А жизнь в тех самых глубинах (в почве парной, взрыхленной, духовной жаждою томимой, куда падают благодатные зерна и светит потаенное солнце) продолжалась, разрасталась, рискуя вот-вот прорваться и взорвать болотную пленку «процесса». «Дух дышит, где хочет». В материальном же мире материя оскудевала (вот уже на всех не хватает колбасы и много чего не хватает: воздуха, воды и земли). Как писал Дмитрий Павлович, материализм потерпит крах вместе с крушением материи. А еще гораздо раньше написал Блаженный Августин: вместе с материей исчезнет время. Вновь и вновь возникает вековой вопрос: мы присутствуем при временах последних? (За кордоном, положим, излишки, но они отнюдь не безграничны, и дальновидные иностранцы уже сколачивают комитеты по спасению, заглядываясь на российские недра.) Доведем «проблему» до логического абсурда: человек истребляет материю, чтоб освободить пространство для своего конца, Суда и явления Мессии. Всеми силами (и бессильно) ускоряет конеци может быть, это даже благородно с точки зрения вечности. Но отчего же так безумно жаль здешних облаков, иссякшего ручья, любимого лица и задыхающегося тополя? Митя вступил в его пятнистую шатер и глубоко вздохнул; под кипящими лучами, перемежающимися тополиными тенями, добрел до лестницы в подземелье и остановился на ступеньках. Одно ощущение, чисто зрительное, не давало покоя: как красный автомобиль блеснул на солнце и канул и пролетарий простер руку на краю башни. Митя поколебался и поехал на Ленинский проспект.
Доктор «изгонял беса» (или призывалдело темное) из какого-то очень крупного функционера, запершись в кабинете. Митя опять заколебался, но Маргарита схватила за руку и поволокла сквозь прихожую темь к себе в спальню. Пышнотелая «восточная красавица»» (или не восточная?), всегда в лиловом, и золото ей к лицу, жена (или не жена? вечно на грани разводаили уже перешли грань?) и матьэто уж несомненно: два маленьких Вэлоса подслушивали у отцовской двери, за что и получили мимолетом материнский щелкунчикодин на двоих.
Митю усадили в кресло в лиловатом полусумраке от индийских, шитых золотом, штор, поднесли-таки коньяк (правда, что ль, напиться?.. нет, неохота), Маргарита прочно села напротив на низкую атласную тахту, сейчас закурит кальян и заведет «Тысячу и одну ночь».
Хозяйка вставила в рот американскую сигарету, гость на мгновение выбрался из мягчайших недр, учтиво поднес огонек, закурил сам, она сказала:
Скоро освободится. Он теперь с ними не рассусоливается.
Что так?
Дело идет к концу.
К какому концувот что интересно.
Не волнуйся, к естественному. Их уже выносить пора, а они «Интернационал» поют.
Он из этих, что ли?
Пониже, из партера, но...Маргарита обернулась к двери и погрозила кому-то невидимому и неслышимому (но материнское сердце угадывало).Брысь отсюда! Оба в папочку.
Митя рассмеялся.
Что-то я за Жекой не замечал.
Ты многого, Митенька, не замечаешь. И так оно и должно быть. Ведь ты творец, в сущности, ребенок.
Господи, и Маргарита уже все про него знает!
И на кого теперь Жека делает ставку?
Уже сделал. За него не переживай. Давай по маленькой, ужасно рада тебя видеть. За тебя!
За тебя, дорогая.
Круглое лицо с едва заметными усиками (так, намек, даже пикантно) улыбалось напротив.
А чего это я многого не замечаю?
Ну, что я тебя люблю, например.
Взаимное чувство. А чего еще?
Я бы не сказала,Маргарита словно размышляла вслух,что Поль с тобой особенно повезло, не сказала бы. С поэтами трудно, но...
Но я не поэт.
Самый настоящий, стопроцентный.
В свое время Маргарита и Жеку взяла на лесть, но что ей нужно от меня? А она продолжала с улыбкой:
Но я искренне восхищаюсь ею.
Кем?
Поль.
Он ощутил подступающее удушье и поспешно выпил коньяк. Обсуждать жену, даже в самом сладостном стиле, Митя не желал ни с кем.
Давай лучше поговорим обо мне.
С удовольствием.
Дверь распахнулась, и Жека закричал:
Ага, уже пьют! Где мой револьверт?.. Ребяты, подать папин револьверт!захлопнул дверь перед развеселыми рожицами.Гляди-ка, «Наполеон». Для самых высокопоставленных клиентов.
А к какому разряду ты относишь Митю?
К наивысшему.
То-то же. И вообще ты нам помешал. Я объясняюсь в любви, и он уже вроде бы склонялся...
Мить, не связывайся. Вдова с детьми... правда, я обеспечу, обеспечу.В подтверждение Вэлос залпом опрокинул рюмочку, на секунду расслабился, маска пошлости чуть-чуть сползла, повисла вкось-вкривь на маленьком подвижном, знакомом до малейшем гримасы личике, и впервые подумалось: а вдруг доктор не шарлатан?
Супруги (или не супруги?) продолжали скетчловкий, колкий переброс реплик, он не вмешивался. Нет, не в том дело, что Жека обслуживает членов правительства (там тоже полно шарлатанов), а просто: почемус самого начала его карьерыя так уверен, что он блефует? Не он ливот в чем дело!внушил мне эту уверенность? И еще: почему именно сейчас я загорелся этим? Какое мне, в сущности, дело... нет, не сейчас, это (сомнение или страх?) подкрадывалось давно, укрепилось позавчера ночью, когда мы пили шампанское на веранде (диалог Вэлоса с Лизой: вспомнить дословно и записать), а сегодня блеснуло красным блеском меж белых башенкак дорожный знак опасности. И я помчался через всю Москву... Жека наконец оторвался от Маргариты, переключился на друга и спросил:
Ну, как трактат?
Любопытно.
Митюша, не ври.
Да, ужасно. Нет, чудесно. Он думал над тем же, над чем я бьюсь спустя почти семьдесят лет.
Потрясающе,подтвердил Вэлос.
А Маргарита поинтересовалась:
Какой трактат?
Дедушкин. У Мити был дедушка с пистолетом и трактатом...
Тьфу, у меня от тебя мигрень! Что такое трактат?
Ученое сочинение, за которое дедушку расстреляли в сорок первом, да, Мить?
Ну и ну! Это ж надо было такое сочинить.
Он вообще неосторожен.Вэлос нахмурился.Митя, ты очень неосторожен. Мы тут, конечно, свои. И вообще за разговоры пока не берут...
Пока?
Не берут, не берут и брать не будут, потому как машинка дает сбой, горючего не хватает. То есть его совсем уже нет, выдохлись, крутятся по инерции. Но ты ведь пишешь Бог знает чтои в Москве об этом знают. Один Никита с его восторгом... за столиком в писательском домике после пятой рюмки...
Жека тебе завидует,пояснила Маргарита.
Дура!заорал Вэлос искренне.Не обо мне речь, у меня другой путь. Там, где надо, ничего, конечно, не поймут, но почуют. Ты недооцениваешь их чутье...
Да что мне до них...
Правильно. Не в органах дело, а в тебе. Тыв тупике. Ну, Никита с Сашкой почитают, разинут ртыну и что?
Чего это ты разошелся?
Балагурю. Ябалагур. И у меня для тебя есть одна штучка. Пойдем в кабинет...
От меня избавиться хочешь?осведомилась Маргарита.
Марго, не суетись. И не подслушивай. Есть же чисто мужские проблемы...
Жека подхватил иностранную бутылку и две рюмочки, в прихожей метнулись тени и приглушенный смех. Солидный, дорогой, якобы профессорский кабинет утопает в предвечерних лучах, тяжелая, якобы старинная мебель внушает доверие (старомодный эскулап в очках... «Доктор, спасите, приходит чертик, приходит и приходит...»«Как пришел, так и уйдет, не волнуйтесь»). Доктор опустил фиолетовые непроницаемые портьеры («драпри»так он выразился), нашарил какую-то кнопочку в стене, вспыхнули угли почти натурального с виду британского камина («Сюда, сюда, Митя, к камельку, а за окнами, представим: «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна...» Кыш отсюдова!повысил голос.Оба в мать».)
В полумраке псевдоночи Митя ощущал приятную прохладу кожаного кресла, слегка поворачивал в пальцах хрустальную рюмку, густая влага вспыхивала пурпуром углей.
Ты считаешь, что я в тупике?
В расцвете и в тупике. Но есть выход.
Какой?
Эмиграция.
Я с тобой серьезно, а ты...
Я абсолютно серьезно и все обдумал,Жека говорил непривычно задумчиво, стекла очков отражают тот же угольный пурпур.Сейчас ты завопишь: Отечество, мол, почва. Так для кого ты выкладываешься? Для унавоживания отечественной почвы?
Если бы. Это честь.
Вот именно: если бы. Кто тебя слышит? Не
обманывайся, друг мой, ты занимаешься самоуслаждением. Это нечестно. И для Отечества, и для почвы лучше, чтобы ты был там. Тогда услышат. Если б в свое время твой дед был там...
Слушай,перебил Митя возбужденно,кажется, я понял. Ведь он мог уехать, а выбрал самый тяжкий путь.
И бесполезный. Жертва вечерняя, но бесполезная.
Утренняя. На рассвете.
Откуда ты знаешь про рассвет?
Я не знаю,он растерялся.Я всегда так чувствовал. Солнце встает, или пасмурно, влажно. Мне кажется...
Да постреляли по камерами все. Не вдавайся, не застревай на этой точке.
Как ты думаешь,пробормотал Митя,их успели закопать до немцев?
Да что тебе? Немцынарод чистоплотный, тюрьма должна функционировать при всех режимах. Не в том суть. Я все обдумал и нащупал пути. И отдаю себе отчет,сказал он проникновенно,как мне будет тебя не хватать. Но я подъеду. Языки я знаю. (У Жеки и впрямь была редкая способность к языкам.) Я подъеду, и мы развернемся, мы им покажем, что такое русский дух.
Что покажем? Нет, я умру!
Митя наконец развеселился (нет, не утренняя радость, когда Поль угадала его мыслиили, наоборот, он угадал ее?ведь она раньше прочитала), Вэлос, конечно, не шекспировский шут, но все-таки безумно смешно. Смешно! Оба друга исходили в смехе, изнемогали, так что и Маргарита не выдержала и сунулась было в дверь, и Жека замахал на нее руками, и из рюмки разбрызгался «наполеон» на электрические угли (инфернальный огнь не дрогнул), они не смогли остановиться, и странный смех этот уже отдавал слегка истерикой, как вдруг Жека сказал деловито и буднично:
Ничего смешного. Предлагаю обсудить мой выход. Подчеркиваю: абсолютно безопасный. Но есть одна тонкостьты, конечно, догадываешься,так ведь вздор, условность, формальность, скоропреходящая.
Ну?
Ты должен сменить национальность.
Жека, ты меня сегодня уморишь, ей-Богу!
На минуточку!вскричал Вэлос.Русским нельзя, никак. То есть можно, но сложно, у русских все сложно и всерьез. Риск и скандал, и могут взять. Притворишься на минуточку, тем более ты крещеный, в Палестину воевать не пошлют, прямиком в Бостон.
В гробу я видел...
Ну, в Париж!.. Хотя для настоящего громокипящего успеха нужны Штаты, они задают тон. Ну пусть Париж... или Стокгольм,Вэлос задумался.А пожалуй, Митя, ты прав: не Бостон, а Стокгольм. Ты ведь помнишь свой роман наизусть? Ты все свои вещи помнишь наизусть? Сможешь восстановить?
Митя усмехнулся.
А может, в Грецию, а, Жека?
Ни-ни, это провинция... Ах, да!он засмеялся.А меня тогда покойник выпорол, ну, папа. Я не рассказывал? Нет?.. Впрочем, сейчас не об этом. Я вот о чем подумал. Неплохо бы, пока суд да дело, переправить рукопись, пусть переводят. Жалко, я не могу, языки знаю, а... не могу. У тебя есть отпечатанный экземпляр?
И экземпляра нет, и концовка еще не дописана,отвечал Митя машинально, с изумлением отмечая, как втягивается в какую-то несусветную чушь, вроде детского побега.
Это не проблема, Полине надиктуешь,Вэлос занялся «наполеоном», наполнив рюмочки до краев.За успех, Митюша! Эх, пройдемся мы еще, братец, по Елисейским полям.
Не хочу.
Захочешь. Вот закончишь вещьи захочешь. Чтоб авторда не хотел? Это извращение. Да ты представь: книжечка, новенькая, свеженькая, как невеста, которую только что выдали, страницы похрустывают и пахнут славой.Вэлос улыбнулся и оглянулся на дверь.Кстати, у меня есть одна девочка (просто знакомаяпока). Могу подарить. Чудо.
В Париже или Стокгольме?
То своим чередом. Я ей про тебя рассказывал, с ума сойти.
С ума сойти,повторил Митя задумчиво.Ты к чему это подбираешься, Вэлос?
Ага, загорелся?
В прихожей послышались звонок и голоса.
А, черт! У меня ж на восемь назначено. Ждите!густо гаркнул Вэлос.Я на часок. Ты пока с Марго, а потом махнем...
Нет, поеду.
Куда?
К Поль.
Вот что, Митя, я говорил абсолютно серьезно.
Насчет чего?
И насчет того, и насчет другого.Он и вправду говорил серьезно, даже умоляюще.
Сними очки, я тебя не вижу.
Глаза, черные, без блеска и печальные как будто, уставились с ожиданием.
Знаешь, Жека, что мне пришло в голову?
Что?
Давным-давно. Но я не решался.
Что?
Обвенчаться с Поль.
Для тебя, Митя, я на все готов. Но с церковью у меня отношения... как бы поточнее... изощренные.
Да я тебя ни о чем не прошу.
А почему, собственно? Разве тебя не волнует мое вечное спасение? Ты никогда меня, Митька, не любил, еще в седьмом классе, помню, когда принимали в комсомол...
Ладно дурака-то валять. Прощай.
До скорого.Они стояли у кабинетной двери, Вэлос сказал скороговоркой:Философ успокоился наконец.
Сегодня на рассвете, когда ты дочитал «Обожествление пролетариата». Не надо никаких жертв, ты свободен, перед тобою весь мир. Кончай роман.
А мир в Милом стоял безмятежныйночной, лесной, озерный, как в те догалилейские времена, когда земля была плоской и богатой, и солнце, месяц и звезды вращались вокруг нее. Месяц плывет в кротком акварельном облачке, Поль ждет его на крыльце с книжкой, с веранды падает оранжевый свет, собаки встрепенулись и бегут к калитке.
Ночью на своем чердаке он пил крепчайший чай, курил, писал («Чтоб расчистить поле для Христа, мир должен пройти через нищету и оскудение. Неужто так? Ускорять конец или спасать «остаток»? Нет, этогибель всего живогобесчеловечно, сверхчеловечно, душа не принимает. Как примирить языческую материю и христианское ее отрицание. Преображение или Страшный Суд. Или возможен третий путьвот тайна тайн»). Рассеянно писал, вспоминал: они сидят на сундуке в маленькой провинциальной кухне с печкой, за окном метель, Поль говорит быстро, оживленно: «Господи, как интересно! Я не читала, я даже не слышала о нем» (Розанов).«Вот поженимся и переедешь ко мне, я достану, а сейчас некогда, не до того»; конечно, не до философии, улыбаются, и она говорит с ужасом: «Неужели я смогу при тебе читать? Вообще что-то делать и думать не только про тебя?» Писал, вспоминал и думал: как она сказала в ответ на его предложение (он подошел к крыльцу и сразу выпалил): «Ты знаешь, Митя, я всегда этого хотела. Но теперь не надо, поздно».«Как это поздно?»едва выговорил он, будто вмиг омертвев. «Нет, не поздно, я не то сказала. Но теперь я уверена: ты должен быть свободен». Свобода! Что они, сговорились, что ли?
5 сентября, пятница
Что за сон мне приснился, Господи!.. Красное ватное одеяло на диване, надо подойти и посмотреть, кто там лежит, но такой ужас и омерзение от этого одеяла, там тайна (тайна моего недописанного романа), и чье-то лицо мелькнуло в окошке. Надо рассмотреть... надо рассказать Борису Яковлевичу, он на мне диссертацию защититили с фрейдистским душком нельзя?.. Тут на меня напало абсолютное отчаяние. Нет, отчаяниевсе-таки жизнь, движение, отталкивание. Тоска? Томлениеслабо, вяло. Ужас? Тем более жизнь, содрогание души. Мукав этом слове что-то есть, какая-то запредельная неподвижность. Какая гнусная привычканепременно назвать неназываемое. А между тем надо что-то сделать, немедленно, иначе с ума сойду. Откинул с головы казенное одеяло, тощее, желтоеуже утро. «Моя» погода за окном: дождь, мощный, сплошной поток, уйти, раствориться, стать каплей, испариться в буддийской Вселенной, но я-то хочу Тебя! Или я уже ничего не хочу? На табуретке сидит Кирилл Мефодьевич, совершенно сухой. Зачем он таскается сюда каждый день (вчера не был, а ведь я ждал), ходит и ходит, вынюхивает, высматривает? Но я молчу, я ничем себя не выдал. Зато Федор и дядя Петя разливаются соловьямиобщипанные, обглоданные соловушки,рассказывают случаи из жизни, и есть кому их послушать.
Вслушался в дядипетин бред, ничего не понял (какой-то костер до небес), я слушал каждый день вместе со странным старикомно урывками, то и дело проваливаясь в какую-нибудь собственную яму, и все это (случаи и ямы) сплеталось в фантасмагорию, в сюрреалистическую прозу, где рядом поток, костер, кошмар. Но уж лучше дядипетин кошмар, чем мой собственный. Словосочетание Никола-на-Озерках восстановило реализм и осветило всю картинку: они жгли иконы. Костер до небакакое великолепное жертвоприношение, комсомольцы отгоняют воющих баб от огня, а «главный», из Москвы, говорит: «Теперь вы убедились, что Бога нет». Хотелось бы мне посмотреть на этого «главного», как огонь в ночи играл на лице, на стеклышках пенсне, и бодрил наган, и кто-то невидимый смеялся в кустах над могилами. «Потом, в голод,скрипел дядя Петя,говорили: это нам за ту ночку. Вот я и думаю: если Он так отомстил, что полсела вымерло, то разве Он есть?» Тысячелетия думали, ничего не придумали, кроме теодицеи«оправдания Бога». Если есть Он, то как может быть зло? Если есть зло, то как может быть Он? Банальность, арифметика, на которой, однако, все спотыкаются.