Рутина. Настоящая, странная, как и пять лет до этого.
Но ОНА ушла, и эта мысль всё сильнее, всё отчётливее приходила в его мозг и душу. Буранов с трудом, но расставался с Викой. Отпускал. Возможно, слишком быстро, возможно, жестоко, но больше он не мог себя обманывать.
С каждым днём его прекрасная умница жена становилась всего лишь прошлым. Прекрасным прошлым. Помогал и Соловьёв, постоянно уводя разговорами о всякой ерунде в сторону. Он проводил свою, Соловьёвскую терапию, рассказывая другу о женщинах и том, что Буранов успел забыть за время страданий по умершей жене.
Какая разница, сколько ты будешь страдать и хранить верность костям? Пять месяцев или пять лет? Твоя жизнь идёт, а упущенные моменты таят с каждой секундой!
В первый день, на похоронах, заговори Соловьёв такими словами, Буранов, не раздумывая, разбил бы лицо Грише. Месяц спустя, просто ушёл бы, но теперь он просто слушал. Буранов боролся, и голос, который говорил: «Он прав. Говорит жестоко, но прав. Это же Соловьёв», побеждал. Этот голос побеждал изо дня в день, с каждой минутой всё сильнее.
Спустя пять месяцев, ровно за месяц до вступления в наследство, Буранов уже не мог сдерживаться (и не хотел), представляя обнажённую женщину. Воспоминания о Вике до сих пор приходили к нему, но они стали чем-то приятным. Так случается, когда ты вспоминаешь отдых в тропических странах, приятный подарок, чудесный момент из жизни, мгновение, которое навсегда останется в тебе, но которое никакими способами не вернуть.
Буранов крутил краны и понимал, что теперь нет смысла заниматься этим. Нет смысла радоваться и думать, что дома тебя кто-то ждёт.
Не ждёт.
И, пока ты будешь тут убиваться, пока будешь работать сантехником за копейки, никто ждать и не будет.
Буранов до сих пор любил её, но теперь мысли о том, что Вики больше нет, не столь больно пронзали и не столь больно ранили. Он понимал, что встал на путь выздоровления, и мир, вдруг, заиграл новыми красками.
Но краски эти перемешивались со снами. Вот то, что никогда не вылечится. Никогда. Во снах целиком и полностью поселилась она. Вика была там царицей, а все остальныерабы и пленники. По Фрейду, сказал бы кто-то и, возможно, не ошибся.
Возможно, это барьер. Барьер, который сам Буранов выставил себе. И этот барьер ломался, когда закрывались глаза, и мышцы постепенно расслаблялись.
Теперь он поднимался по лестнице. Он не знал, что это за звуки, но чётко себе представлял, что бы они могли значить. Стон. Наверху, там, где панорамные окна выходят на горы, покрытые тучами крон и листьев, слышался этот стон.
Возможно, Вика всего лишь подвернула ногу, или укололась кисточкой, или краска попала ей в нос, отчего она стала задыхаться. Виктор хотел, чтобы было так. Чем ещё можно заниматься в мастерской художника и стонать?
С каждым шагом его движения замедлялись. Ему не хотелось видеть причину этих стонов. Вдруг, Буранов совсем остановился. Он подумал, что провинился. Так бывает, когда тебя застают с поличным в месте, где ты не должен находиться. Господи, ну и что? Всего лишь вернулся домой пораньше, потому что был короткий день и какой-то профессиональный праздник! Даже немного выпил с коллегами. Разве, это повод для угрызений совести. Разве это повод стонать наверху так, словно тебя
Буранов закрыл глаза. Сердце бешено колотилось, желудок сводило от одной только мысли. Кто? Те художники, которых она принимает по два раза в день? Или он чего-то не знает о своей жене, и причиной стона является одна из её подружек, гладенькая и чистенькая, как кукла?
Последняя ступенька скрипнула, как и всегда. Но скрип попал в унисон с очередным стоном, и Вика продолжала сладко стонать. Наконец, Виктор быстро отворил дверь. Однако, сразу же закрыл её, так как увиденное не столько разозлило его, но заставило покраснеть до корней волос.
Вика стояла перед холстом. Одной рукой она держалась за мольберт, недавно подаренный ей, а другая блуждала между ног. Он запомнил крепкие икры, напряжённые до предела, прямо смотрящую голову с привычным маленьким хвостиком и длинную кисть, которой Вика и доставляла себе удовольствие. Только потом он подумал, что нужно было взглянуть на холст, ибо там, наверное, сосредотачивалось её наслаждение, визуальный оргазм.
До этого дня Буранов никогда не слышал похожих звуков, когда Вика писала картины. Всегдатишина, словно наверху никого не было. Виктор закрыл дверь.
Застыв, как вкопанный, он не знал, что делать. Стоны прекратились. Буранов сделал шаг к лестнице и хотел уже переступить через скрипучую ступеньку, как дверь отворилась. На пороге стояла Вика. Красные щёки, соски готовы порвать заляпанную краской футболку, а в рукета самая длинная кисть. С кончика капала красная краска. Буранов заметил, что холст она накрыла чёрной плотной тканью.
Несколько долгих тягучих секунд они смотрели друг на друга. Буранов до сих пор винил себя, что в такую минуту оказался дома. Нет, эта картина точно не предназначалась ему, как и то, что он увидел. С другой стороны, почему-то, Виктору не казалось это ненормальным в достаточной степени. Творческие людилюди другой натуры, с такими причудами, что лучше бы о них не знать вовсе. Но, это же его женщина, правда?
Тысячи противоречий и вопросов боролись в нём, пока их глазаогромные зелёные и маленькие серыесмотрели в глубину друг друга. Румянец на щеках Вики успел сойти, дыхание выровнялось.
Это было странно, наконец, сказал Буранов.
Ты же должен
Сегодня мой праздник. Нас отпустили пораньше.
Вика кивнула.
Хреновый праздник, если даже ты не знал о нём.
Он хреновый не поэтому, верно? Буранов кивнул на кисть.
Вика даже не замешкалась.
Теперь тебе нужны объяснения, да?
Однако, она расслабилась. Если, когда дверь открылась, Буранов увидел замешательство и удивление, то теперь она снова превратилась в античную статую, принимающую всегда и везде нужную позу, доводящую до экстаза любого эстета.
Порой мне кажется, что мы встретились впервые. Как будто ты очутилась у меня дома, полуголая и вот с этой кистью. Или я забрёл не в свой дом, но очень похожий на него. Знаешь, когда я поднимался по лестнице, то поймал себя на мысли, что крадусь, как вор. Я почувствовал себя виноватым, что пришёл в СВОЙ дом, понимаешь?
Сказав это, Буранов почувствовал, что краснеет. Дом оформлен на Вику, она взяла ипотеку на себя. Глупый, глупый. У тебя нет ничего своего, тыноль, так чтопросто заткнись и слушай её, слушай её
Буранов снова почувствовал, как внутри разливается алый сок ненависти. Он открыл рот, потом закрыл, но так и не нашёлся, что сказать. А, когда он не мог ничего сказать, то злился. Однако, на Вику он злиться не мог, поэтому просто выпустил дымок вверх, как неисправный двигатель, и заглох.
Вика же, наоборот, полностью оправилась от маленького потрясения. Безусловно, для нее это было маленьким, просто крохотным событием. Это стало видно и по улыбке розовых губ, не покрытых помадой, и по искрящимся довольным глазам.
Я изучаю себя. Как маленькие девочки, которые закрываются в своей комнате и прячутся под одеяло. Неужели, мальчишки так не делают?
Маленькиеможет быть, кивнул Буранов.
Ох, знаешь, чем я занималась в то время, когда все девочки изучали себя? Я рисовала животных. Собак, кошек, а потом добивалась нужной палитры и светотени Пока все девочки ходили на свидания и целовались, я рисовала и рисовала. Тонны краски легло на сотни километров холстов, понимаешь?
Буранов не успел опомниться, а Вика уже стояла рядом и поглаживала его грудь. Сквозь серую робу он чувствовал, её горячую ладонь.
Якисть. Ябессмертна. Яхолст. Твой холст. Если я немного изучу себя, ты же не будешь против?
Её лицо было близко. И он смотрел на верхнюю губу, круто очерченную, слегка поднятую вверх, отчего рот казался открытым для поцелуев. Ещё в самую первую встречу Буранов обратил внимание на эти губы, и что-то горячее хлынуло в голову, а оттуда, бурлящим водопадом, покатилось вниз. Он видел короткие светло-рыжие волосы. Они растрепались, и каждый волосок золотился в свете заходящего солнца, которое проникало в дом сквозь окна мастерской.
Это странно, сказал Буранов, вдыхая её аромат.
Вика обняла его. Её тело горело, обжигало даже через тонкую футболку и серую робу.
Ты горишь. У тебя жар.
Вместо ответа, Вика подняла руку и несколькими ловкими движениями расстегнула пуговицы на комбинезоне. Лямки рабочей формы устало повисли, похожие на две плоские змеи.
Пожалуйста, голос Вики опустился до хриплого шёпота, она гуляла губами по его футболке, оставляя на ней мокрые следы и горячее дыхание. Пожалуйста
Вика застонала, и он почувствовал, как её тело ослабло. Виктор положил ладони на бёдра, горячие и твёрдые. Она тряслась, глаза закрылись в невероятной истоме. Пальцы Буранова скользнули под футболку Вики и нащупали круглые груди. Вика хрипло вдохнула и обрушилась на мужа. Он подхватил её и поднял. Всё его тело напряглось, Буранов почувствовал такую силу, от которой хотелось разорвать это гибкое тело, хотелось схватить и задушить крепкими объятиями.
Кисть упала на пол и покатилась по ступенькам с глухим стуком. Виктор держал лёгкое тело, трясущееся и горячее. Он попытался снять штаны. Однако, ему пришлось опустить Вику обратно на пол. Всё ещё удерживая её бедро одной рукой, второй он стягивал ненужную одежду. Твёрдая ткань цеплялась за всё, что можно. Целуя её в шею, он продолжал неуклюже раздеваться. Вика гладила Буранова по спине и волосам. Наконец, штаны свалились с него.
Вика схватилась за возбуждённый член двумя руками и крепко сжала его. Буранов застонал. Её ноги тряслись, и ему снова пришлось поднять Вику. Прижав к стене мокрое тело, он сразу же вошёл внутрь, почувствовав, как промежность намокла и нагрелась, как раскалённый, вечно работающий механизм.
Вика обняла его. Она дышала ему в ухо, вскрикивая после каждого движения. Футболка намокла так, что сквозь ткань проступили круглые ореолы возбуждённых сосков и сама грудь. Ткань прилипала к коже. Даже его футболка насквозь пропиталась этим солёным соком. Золотистые волосинки липли ко лбу, Вика закусила нижнюю губу. Буранов видел, как белоснежные зубы вдавливают кожу, как на этих местах она моментально краснеет, и, вот-вот, хлынет кровь.
Ятвой холст, сказала она, задыхаясь. Ятвой холст Бессмертны, бессмертны. Трахай! Сильнее! Сильнее!
Она кричала, она царапала ему спину острыми длинными ногтями, колотила по спине. Внутреннюю часть её коленей он держал руками, которые приходилось напрягать. Мускулами и кожей Буранов чувствовал, как пульсирующая дрожь пробегает по Викиным ногам. Что-то тёплое и горячее потекло по паху, и Буранов чуть было не остановился.
Когда Вика почувствовала, что мощь толчков спадает, она сильно ударила мужа по затылку, а потом схватила волосы в охапку. Вместе с болью, Виктор испытал ненависть. Он стал двигаться так быстро и так глубоко проникать в неё, что Вика колотилась спиной и головой о стену. Сверху сорвалась штукатурка и серой пылью упала им на мокрые головы.
Наконец, Буранов понял, что больше не может. С последним толчком он вбил её в стену, и накрытый тканью холст, стоявший далеко в комнате, рухнул и упал вместе с мольбертом.
Вика кричала так, что соседи могли подумать, будто её убивают или она случайно отрезала себе палец столовым ножом. Кончив, Виктор аккуратно опустил её на пол и отошёл. Вика смотрела вниз. Мокрые пряди свисали, словно нити с прохудившейся заплатки. Она руками зажала блестящую и влажную промежность. Блестящие струйки Буранов увидел и на внутренней части бедра, и на икрах, и на полу. Они сверкали, словно рассыпанные бриллианты.
Я в душ, сказала она и, держась руками за красные перила, поковыляла вниз.
Этот сон случился ранним январским утром. Пять месяцев девушка из сна, лёгкая дымка, лежала в земле. В мёрзлой, отвратительно холодной могиле. Её очертания до сих пор стояли перед глазами Буранова. Он встал и почувствовал, как в паху что-то скользкое потекло вниз. Поморщившись, Буранов встал с кровати и отправился в ванную. Воскресенье. Шёл снег.
В такие дни Виктор обычно встречался с Соловьёвым. Они пили. Если три месяца назад Буранов контролировал свою нормутри бокала за вечер, а потомтакси, то с каждой неделей доза выпитого увеличивалась. Более того, изменялась и крепость напитков. От пива, постепенно, он перешёл к пиву и паре стопок водки.
Разговоры текли медленнее, но казались приятнее. Смех всё чаще искажал губы, а Вика в эти ночи не снилась. Просыпаясь утром, в воскресенье или понедельник, Буранов мучился от ужасных головных болей, но лучше так, чем эротические видения с его мёртвой женой в главной роли.
Буранов взял больничный. С четверга он не выходил на работу, пропадал с Соловьёвым в барах и всякого рода забегаловках.
Я не хочу больше выходить туда, сказал он Грише в пятницу.
Ночной клуб располагался в подвале, и друзья накидались палёным виски. Молодые посетительницы в откровенных нарядах то и дело останавливались перед их столом, нагибаясь, чтобы стереть пыль с туфель. С трудом отрывая глаза от трещавших на задницах юбок, Соловьёв и Буранов говорили о будущем.
А я тебе что говорил? Образумилсяяааа! протянул Гриша, потрепав Виктора по голове.
И, знаешь?
Буранов поднял мутные глаза. Он смотрел поверх Соловьёва и, сквозь дымку, с трудом различал плывущие контуры заведения.
Ну? голова Гриши тряслась. Ещё рюмка, и он упадёт, забудется, мертвецки-пьяным сном.
Я хочу открыть бар. Рок! Именно с такой приставкой. Там Будут играть группы. Будет драйв, веселье, кучи баб, понимаешь?
А как же Вика?
Соловьёв достал сигарету и подкурил. Буранов вдохнул терпкий запах пота и алкогольных паров. Веки с трудом открывались и закрывались.
А Вика умерла.
Он заглянул в глаза Соловьёву. Он искал там осуждения, хотя прекрасно знал, что это не та инстанция, где сожалеют и скорбят. Буранов кивнул.
Умерла. Пять месяцев уже.
Соловьёв поднял палец, чтобы сказать что-то. Но его голова как-то странно наклонилась и упала на сложенные руки. Гриша тут же захрапел.
Это случилось в пятницу. В субботу у Соловьёва появились какие-то неотложные дела, и Буранов весь вечер провёл дома. И, конечно, снова явилась она.
Стоя под душем, Виктор вспомнил давешний разговор, и, странное дело, не усомнился в сказанных словах. Он действительно хотел уволиться и начать новую жизнь. Всё-таки, второй голос, голос, который говорил о «мёртвых и живых», победил. Нужно жить, нужно двигаться дальше.
Он вышел из душа, завёрнутый в полотенце. Пустая гостиная теперь мало чем напоминала их старое жилище. Картины распроданы, голые стены перекрашены, камин выдран с корнями и выкинут на помойку. Просто квадратное помещение с потёртым диваном, столиком и телевизором, каналы на котором были бесплатными. Ещёнебольшой ноутбук и провод от интернета, змеившийся по заляпанному паркету через всю комнату. Порой, мировая паутина служила Виктору неплохим информатором. Так, он узнал, что картины «подающей надежды талантливой художницы, трагически погибшей», распроданы. Их скупили ценители и коллекционеры и некоторые галереи, но, в основном, полотна перешли в частные руки. Пейзажи сказочных мест, отвратительные дома и бескрайние поля мало интересовали держателей выставок. Если Вика писала специально для продажи, она прекрасно понимала, что нужно массовому зрителю. Если писала на заказ, то обязательно учитывала вкусы того или иного владельца. А созданное для себя она писала исключительно для себя. Однако, это не помешало полотнам разойтись, как горячие пирожки. Покупатели приезжали сами. Некоторые удивлялись, что Буранов позволяет им самим снимать картины со стен. Другие видели в этом нечто символическое, и Буранов был только рад.
Так как все картины Вика завещала мужу, то деньги от продаж перечислялись на счёт завещания. И Виктор уже через три недели должен был вступить в полное право на эти деньги.
Одевшись, Буранов включил телевизор, но не успела дикторша поприветствовать любителей новостей, зазвонил мобильник.
Продолжим начатое?
Провались Виктор на месте, если Соловьёв когда-то здоровался.
Ты где пропадал?
Важно? Нет. Жду тебя у себя в баре. То, что с «титечками», помнишь?
Твой стрип же не работает по утрам, улыбнулся Буранов.
Для тебяисключение, мой друг, ответил Гриша и положил трубку.
Уже через час Буранов подкатил к стрип-клубу «Вампир» на такси. Маленькое, но броское заведение было вбито между салоном элитной женской обуви и продуктовым минимаркетом. На квадратной вывеске застыли в оскале острые клыки, с которых капала кровь. В ночное время и, правда, казалось, что капельки падают на серый тротуар. Чувственные губы обрамляли острые зубы и светились даже днём.