Согласен,согласился Никита охотно.Ты мое мнение о женщинах знаешь. Совсем о другом я хотел с тобой поговорить.
О чем?
О дедушкином пистолете. Кто о нем знал, кроме Жеки?
Никто.
Однако вспомни вечерок с шампанским. «Первый пир»это я так назвал. Жека допытывался, где ты прячешь парабеллум, помнишь?
Ну?
При свидетелях. За Сашку я ручаюсь, ноплемянники. Эта девочка, Лиза, ты ей доверяешь?
В каком смысле?
При извлечении из трупа пули можно определить пистолет.
Из какого трупа?
Мить, давай не будем. Ведь это просто делается:
определяется круг подозреваемыхи копают. У тебя, с точки зрения органов, самый уязвимый мотив: ревность. Ты,
естественно, отрицаешь. Копают дальше, докапываются до свидетелей: да, был разговор о парабеллуме, и пуля
подходящего калибра. Кроме того, в пятницу ты жутко наследил, пациенты Вэлоса подтвердят: подозреваемый с остервенением искал доктора. И тут возникает одна тонкость.Никита помолчал многозначительно.Ты заметил, как охотно тебе давали сведения о нем? Даже осторожный Яков Маков?
Ну?
Они от него зависят и не чают избавиться. И они больные. Так зачем тебе лезть в эту паутину? Все уладится само собой.
Что уладится? Убийство?
Ты что-то имеешь против?
А ты?
В принципенет. Я идеалист, признаю Бога, признаю и сатану. Но не Христа. Он сильно навредил, придя не к людям, а к скопцам, и прямо говорит об этом. Нагорная проповедь себя не оправдала, заповеди невыполнимы, для человека противоестественны, потому Его и распяли и христианство не удалось. «Око за око» функционируетты имеешь право. К тому же, я понимаю, незабываемые будут ощущения, уникальные для творчества. Нослишком дорого, пять лет (ежели защитник аффект сумеет доказать), пятнадцать лет среди ублюдков.
То есть ты предлагаешь преступление без наказания?
Я предлагаю: отдай мне парабеллум.
Ты мне надоел.
Отдай парабеллуми я приведу ее сюда, к тебе.
Она мне не нужна.
Да брось!..
Правда, Никит.
Голова покруживалась от сигары, две ласточки соскользнули с купола в озеро и взмыли вверх, вновь соскользнули и взмыли... Господи, как хорошо! Я почувствовал, что говорю правду: свободен! Благодарю Тебя! Это ощущениенелюбвивозникло не впервые и повторялось все чаще. Никита притих, взглянув пристально сквозь дым.
У тебя тут роман? Вот с этой, что в коридоре?
Да, роман.
Хороша. Очень. Как зовут?
Любаша.
Великолепно. Я знаю, ты хочешь меня усыпить, чтоб я отстал с пистолетом и разыскал тебе Вэлоса. Но лучше подумай: великолепный шанс послать всех к черту и переключиться, как ученик Фрейда говорит. Попросту, по-русски: клин клином вышибают. И какая девочка, и на все готова, я сразу понял.
Ну что ты как товар купец...
Митька, я сто раз умирал от любви, я знаю, что это такоепоначалу. Потом, конечно... но какая передышкана месяц, повезетна полгода. «В великолепные мои сады сбегутся нимфы резвою толпою». Пушкин понимал толк, покуда не женился и не стал христианиноми погиб. О, какой тонкий яд принес Галилеянин: не прелюбодействуй даже в сердцеда род людской пресекся бы...
Замолчи! За эти стены только я отдам все твои сады с их нимфами...
Ложь! Его бремя не по силам. Иначе ты не сидел бы тут и не прятал пистолет, а бросился прощать врагов своих! Жеку и жену. Они занимаются любовью, ты корчишься от ревности, а твердишь о церковных стенах...
Мне захотелось его ударить за «любовь», но я сказал спокойно:
Здесь повесился местный Иванушка-дурачок в январе тридцатого.
В церкви?
Да. Спас Николу от разрушения.
Сильный символ!воскликнул Символист, лучистые глаза его, янтарные, кошачьи, так и блеснули.О Русская земля!
Особенно приятно, когда она уже за холмом, да? И мы, свободные идеалисты, рассуждаем о языческих скрижалях: око за око...
Так последуй христианским, в конце-то концов! И отдай мне парабеллум.
Ну что ты к нему привязался?
Исхожу из твоей психологии: задушить, утопить, отравить, зарезать ты не можешь, не та натура. А в выстреле есть нечто отстраненное.
А ты не мог бы, ради Христа... или кого ты там признаешьсатану?в общем, оставить меня в покое навсегда?
Нет. Во-первых, я тебя люблю. Во-вторых...Никита задумался.Я хочу знать про последнего Всадника и третий путь.
Символист отправился в путь, яв процедурную на укол.
Русская красавица хмурилась, я наслаждался изумительной свободойтак остро впервые за пятнадцать лет, с того момента, когда высокая девочка с каштановой косой вдруг сказала с ужасом: «Ведь я больше не увижу вас!»
Все,сказала Любаша,можете идти.
Я натянул штаны из голубой бумазеи, перевернулся на спину. Она стояла возле стеклянного шкафчика с лекарствами и смертельными какими-то инструментами (выделялся скальпель), настольная лампа боролась с закатом в окне и побеждала. Мне ужасно хотелось определить границы (или безграничье) своей внезапной свободынет, зачем врать?она мне нравилась, и очень, о чем я ей и сказал.
Ну и что?спросила красавица гордо и повела белоснежными плечами, чем взволновала меня по-настоящему, без теории. Я встал и подошел к ней, она прижалась к шкафчику, инструмент нежно лязгнул, в дверь сунулся теоретик и сказал:
Дмитрий Павлович, умоляю: в понедельник первый сеанс. Методом свободных ассоциаций и анализом снов вскроем ваши подсознательные желания.
А что мне за это будет?
Свобода.
От чего?
От самого себя, разумеется. За границей вас давно бы поставили на ноги, но в нашем запустенье...
Я не слушал. Поставят на ногии пошел! Куда? Куда, скажите на милость? Наш вечный, ненужный и заранее обреченный поход Игоря. О Русская земля! Ты уже за холмом!
Глава седьмая: МОИ САДЫ
На заре туманной юности (шестьдесят пятый год, Моховая уже облеклась в Маркса) Митя сидел на скамейке в университетском садике и думал. Не об истории, на которую пойдет сейчас и получит пятерку. Он сочинял. Образ подземного человечка в зеленом застиг ночью, когда Митя переворачивался с боку на бок в сладчайшем сне и нечаянно открыл глаза. Тут и всплыл в зеленовато-лунных лучах человечек и сказал: «Я садовником родился, поливал цветы, трудился, все цветы мне надоели, окромя крапивы». Митя тотчас заснул, но человечка не заспал: в «летучих мыслях» тот возглавил длинный стол на душистой лужайке, прислуживали бабочки, разноцветные гости веселились, играя в «садовника», в гротескных репликах обнажая свою демонскую сущность. Прием не новпетиже у Достоевского. Застолбил. Он много чего застолбил, на века. Но никто не осмелился (или не додумался) написать «идиота»реэмигранта из швейцарской провинции, возвратившегося сто лет спустя в гниловатую от едва размороженных трупов хрущевскую слякоть, как на Луну. «Нет!загорелся Митя.Не князь, а княжна, очень странная, до безумия, здесь, в Москве, в конце пятидесятых...»
Митя закурил от волнения, поискал глазами урну, перегнулся через кого-то, сидящего рядом, поднял глаза, застыл, слегка опалил пальцы, чуть опомнился, но так и продолжал сидеть ослепительные секундыв позе теряющего равновесие. Его поразило (даже потрясло) лицо. Наверное, красивое, Да, конечно, очень, но не в этом же дело... Это юное лицо дышало такой полной, такой страстной жизнью, узкие черные брови двигались, сверкали, дрожали ярко-синие точечки в зрачках, и что-то шептали губы... Господи, да что ж это такое! Девочка вспыхнула, застигнутая врасплох, став еще краше, вскочила и быстро пошла сквозь звенящую толпу; по спине, по платью в синий горошек билась тяжелая каштановая коса (с годами волосы у Поль не темнели, а светлели, и теперь она была вполне золото-рыжей). Вот исчезла в дверях, пошла на «историю», а он сидит. Митя было рванулся (душой, ноги цепями прикованы к скамейке) да поостерегся, затаился. Нет, это не для него, слишком сильно, это... Бог знает что такое, уговаривал он себя. Но все вокруг уже переменилось до такой степени, что оживись сейчас Герцен с Огаревым (пыльнокаменные, антично-советские, разлученные по уголкам двора) да сойдись у старинной изящной лестницы, да обнимись в социал-демократической клятвеон бы не очень удивился, так, в меру, ведь теперь все другое.
Получив свыше благословенную легкость, он помчался по древним лестницам, умолил трепещущую очередь, проник куда надо (ее нет, ну конечно, она из другой группы, иначе все это случилось бы раньше), попросился без подготовки, подкупил кого-то там за экзаменационным столом полным перечнем древнерусских летописных сводов. «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да пойдите княжить и володеть нами».«То есть вы сторонник норманнской теории" образования Киевской Руси?» Митя с той же высшей легкостью разнес «норманнскую теорию» и на несторовском «Погублении Бориса и Глеба» получил свободу с пятеркой, так и не подойдя к падению Берлина (второй вопрос).
Все это заняло ровно тридцать три минуты. Он сидел на той же лавке и ждал, повторяя: попытка не пытка. Пытка, пытка, но я ничего не могу поделать. Да, это не он действовал, а все та же сила свыше, и как будто бы он уже видел это лицо, не на экзаменах, а давным-давно, где-то не здесь.
Она вышла, он едва узналлицо потухло и подурнело и стало еще ближе,побрела к каменным воротам, он подбежал, расталкивая горластую юность, и спросил почти шепотом (горло пересохло):
Ну как? Что?
Четыре,сказала она в отчаянии, не поворачивая головы.
Это плохо?
Ужасно. Теперь точно не хватит одного балла.
Черт бы их всех побрал!
Она обернулась, вспыхнула, как давеча, нет, еще пущедо слези побежала от него через дорогу, почему-то не попадая под взвизгивающие машины, мимо Манежа, он следом, и никто их не пресек ни свистом, ни гиканьем в рупор, должно быть, страж в стеклянной будке от всего этого безобразия получил родимчик.
Они ворвались в Александровский сад, он не совсем понимал, в чем трагедия (ну, из провинции, ясно, хочется в Москву но ведь это не...), но проникся всей душой: да, трагедия.
Да поступите во второй заход, не отчаивайтесь так!
Она не отвечала, он еще не знал ее главной черты: застенчивостидо дикости, до срыва, когда (чтоб уж разом оборвать мучительную неловкость) совершаются вдруг поступки нелепые... и прелестные с пылу, с жару. Он не знал ее и посейчас и разгадывал тайно, подпольно, с ума сходя, в никольском родном запустенье.
Давайте сядем... вон лавочка пустая. Как вас звать?
Она вдруг сказала, не глядя, почти отвернувшись:
Пожалуйста, оставьте меня.
И он понял с тоской и восторгом, что никогда не сможет этого сделать.
Нет,сказал он угрюмо и встал ей поперек дороги.И вообще: что происходит? Кто вы такая?
Молчание.
Вы так хотите стать филологом? Вам Москва нужна? Все это будет, деточка, так и сказал деточка, сам на себя подивившись. Пойдемте.
Он за руку подвел ее к лавке (эту его левую руку обожгло жаром, жар поднимался выше, к предплечью, охватил плечо, лицо запылало, он выпустил руку), она шла покорно, покорно села чуть поодаль. «Чудная девчонка, чудачка»,успокаивал он себя, жадно разглядывая безупречный профиль: ярко выступал полуовал лица, волосы с красноватым лоском на фоне крепостных стен Святой РусиТретьего Рима.
Вы, должно быть, из деревни?
Подкупала коса, редкость, сокровище, а платье бедное, простое, из ситца.
Она улыбнулась, полуобернувшись, уголки губ слегка изогнулись, его опять швырнуло в жар, в неиспытанное блаженство.
Почти. Я орловская.
Ему совсем не хотелось разговаривать, только следить и следить за изменениями этого чудного лица. Однако надо добывать сведения, пока не поздно.
Значит, из Орла. А как вас зовут?
Поля.
Как хорошо! А почему вы сказали «оставьте меня»?
Опять замкнулась, отвернулась.
Вы хотите, чтоб я ушел?
Да.
Господи!взмолился Митя, теряя терпение.Уж не боитесь ли вы меня?
Да.
Даже лестно, но... тут что-то кроется, непонятное, волнующее, что-то серьезное. Митя заговорил быстро, с прорвавшейся страстью (она слушала, опустив голову, эти переходы от вспышек сопротивления к полной покорности раздражали и увлекали во сто раз сильнее самого изощренного соблазна, самого утонченного сладострастия; отзвуки этого ощущения Митя вспомнил потом в знаменитых стихах Пушкина о жене: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...»), он говорил:
Вы не должны меня бояться, что вы! Как вам только в голову пришло? Я ведь чего хочу? Ничего. Просто иногда вас видеть. Честное слово, я боюсь вас спугнуть и подбираю слова, как... как в классическом русском романе. Правда, что-то напоминает... А может быть...прервался он во внезапном упадке,у вас кто-то есть? Жених или...
Нет, что вы!воскликнула она поспешно.
Слава Богу! Тогда почему же вы... Нет, нет, я вас ни о чем таком спрашивать не буду, не бойтесь. Хотите, чтобы я ушел,пожалуйста, хотите. Только я не уйду. Или...помолчал, собираясь с духом,или я слишком уж вам противен...
Нет!
Вот видите, как все удачно складывается,он изо всех сил старался «приручить» ее, обволакивая потоком слов самых обычных, обыденных, стараясь приглушить пламя, уже со всех сторон, кольцом, полыхавшее,дымовой завесой, ситуацией банальнейшей: ну понравилась, ну приударяет, все как у людей.А что вы не поступили и вам так нужна Москва...
Мне не нужна Москва.
Вы так расстроились, что я подумал...
Я вовсе не расстроилась.
Врет! Зачем? Что за непонятная девочка и непонятная власть над ним! Он попытался освободиться, пробормотав:
Ну, если у вас все в порядке и моя помощь не нужна...
Спасибо, не нужна.
Проклятье! Митя закурил, обдумывая следующий ход. Вся пресловутая мужская гордость восстала в немего не хотят! Однако, не понимая, бессознательно он чувствовал в ней ответный огонь.
Вы расстроились, чуть не плакали,заговорил настойчиво, с силой.И я могу помочь. Нетхочу! Как никогда ничего не хотел. Вы можете это понять?
Могу.
Митя наконец сумел перехватить ускользающий синий взор и вдохновился.
Поленька!передохнул немного.Выходите за меня замуж.И тут же заторопился:Нет, вы свободны, совершенно. Я просто предлагаю вам московскую прописку, а учиться будете на вечернем, с вашими баллами вы пройдете. Вам сколько лет?
Восемнадцать уже.
И мне. А когда ваш день рождения?
Седьмого августа.
Мистика! Мы родились в один день.
О, это знак, это намек оттуда (оттуда легкий сквозняк, дуновение, колышащее марлевую занавеску в палате в золотой летний день, и женщине сквозь недавние муки видно небо, а младенец еще на грани, его душа, предчувствуя, трепещет всходить на эшафотна землю,но он уже взошел, уже плачет и просит грудьи все это одновременно, одна боль сливается с другой болью, первый крикс другим, смешались первые слезы и осветились первые плоды августа, и дуновение, благословение, и все это происходило седьмого числа тысяча девятьсот сорок седьмого года от Рождества Христова).
Митя,сказала она внезапно,спасибо вам, но я никогда не выйду замуж.
Он чутко вслушивался в интонацию (такие фразы отпускают девочки, еще играющие в куклы), но никакой инфантильности, каприза и кокетства не уловил.
А вы можете сказатьпочему?
Нет, не надо.
Так как же вы будете житьс такой красотой?
Она опять вспыхнула почти до слез (эта прелестная особенность в ней осталась навсегда) и отвернулась.
Не в монастырь же уйдете? Их теперь, по-моему, и нету.
Он говорил банальности от растерянности, но она ответила доверчиво:
Ну, кто ж меня возьмет? То для избранных, а я...пожала плечами,я так себе, в общем, недостойна.
Он не верил ушам своим. Откуда она взялась и где все это происходитво сне? Да нет, утро красит нежным светом, через Александровский сад извивается неподвижно всенародная очередь в мавзолей, напротив филфак с социал демократами, прогрессчерт возьми!прет во все дыры и щели... нет, нет, он-то сам идеалист... Митя поспешил отрекомендоваться:
Я сам идеалист, вы не подумайте, и уважаю, но... ведь православие погибло?
Вы не можете так думать,произнесла она уверенно, синие глаза потемнели.
Почему именно я...
Потому что вы...она помолчала,это вы.
Бессмысленная фраза, в которой он ощутил
глубочайший смысл, весь встрепенулся, загорелся...
Да,продолжала она, словно несясь с горы,вы правду сказали, я была в отчаянии из-за истории.