Голова у него закружилась от любви, она закончила:
Ведь я больше не увижу вас.
И исчезла. Невероятно, нелепо, но покуда он справлялся со своим головокружительным восторгом, она исчезла. Поль говорила потом, что просто встала и пошла по аллее в сторону Боровицкой башни (в университет, забрать документы)но как он-то не видел? Ну, понятно, очередь, публика, немцы в шортах (но без автоматов) орали как оглашенные: «Шнель! Шнель!», какие-то пионеры бодро в ответ барабаниливсе равно: как он мог потерять ее? Что-то вроде обморока, честное слово, провал, жуткий провал в обыденность, где все по-прежнемуно без нее. Он просто с ума сошел, обегав сто раз Александровский сад и университетский дворец, закружившись вокруг Манежа, Исторического музея, мимо урн, мраморов, идолов, прахов, к Минину и Пожарскому (голубчики, не видали?), к Василию Блаженному (хоть молись!), к Москве-реке (хоть утопись!), и снова в сад, и снова во дворец... Все кончено!
К ночи, уже дома, Митя несколько отошел. Обыскивать общежития безнадежно, их слишком много, и может быть, она живет где-то на квартире. Но она непременно должна прийти в университет, когда вывесят списки поступивших: а вдруг в этом году другой проходной балл? Хоть бы другой!.. Он кое-как прожил неделю, явился к семи утра, к десяти открывали двери, ее не было, его фамилия безрадостно красовалась где-то в середке, ее нигде не было! Он приходил еще три дня, сидел на лавке против входа до вечера, до фонарей, до обольстительных сумерек, печального и горьковатого аромата табака с полукруглой клумбы и еще какого-то цветка, тревожного, распускающегося к ночи (Ночная красавица? Ночные красавицы прохлаждались возле «Националя» в ожидании клиентов, он, уже по привычке, окидывал каждую взглядом, проходя, думая: и это женщины, и живут с нею на одной земле, и как все это совмещается, и какая неотразимая безднаженская душа). Душа? Я ничего не знаю о ее душе, но вот губы (пунцовые, дрожащие, что-то беззвучно шепчущие) и поворот лица (когда она вдруг повернется на миг, что-то скажет и вспыхнет), руки, я совсем забыл про руки, нервные сцепленные пальцы, длинные, загорелые на коленях, плотно сжатых под ситцевым подолом... а если она распустит волосы?.. Митя бросался с постели к письменному столу, закуривал в жгучей тьме, расхаживал по комнате, думал. Какая трагедия, в чем? Думать надо, молодой человек, думать. Во-первых, она сказала: «Ведь я больше не увижу вас». Она сказала так! Более того, во-вторых, она назвала его «Митя», да, она сказала: «Митя, спасибо вам, но я никогда не выйду замуж». Стало быть, она знала его имя (тут его вовлекало в мистические сферы с потусторонним предопределением, они родились в один день и прочее, но он с сожалением отмахивался, понимая: просто слышала, как кто-нибудь из его группы простецки орал на весь коридоркомсомольский стиль: «Митька! Как английский, о'кей?»). Но ведь слышала, значит, слушала, следила за нима он-то!.. полудурок с зелеными человечкамигде живет? на каком свете? о московской ли прописке с ней говорить? Только Песнь Песнейприблизительно, ослепительно: «Как ты прекрасна, любимая моя!..»
Ладно, это слишком больно. Главное (ключ к загадке)в другом: она верующая и не может выйти замуж. Фантастика! Это какая ж изуверская секта завлекла е' в свои сатанинские нети? Митя по ходу дела занялся расколом и сектантством (в Историчке марксистскую чистоту не блюли и давали что попало)и ахнул: такая подземная дремучая Русь поперла, сжигаясь, беснуясь в исступлении, оскопляясь во славу Всевышнего... Больше всего изумили нетники: ничего нет, ни того света, ни этого, и не было никогда, и не будет, и надо срочно заготовлять гробы (позже, всерьез занимаясь философией, убеждался: все это уже было в магическом озаренииослеплении?сверхчеловеческой народной стихии, в какой-то таинственной точке соприкасавшейся с лучом небесным; а надо всем этим, над окровавленным отроком-наследником затрясся Гришка Распутинкак завершение, как итог, после чего в России и впрямь остались одни нетники: ничего нет, и в платоновскомне «Пире», а «Котловане»гробы уже заготовлены). Ничего нет на поверхности под знаменами, а в глуби? Он, конечно, готов взять ее любую, но... только не хлысты и не трясуны, нет, нет, это чересчур, он будет бороться.
Бороться? Как бы найти! Как? Пусть он дурак-идеалист, пусть, но если она действительно верует в Иисуса Христа, Он должен помочьдля этого случая Митя сочинил молитву:
«Иисусе Светлейший, Сыне Божий, припадая к драгоценным стопам Твоим, я, неверный и недостойный, молю и молю: верни ее мне, и душа мояТвоя навсегда. Взамен же забери Свой дар (если это Твой дар), потому что без творчества я могу прожить, а без неенет. Господи, Радость моя, докажи Свое могущество, докажи: Ты есть!»
Все было доказано, и дар его остался при нем (жертва не была принята, стало быть, он должен писать, зачем-то и кому то это нужно). Но все это случилось позже, к зиме, а пока Митя, уже студент, исчезал время от времени (а Сашка, друг, староста курса, покрывал), срывался в старолитературный город, где расстреляли его деда и где жила она.
Он начал с церквей«но ведь православие погибло?»«Вы не можете так думать»ладно. Их было пять действующих, считая пригородную. Однако! Воскресная литургия, по-русски «обедня»,главная служба, смутное воспоминание о детских причащениях, с бабушкой, вкусное красное вино в серебряной ложечке, тающий во рту кусочек просфоры, женские сладкие голоса, в мольбе несущиеся к небу, туда, под купол, где ожидал ангел с мечом и перекрещивались из овальных оконцев прозрачные солнечные лучи. Потом все это покрылось смертным духом ладана и разложения, но это былои вернулось сейчас, в воскресенье, в городском храме Иоанна Крестителя. Нет, не тогда, не сразупять литургий в пяти храмах он выстоял, смиряя себя, с тягостью и недоумением, почти с отвращением, в маленькой темной старушечьей толпе, убогой жалкой пастве (и это был тот драгоценный остаток, о котором спустя пятнадцать лет он прочтет в дедовском трактате, жертвенной кровью, крепче любого вещества на земле, скрепляющий связь времен), а пастырь бормотал то гулко, то глухо бессмысленные древние заклинания на исчезнувшем языке. Он вслушивался с трудом, сквозь одуряющий зуд прогресса, проступали отдельные слова, проявляя неожиданный смысл и красоту, слагаясь в старославянский строй, византийское завещание, русскую идею о конце и вечности. Тут была тайна.
Но ее не было. Параллельно с сектантством Митя занялся православием (с тоски и еще потому, что эти занятия, до изнеможения, до голодного головокружения, будто бы приближали его к ней; а потом увлекся всерьез), но ее нигде не было. Он бродил по улицам, вглядываясь в лица, по высоким мостам над реками и низеньким деревянным, запущенным садам, перекресткам, продутым классическим ветром прошлого столетия, мимо тюрьмыво враждебном вихре нынешнего... безнадежно, ее нигде не было. Он не знал, за что так наказан, но догадывался, что эти странствия вне временисамое сильное, что отпущено ему в жизни.
Порою нетерпение достигало остроты невыносимой: он бросался на Курский, ночь, бессонница, в железных перестуках, переплясах, переборах живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому... пустынная платформа, кремовое здание вокзаланачало странствий.
В ноябрьском предзимье, в московской свирепой слякоти удача казалась совершенно немыслимой, он вглядывался в недвижно летящее в черных полях, в редких огнях собственное отражение, он ей не противени то слава Богу!.. Но что это значит вообщеразговор в саду почти ни о чем? Почему именно она? Может быть, совсем неумная и злая (нет, этого не может быть, а впрочем, неважноона нужна емуи все!) Почему?
Митя прочитал свою молитву и задремал слегка, прижавшись щекой к холодному, остужающему воспаленные мысли стеклу (я, наверное, болен, но не хочу выздороветь, ни за что!), а когда очнулся окончательно, вагон въезжал в дорогие уже предместья, в белоснежную, многоснежную зиму. Митя вышел в низкое поднебесье, в мягкое опадание хлопьеви засмеялся от радости. «Пойду на базар!»решил по вдохновению. Воскресный провинциальный базартоже, знаете, место достойное, не последнее на земле.
Прошел широкую прямую Московскую (Орловско-Курская дуга, освобождение в знаменитых кадрах кинохроники, качаются трупы повешенных вот здесь, возле сквера, и старушка на углу с иконой благословляет солдатиков), через мост к старым рядам, свернул налево. Базар еще не разгорелся, рано, издали ядреный дух конского навозца и моченых яблок, а в зеленом доме напротив ларьков на втором этаже стоит она и смотрит на него.
Войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней... Деревянные ворота во двор, молодой снежок, а навстречу бежит она, подбежала и говорит, задохнувшись: «Митя, я не могу без тебя жить». Он ничего не смог ответить и не знал, сколько они стояли, обнявшись изо всех сил, покуда какая-то старушка не растолкала их стояние, подав Поль валенки и потертую цигейковую шубку.
Простынешь,сказала старушка неодобрительно и пошла по двору, бормоча что-то и покачивая головой. В этом явлении Митя почуял новую опасность, но тут же забыл обо всем, была бы только ночкада ночка потемней, была бы только тройкада тройка порезвей.
Она была готова на все, кроме одного, так сказать, пункта («Пунктик!»говорил Митя про себя в бешенстве и тут же просил прощения, тоже про себя), а именно: замужества.
Но почему? Почему ты меня мучаешь? Ну, допустим, был у тебя мужчина, дело житейское (говорил деревянно, холодея, готовый на стенку лезть), ну сознайся, переживу...
Нет, что ты! Как ты мог подумать!
А что я должен думать, по-твоему? Или я тебе не нужен, или... извини, ты немного сумасшедшая.
Может быть. Даже наверняка так.
Брось эти провинциальные штучки! Я предлагаю тебе свою жизньдо конца, иначе я не могу.
А почему ты не можешь иначе?спросила вдруг вскользь, не глядя. Было это за три дня до Нового года, трещала на кухне печка, пушкинская метель билась за окном, за стенкой ходила бабушка.
Вот как?Он сжал в ладонях ее лицо, повернул насильно: наивность или бесстыдство?Ты намекаешь, что готова заниматься любовью свободно, без формальностей?
Она попыталась освободиться, он не отпускал, уже осознавая себя побежденным: конечно, он не устоит, не святой Иосиф, а она бросит его, наигравшись до смертидо его смерти, такой желанной сейчас, как страсть. Так вот не бывать же этому! Оттолкнул так, что она едва не упала, и уехал в ту же ночь домой.
Жить не имело смысла, но он жил, то есть лежал одетый на кровати (дверь на крючке), взрываясь время от времени на мамины приставания: «Занимаюсь! Занят! Меня нет! Ночью кушал!» Монастырские вериги, бичи и власяницаотнюдь не идиотство, нет, не юродство, а может быть, единственная защита от женщины, от ведьмы. Все силы его были напряжены и сосредоточены на одном: как бы не сбежать в Орел. Я в абсолютно безвыходном положении, а она смеется надо мной. Ладно, пусть смеется, согласен, только бы избавиться от этой пытки... на одну ночь? Нет! Но ведь она сама предложила, и вдруг после этого она полюбит меня, да, я сглупил, отказавшись, надо ехать! Нет! Почему нет? Тебе, идиоту, предлагают свободную любовь... Лучше умереть. Умереть? В Милом? парабеллум в порядке. А что если она вправду сумасшедшая? И бабушка у нее со странностями, явно меня ненавидит, никогда не разговаривает... Господи! какое имеет значение, сумасшедшая она или развратна, если я жить без нее не могу! И с ней не могу, не хочет. Значит, ехать в Милое? Или к ней? Надо ехать к ней, насладиться напоследок, а потом в Милое. Да, это, пожалуй, выход. Но разве я смогу уехать от нее? Или взять парабеллум заранее? Или дожидаться, пока сама прогонит, как больной верный пес валяться у ног, лизать руки?.. Ее руки, я даже не представлял... нет, не надо! Впаду в горячку, свезут в палату, свяжут... Что же мне делать? Иисусе Светлейший, Сыне Божий, припадая к драгоценным стопам Твоим, я, неверный и недостойный, молю и молю...
Или ты немедленно откроешьили я взломаю дверь!взревел отец откуда-то из далекого далека, из другой жизни, другого времени. А сколько прошло времени? Митя встал, пошатываясь, сдернул крючок.На кого ты похож!
Вяло пожал плечами, направился через прихожую в туалет, мама нервно курит, отец бросил:
Возьми, кстати, трубку, эти бесконечные звонки...
Взял, гаркнул:
Ну?
Митя, это я.
Жизнь вернулась стремительно, подставив дряхлое кресло для падения, упал, успев прохрипеть в последней атаке, перед последней высотой:
Откуда ты?
С Курского.
Сейчас! Секунду! Не вешай трубку, ты слышишь?
Да, да.
Жизнь восстанавливалась и во внешнем мире, перестали качаться вещи и вещицы, отцовский халат, материнский дымок, свет в абажуре...
Я сейчас приеду, стой возле... там же легко потеряться! Стой возле кассы номер один, слышишь?
Да, конечно.
Никуда не отходи!
Я буду стоять.
Ты действительно звонишь с Курского?
Да, я приехала, Митя, я...
Никуда не отходи!
В туалет, в ванную под душ, бриться, одеваться, деньги, ключи (там, в Милом, и разберемсяжить или умирать), натянул шапку на мокрые волосы, выскочил на лестницу... переживший такие мгновения может смело сказать перед смертью: я жил.
С обостренной чувственностью он издали выделил в толкучке черную шубку и алую шапочкупушистый помпон
от каждого движения сказочно покачивался, посмеивался и дразнил.
Митя.Рука легла ему на грудь, и через все одежки жар достиг сердца.Я согласна.
На что?
На все, что ты хочешь.
Значит, ты согласна выйти за меня замуж?
Согласна, только не бросай меня.
Я тебя бросал?!
Парень,из потусторонней действительности мужичок в тулупе дергал его за рукав,ты крайний?
Не я,вырвалась бессмыслица,я еще поживу.
Мужичок в тулупе не отвязывался, поджидаяодин-единственныйна пустующей платформе в Милом, выставив изумительную елку.
На бутылку дашь?
Дал и взял. Все было подстроено свыше, он безумно боялся проснуться и то и дело дотрагивался до Поль, до цигейки, алого, как поцелуй, помпончика, держал в руках косу, сплетенную из шелка, золота и лучей на разомлевшей поляне в летний полдень средь медовых снегов, спящих в цвету садов, нетронутых в сугробах улочек, где они было заблудились; забавно, он заблудился в царском селе своего детства без статуй и императора, без треуголки и лицея, но в бабушкиных сказках: и не светлым соколом он обернулся, а черным вороном...
Ворон (точнее, ворона) каркнул на трубе, дом растворился ледяным колодцем, впустил, разогреваясь постепенно, поглощая поющие пахучие поленца, которые Митя колол у сарая молодецки, обмирая под ее взглядом. Она сказала удивленно:
Митя, а ты не говорил, что вы такие богатые.
Ты что!Он испугался, стараясь сравниться с ней во всем (в бедности не получалось, и в сиротстве, и в красоте не получалось, зато они оба православные!).Мы совсем не богатые, мы просто...
А кто твой папа?
Чиновник. Партийный босс.
Ты говоришь пренебрежительно.
Да,сознался он угрюмо.У меня дурная наследственность по отцовской линии, ты должна знать. По маме я деревенский, тверской...
Что такое дурная наследственность?
Митя усмехнулся.
Не сифилис, не бойся. Мы строим коммунизм... да ну их всех! Ты ведь меня уже не боишься?
Не знаю.
Значит, боишься!швырнул топор в снег.Пойдем! Ну пойдем, я тебе докажу.
В прихожей, узком темноватом коридорчике, с детства задумчиво светился треснувший расписной фонарь.
Вот смотриэто «Тайная Вечеря», бабушкина икона.
Это не икона.
Все равно, она освященная, и другой тут просто нету.
А почему не в красном углу, а над дверью?
Баба Марфа боялась властей и потом... ей хотелось чтоб и мы участвовали, ну, понимаешь, чувствовали свет.
Да, я понимаю.
Так вот. Перед Ним я тебе говорю: если тебе будет плохо со мной, пусть я лучше умру.
Нет!она торопливо перекрестилась, он подсмотрел с жадностью впервые этот привычный жест.Я не принимаю. Спаси и сохрани.
Нет, будет так!
Митя, я тогда лучше уеду.
Ты от меня отказываешься?
Женские слезы невыносимы, до него дошло наконец: она измучена так же, если не больше, чем он сам.
Поленька! Ну какие темные силы тебя так... поранили? Ну скажи!.. Что я должен сделать? Но я не могу тебя отпустить, не могу и не могу! И может быть, ты меня потом полюбишь...
Она засмеялась сквозь слезы.
Ятебя? Потом? Я ж умираю по тебе. А это все ерунда, не обращай внимания.
Ты по мне...
Разве не видно? А это все ерунда, бабья дурь.
Это ты про себя так говоришьбабья дурь?
Она опять засмеялась, уже беспечально, стряхнув тягость, он наблюдал пристально, снял алую шапочку, сказал:
Я, конечно, никогда не поверю, что ты по мне умираешь, но спасибо тебе на добром слове, ты так любезна...