конечностями, которые могли растягиваться
Хватит, еле слышано отозвался Буранов. Заткнись уже.
Сам хотел.
Я не хотел.
Ты молчал, сказал Соловьёв, утратив всю свою скорбь и тактичность. А молчал, значит сомневался, а, если сомневался, значит, хотел.
Я тебе уже говорил, чтобы ты заткнулся?
Соловьёв не любил молчать, а затыкать его имел право только Буранов и инвесторы, которые готовы вложить денежки в его сумасшедшие проекты. Несмотря на огромность и кажущуюся на первый взгляд бесшабашность, Соловьёв имел очень творческий и крепкий ум, цепкий и хитрый. К своим тридцати годам он владел тремя кафе, двумя ночными клубами и целой сетью хлебных ларьков. Во всех проектах Соловьёва прослеживался креатив, изюминка, ради которой люди и тащат деньги и отдают их, считая, что совершают выгодную сделку.
Ты начинаешь хоронить себя.
У меня жена вчера умерла, если помнишь, сказал Буранов.
С крыльца спустились последняя парочка. В доме стихло. Этих Виктор тоже знал. Какие-то художники, богатые, наверное. Они сели в чёрный «Мерседес» и укатили.
Даже плечо не пожали. Обидно.
Что?
Ничего
Соловьёв повернулся к другу.
И снова я один, Буранов кивнул в сторону дома.
А я?
И ты вздохнул Виктор.
Ты только не хоронись, дружище, хорошо? Я мамку потерял, помнишь? Мы ещё в технаре учились. Я знаю, как это. Ты не забывай, что знаю. Врать не буду. Тут главное не хорониться, жить дальше и, это
Хреновый из тебя психолог.
Соловьёв вздохнул. Получилось это так по-детски, что в сочетании с квадратным, почти роботообразным лицом и широкими плечами выглядело забавно.
Забавно, сказал Буранов, ни разу не улыбнувшись.
Что?
Виктор махнул рукой.
Просто, тебе же тридцатник всего, как и мне! У тебя мечта была, помнишь? Ты её тут и похоронил! И теперь ещё больше похоронишь, я тебя знаю!
Да, какая мечта? Буранов скорчил лицо, как будто рядом что-то плохо пахло. Брось. Мечта
Соловьёв встал. Когда он был возбуждён, то просто не мог сидеть на месте.
Я не говорю, что об этом нужно сейчас думать. Время пройдёт, сам поймёшь, что жизнь не закончилась. А мечтаэто и есть жизнь. Пока есть мечта, ты живёшь, и пока воплощаешь её в жизньживёшь! Свой рок-бар! Представь
Буранов поднял вверх руку, и словесный поток смолк. Соловьёв оглянулся, поправил ворот рубашки и густо покраснел.
Прости, понесло.
Мы слишком хорошо друг друга знаем, Соловей. Я никогда не тебя не обижусь, но если бы тебя понесло за столом, то никто бы не понял.
Буранов всё смотрел на красную точку, будто хотел прочесть какой-то тайно сокрытый в ней смысл.
Ну, тогда Я пойду?
Останься. Мы с тобой ещё не помянули, ответил Виктор и встал.
Но алкоголь не помог. Соловьёв уехал на такси, и свою машину оставил во дворе у Буранова. Когда гравий и грязь вылетели из-под колёс машины, и выхлопной дым взвился вверх, на Виктора навалилось настоящее одиночество. Оно давило, как бетонная плита, от него нельзя было скрыться и убежать. А убежать хотелось. Исчезнуть, испариться. Виктору казалось, что онзверёк, запертый в очень тесной коробке, без выходов. Даже маленькой щёлочки в этой коробке нет. И хочется бежать, хочется простора, но стенки сжимаются и сжимаются, а маленькие косточки хорька хрустят, и воздуха не хватает
Шатаясь, Буранов побрёл к дому. Свет горел на первом этаже, и два окна походили на огромные квадратные глаза. Веранда была похожа на пасть, а небольшие деревянные колоннына два клыка. Дом, как древнее чудовище, раскрыл своё ненасытный рот и ждал, пока Виктор войдёт, чтобы поглотить его, сожрать, вместе с воспоминаниями, полностью подчинить себе.
И Буранов остановился. Он стоял между калиткой и домом. Каким же большим теперь казался этот двухэтажный монстр, в котором они с Викой прожили шесть лет.
Или это я маленький стал, сказал Буранов.
Слова слетели с губ и растворились в темноте. Нарушив тишину, Буранов оглянулся, словно там, у калитки, кто-то безмолвный смотрел на него. Пусто. А дом всё светился, излучал свет, манил к себе. Буранов оглянулся ещё раз. Стойкое чувство, что за ним наблюдают, стало ещё сильнее, выросло, и какая-то противная тревога шевельнула застоявшуюся, как болотная вода, душу.
Виктор дошёл, наконец, до крыльца и схватился рукой за колонну. Земля куда-то поехала, и он с трудом удержался на ногах. Они с Соловьёвым выпили две бутылки водки. Не очень хорошо, не очень хорошо, всё думал Буранов, поднимаясь по ступенькам, которые стали как будто выше.
Это же поминки, мать твою! бормотал он. У меня жена умерла. Жена умерла у меня
С громким звоном Виктор открыл входную дверь. Стекло задребезжало, и по воздуху прошлась ощутимая вибрация. Гостиная, она изменилась. Ещё стояли накрытые столы, и убирать всё это предстоит ему, бедному мужу. Но Буранов словно не замечал поминальных мамонтов, с деревянными ножками, сколоченных на заказ ритуальной службой. Они как бы померкли, оставив за собой прежнюю просторную комнату, с камином, на манер западных привычек. Кресла, софа, большой телевизор на стене. Виктор обвёл глазами привычную обстановку. Медленно, он посмотрел на лестницу
Она всегда ходила в длинной футболке, под которой просвечивались лёгкие нейлоновые трусики.
Она спускалась с лестницы, и грудь её была заляпана краской, в руке Вика держала кисть. Ему всегда казалось, что кисть Вика держит, как оружие. Стоя не лестнице, художница напоминала заморского шпиона.
Ты всегда так делаешь. Перестань, если хочешь домолевать свой шедевр.
Иначе? тонкая бровь взметнулась вверх. Лёгкая улыбка, неуловимый шарм в растрёпанных волосах, в босых загорелых стройных ногах. Она сводила с ума, каждое её движение было подобно застывшей античной скульптуреидеально и прекрасно.
Иначе, я завалю тебя прямо тут, на этой лестнице. Я же дарил тебе штаны, серые такие. Одень их, а?
Надень.
Что?
Сантехник, Вика улыбнулась и, подняв вверх руку с кистью, нарисовала в воздухе круг. Странное движение, и она всегда делала так, когда хотела сказать, что любит.
Виктор никогда не обижался, если Вика называла его сантехником. Что в этом такого? Да, он далёк он творчества, а самое дорогое, что ему удалось сотворитьэто табуретка в шестом классе на уроке трудов.
Мне захотелось посмотреть на тебя, сказала она.
Теперь ты довольна?
Да. Я пойду рисовать, можно?
Разве я когда-то тебе запрещал? хмыкнул Виктор, откупоривая бутылку пива.
Она не ответила и стала подниматься. Буранов смотрел ей вслед.
Зачем я тебе? С меня только хм рисовать
Он хотел придумать что-нибудь смешное, но, как и всегда, ничего не вышло. Виктор любил своё чувство юмора. На работе все лежали вповалку, когда Буранов начинал шутить, но перед Викой всё это пропадало. Ему казалось каждое слово неуместным.
«За это я тебя и полюбила, повторяла она. Ты боготворишь меня. Любой женщине только это и нужно от мужчины. Ну и ещё чтобы мог гвоздь иногда вколотить».
Хм и нарисуем, ответила она.
Буранов посмотрел на лестницу, но она уже исчезла, испарилась
Виктор сел в кресло. Лестница покрылась тьмой. И она больше не спустится оттуда в своей любимой длинной футболке. Буранов огляделся. Её картины повсюду. Её рука, её душа. Странные, очень странные. Эти картины Вика рисовала для себя и, даже если гости спрашивали, что на них нарисовано, она махала рукой и редко отвечала. Буранов уставился на одну из них, висевшую над камином.
Странный лес. Никакого другого слова она придумать не мог«странный». Корявые толстые ветки деревьев переплетались меж собой, врастали друг в друга и поднимались одним целым к пурпурному небу. Посередине неба горела яркая звезда, похожая на полярную. Но самое странное было, как раз в пространстве, которое заполняло пустоту между ветками. Тёмно-зелёная пучина. Глубина леса, внутренности чащи, таинственный мир. Пурпурное небо давало надежду на то, что там обитают единороги, но тёмные, почти чёрные ветви, с другой стороны, не говорили ни о чём хорошем. Пурпур и темнота. А ещё звезда, которая охраняет эту пучину.
Виктор встал. Шатаясь, отодвигая стулья, он подошёл к картине. Тёмная чаща. Ветви, переплетения. Сколько же она рисовала эти узоры, эти коряги и зигзаги? Сколько сил потратила, чтобы создать идеальный хаос такого живого и невероятного мира? Деревья образовывали сверху шарообразную крону из длинных, словно острых листьев.
Буранов не мог оторваться. Он смотрел и смотрел, и картина всё больше преобразовывалась, ветки наезжали одна на другую, словно картинки в калейдоскопе. Виктор вспомнил старую детскую забаву. Такие частенько печатали в цветных журналах для подростков на последней странице: непонятная на первый взгляд картинка, но, если поставить нос в её середину и медленно отодвигать лист, то вырисовывалось чёткое изображение. Линии вставали на места.
Встали ли линии на места в тот вечер? Или это пьяный, убитый горем мозг всё извратил донельзя? Ветви двигались, и голова шла кругом. Это была та же картина, тот же лес, но теперь Буранов видел девушку. В самом центре полотна, окружённая ветками, она стояла к зрителю спиной и смотрела вдаль.
Зачем она туда смотрит? Там же кладбище и темнота?
Когда Буранов понял, что у него трясутся ноги, он отскочил от камина, как обожжённый. Ветви встали на место, будто закрыв от зрителя то, что происходит в этой тёмной чаще. Но он видел её. Видел, и то была точно та же девушка, которая привлекла его внимание на кладбище
Глава 3
Он долго пытался уснуть. В первый час тело тряслось, словно температура воздуха опустилась ниже ноля. На улице стояла духота, но Буранов не мог прийти в себя и испытывал непреодолимое желание прыгнуть в какой-нибудь костёр, чтобы согреться. Холод, жуткий холод пробирался даже сквозь три ватных одеяла. Тряпьё пахло её кожей и волосами. Всё в доме пахло Викой. Невероятная лихорадка попеременно переходила то в горькие воспоминания, то в панический страх. Буранов открывал глаза и оглядывался. Он знал, что один в доме, но ощущение, что кто-то смотрит на его больной сон, не проходило.
Виктор закрылся на все замки. Он зашторил окна, но свет в гостиной выключать не стал. Длинный ряд столов, накрытых скатертями, не давал покоя, и уже в двенадцать часов, разъярённый своим странным состоянием, Буранов вскочил с дивана. Куча одеял упала на пол. Виктор кинулся к столам и начал убирать тарелки и рюмки. В час мойка на кухне заполнилась грязной посудой. В половину второго все столы громоздились у кладовки, наваленные один на другой. Теперь гостиная стала прежней, такой, какой её видела Вика, когда могла видеть. Такой, какой они видели её вместе. Уставший, полупьяный, с гудящей головой, он проклинал всё на свете. Завалившись на диван, Буранов поджал ноги и снова укрылся одеялами.
Часы на стене тикали. Только этот звук нарушал тишину, стуча по ней маленькими молоточками. Ужасно неудобно спать при свете, но Буранов ощущал странную тревогу и каждый раз открывал глаза
Наконец, в три часа ночи, он задремал.
Это на выставку? Я уже могу определять. Смотри, если тут нет завитушек или тех существ, которые бродят в твоей голове, то это однозначно на выставку. Да, определённо. Тут даже человек похож на человека, а не на
Прекрати. Да, это на выставку.
Вика принесла картину в гостиную. Её белая футболка испачкалась в краске.
Ты похожа на мольберт. О, боже, я выучил это слово!
Ладно, это было забавно. Но не смешно!
Вика подняла вверх палец. Солнце садилось, и в низкие окна гостиной врывался оранжевый, слепящий свет.