Я вовсе не...
Спасибо. И взамен я тебе тоже скажу: я буду ждать, сколько ты захочешь.
Не надо ждать.
Поль, не говори так,предупредил он медленно, мрачнея.Иначе я не смогу за себя отвечать.
Но она возразила быстро, горячо, как тогда в Александровском саду, словно несясь с горки:
Не надо ждать, не надо отвечать, ничего не надо, сегодня наш день, наша ночь, сегодня наступит Новый год и все новое, да, Митенька?
И он, конечно, не устоял, тотчас забыв обо всем.
Однако ненадолго. Под утро вышел за дровами, в рубахе, жарко, и жар не уходил, нет, уходил потихоньку, вместе с дыханием вверх, в беспредельность, к Млечному Пути, а в застывшем саду меж яблонь стояла лютая смертьбледный всадник на бледном коне. «Это сугроб на колодце!»сказал он, содрогнувшись. И сплетение ветвей над ним, а все вместесон в ожидании весны. Сейчас он знал несомненно (было отпущено на одну эту ночь), что смерти нет (эта лютая иллюзия в садубывшем и будущем раю), но что есть бессмертие? Например, как я проведу вечность без ее лица и рук и слез, ставших прахом, глиной, червем, легким вздохом во Вселенной? Душа напряглась в ожидании ответа, еще усилиеи лютые покровы оттают, всадник смерти исчезнет и обнажится главная тайна воскресения, но тут будто ледяной меч пронзил насквозь, он почувствовал, что весь закоченел под рубахой, бросился на заметенное снегом крыльцо с одним желанием: как я жизнь проведу без нее, ведь ничего еще неизвестно, и, может быть, эта ночьпоследняя?
С грохотом сбросил поленья у печки, она ждала, закутавшись в лоскутное ватное одеяло, румяная от печного жара, от любви и новогоднего вина, волосы распущены, заговорила сразу, горячечным голосом:
Митя, как ты красив! Ты похож на рыцаря, как я всегда представляла...
Кто, я? На рыцаря?
Ты! Как тебя должны любить, все! У тебя необыкновенное лицо.
У меня?
Необыкновенное. И весь ты красив, прекрасен, весь!
Он рванулся к дивану, ощущая себя коленопреклоненным рыцарем, поцеловал горячую руку.
Благодарю. Спасибо тебе за доброту, за все, спасибо! Может быть,спросил он робко,ты сегодня не уедешь еще?
Нет, что ты! Только завтра.
А мы когда-нибудь еще увидимся?
Как?!она вздрогнула, прикоснулась к его волосам, нервные пальцы сжались, потянули, и он потянулся за сладостной болью к ее лицу.Разве я тебе не жена?
Ты не передумала?
А ты?
Поль, останься совсем, радость моя, останься,зашептал он, высказывая наконец измучившую мысль.Останься, я тебя прошу, умоляю, а то вдруг ты передумаешь!
Митенька, я приеду.
Тогда я поеду с тобой, черт с ней, с сессией!
Нет, мне надо подготовить бабушку, понимаешь?
Не понимаю. Если она не может расстаться с тобой, мы ее заберем в Москву, ладно?
Не в этом дело, там Зиночка рядом, вышла за соседа. Просто мне надо с ней поговорить.
Ну, поговоришь, я во дворе подожду. Сколько надо, столько буду ждать.
Нет, это надо постепенно...
Да в чем дело? Ну что еще? Что? Я боюсь твоей бабушки, она меня не любит.
Как тебя можно не любить?
И он опять сдался на ее голос, на ее милость, на все условия... да и есть еще время, еще день и ночь.
Времени, однако, не было. Казалось, оно стоит, остановленное его волей, да под рукой не было Мефистофеля, чтоб остановиться по-настоящему, на вершине прекрасного мгновения. В ранних сумерках зазвенели стекла под ударами извне, Митя замер (не отзываться, ни за что!), да выдавал свет сквозь пунцовые занавески, семь свечей, найденные вчера в
кладовке. Звон продолжался, он не выдержал, открыл форточку, рявкнул:
Кто там?
Митюша!откликнулся Вэлос с любовью.Это мы, твои друзья, открывай ворота, мечи на стол!
Я занят!сказал он с ненавистью (как они смеют мешать мне жить!). Поль ахнула.
Митя, ты что, ведь холод и дорога дальняя.
Я никого не могу видеть.
Возьмем измором, подкопом! Суворовцы в Альпах!куражился Вэлос, должно быть, с прошлой ночки, и жизнерадостным ржаньем отзывались Сашка и Никита; они не понимали и все были против него, даже Поль. Эх, не хватит дурости достать парабеллум да пальнуть мимолетели б до самой станции, суворовцы.
Потом все как-то утряслось (оказалось, мама заложила, сказала Вэлосу про ключи от дачи), он пил, не пьянея, молчал, наблюдал, ощущая почти физически, как любовь его из утреннего Александровского сада, странствий и страданий переходит во что-то гибельное, в самое естество его жизни, в плоть и кровь и окончится только с жизнью... да и то вряд ли. И молился, чтоб студенты остались на ногах и уехали с первой электричкой. «Моя жена»,сказал он сразу, и ребята угомонились, поразились и уехали в шесть утра.
А она уезжала вечером, завтра на службу (кошмарную, надо думать, службу машинистки в областном суде, на самом дне; никаких больше службэто он возьмет на себя). Митя должен ждать телеграмму. Он ждал, смиряясь из последних сил, неделю. Все. Хватит!
Дверь открыла бабушка (так и было рассчитано: сначала поговорить со «старой ведьмой», потомс молодой, а тамконец), впустила молча, они стояли на кухне, он снял шапку, спросил небрежно, ставя все точки над «1»:
Моя жена на работе?
Последний день. Собирается к тебе.
Началось преображение, он присел на их сундук, от печки потянуло блаженным дымком, засияли скромные домашние духи на кастрюлях и сковородках, на самоваре, рождественское солнце в морозном окошке, старушечье лицо, которое он вдруг полюбил. Как полюбил уже все, что принадлежит ей: детство и кладбище, сад и город. Мало того, что они родились в один деньи конец был предрешен. Голодной послевоенной цыганкой за буханку хлеба. И все сбылось, все (он верил). Кроме пока одного: она должна погибнуть от злого мужа (он не верил). Нет, это смешно, безумно смешно! Ведь я ее мужкак же так? «Мы люди темные, как теперь говорится (бабушка из духовного сословия, сосланного, пущенного в распыл), а тебе решать».«Нет, это смешно»,прошептал он с ужасом (из подземных дремучих глубин райского сада, грехопадения и жертвы). «Может быть,сказала бабушка.Только тебе, вижу, не до смеха. Ты возьмешь на себя такую тягость?»«Возьму».
На кухню вышел прелестный кареглазый младенец, Лизочек, залепетал, забрался к Мите на колени и сразу полез за пазуху за парабеллумом (запасной вариант, но только для себя, видит Бог, только для себя!). Засунул поглубже, отвлек Лизочка «козой рогатой, бодатой». «У меня ощущение,сказал,что все происходит тыщу лет назад. Какой-то вещий Олег... зачем? почему?»«Поля запретила говорить, но ты должен знать». « А вы что думаете, бабушка?»«Все в Божьих руках. Живите».
Какой-то высший неясный смысл был в этих словах, намек на временность и важность земной жизни. 7 августа протянулись золотые нити, на которых держится наша видимая жизнь и драгоценные узелки которых завязываются и развязываются в невидимом. Старуха сидела, задумавшись, резвился младенец у него на руках, и вот-вот должна была прийти она.
7 сентября, воскресенье
Собрался народ: Мария в черном, Федина Нина, доярка, с Сергуней и дочками, Кирилл Мефодьевич вошел бочком, сел возле меня, какая-то неведомая «фирмовая» пара заглянула в дверь...
Гляди-кась!возвестил дядя Петя ядовито.Господа прибыли.
Господа прошмыгнули к койке Андреича. Ах да, детипо слухам, Ляля и Витюша. Слыхал, но не видал. Дядя Петя не унимался:
Таких детишек отстреливать!
Господа рассмеялись добродушно, переглядываясь: деревенские придуркичто с них взять?
У нас теперь адвокат свой естьМефодьич. И писатель, вон лежит. Они до вас доберутся!
А Наполеона нет?подал голос Витюша, румяный и счастливый, как весна; кажется, комсомольский функционерпереросток.
На службу напишем,посулил дядя Петя безнадежно.
Уже писали,сообщила Ляля (тоже веснадвойняшки они, что ли? розовые резиновые мячики).Мы папочку любим и на лето всегда на дачу забираем.
Из дурдома, значит?
Детишки так и покатились, они все время пересмеивались, перемигивались, словно кто-то невидимый пощипывал исподтишка и щекотал. Витюша вскрикнул энергично, как на митинге:
Там идеальные условия! Я б сам на старости лет...
Попадете! Оба! Санитары вам покажут условия!
Палата превратилась в буйнуюсмех и оротец, местный король Лир, улыбался благостно, никого не узнавая, глядя на потолок на муху в паутине. С паучком, кстати, странность: часами наблюдаю, а ни разу не видел. Изредка стеклянные нити напрягаются, затягивая жертвочку в щель. Ами готово! И этих тварей ждет Воскресение? Какую прелестную убойную шуточку играет с нами кто-то.
Тут я заметил, как Федор под шумок подает мне загадочный знак, прошел в его уголок, домочадцы окружили, а глава протянул подпольно полный стакан. Ага, воскресенье. Дядя Петя уже повеселел. Ятретий.
Вернулся, ощущая всемирную свободу, равенство и братство по палате. Витюша утверждает, что королю там лучше. Может, и правда лучше, чем с розовыми господами. Но санитары бьют. Как там?.. Русь мчится, избы, избы мимо, матушка, больно, я сын твой, король испанский... Николай Васильевич в этом разбирался. Адвокат внимательно наблюдал трагедию. Фигурировала курица, точнеекуриная ножка, которую привезли детишки в бумажке. Андреич мигом сглодал и держал кость в руке. В воздухе носились униженные и оскорбленные, двойняшки оставались непрошибаемы, непроницаемы в жутковатом своем веселье, дядя Петя обличал Витюшу, дояркаЛялю, зычно и смачно. Обличения и рокот остальных персонажей из разных углов скрещивались в центре под скрытным паучкомвизг на живодерне. Сейчас дядя Петя рванет рубаху на груди и мы заведем слаженным хором: «Средь высоких хлебов затерялося небогатое наше село, горе горькое...»нет, обойдемся, водки мало.
Вкусно, папочка?проворковала Ляля и попыталась вырвать косточку, чтоб всучить взамен зеленое яблочко. Андреич не отдавали вдруг заплакал. И мне уже не в первый раз, ужасный раз, показалось: он все по-своему понимает. Никакого идиотизма не было в выцветших глазах, слезы лились, омывая морщины, и только улыбка выдавала, да, он позабыл ее убрать. Дети (не господа, а настоящие, Федины, мальчик и две девочки) глядели во все глаза.
Трогательный старинный сюжет шел к развязке раскорякой, без катарсиса: детишки не прослезились вместе с отцом и явно намеревались смыться. Возникла Фаина с метлойподручный удачи, чтоб взметнуть трехдневную тучку пыли, с которой унесутся двойняшки. «Освободить помещение!» Дядя Петя не растерялся и предложил Фаину в качестве сиделки: недоразумение, дескать, каждый день с горшком, а белье не меняют. Доярка встала в дверях, прочно подбоченясь. Господа не решались на приступ, начался торг. Фаина требовала вперед за месяц, на что Витюша резонно возражал: а может, папочка тут месяц не протянет? Фаина божилась, что отдаст остаток,дети не верили. Когда стало совсем невмоготу, я случайно взглянул на адвоката и почему-то успокоился за Андреича, его больше не будут бить, так мне показалось. А других? На всех не хватит ни Кириллов, ни Мефодиев.
Кирилл Мефодьевич, почему совокупление ощущается грехом, как вы думаете?
У меня так сложилась жизнь,отвечал диковинный человек,что я не испытал этого ощущения в полной мере.
Я воззрился с недоверием.
Вы сектант? Монах? Или были больны?
Нет. Просто так сложилось.
Ну, так я вас просвещу: в результате плодятся и размножаются уроды.
Всеуроды?
Ну, несчастные. Все, после стакана водки говорил я с излишней категоричностью. Нет, я еще в юности дал зарок: никаких детей, никаких жертв.
Однако вы женились.
Она была согласна со мной.
Иногда супруги боятся не уродов, как вы выразились, а родов, задумчиво произнес он. То есть смерти жены.
Кирилл Мефодьевич, поговорим лучше о вас. Что значит: так сложилась жизнь?
Я сидел, воевал, опять сидел. Моя невеста ждала меня двадцать три года.
Не дождалась?
Дождалась, в пятьдесят седьмом. Но вскоре умерла.
Извините, это слишком идеально,пробормотал я, чувствуя тайну,это слишком...
Ляля промокнула слезы Андреичу прозрачным платочком, твердя: «Папочка меня узнал». Витюша, похохатывая (не жалко, мол, но забавно), оторвал от сердца, из внутренностей итальянского пиджака, двадцатипятирублевку, все следили напряженно, Фаина сделала стойку, и в это самое «народное вече» вступили мои родители. Я вмиг протрезвел.
Не самый удачный момент в нашей жизни (обстановка могла бы быть более благопристойной), да ладно уж, может, и к лучшемустолько свидетелей, не до слез, не до подробностей... Да, но мне нужны кой-какие подробности! Например, про дедушкин парабеллум. Околобольничная компания тотчас рассосалась, сгинули детишки и дети, и жены, Фаина унеслась на метле с ассигнацией, Кирилл Мефодьевич с учтивой поспешностью уступил маме табуретку, отец встал за ее спиной. Семейный портрет в старости. Главноене расслабиться, а то не сумею довести дело до конца, задохнусь.
Сынок, что случилось?
Перенапрягся, пустяки. А как же вы меня...
Ты же оставил записку. Приезжаем сегодня, никого нет, собак нет...
Собак отвезли... завезли.
Но я не понимаю...
Поль меня бросила.
Не может быть! Павел!
Из-за кого бросила?спросил отец. Мы разговаривали быстро, вполголоса.
Из-за Жеки. Собак он куда-то завез. Не волнуйтесь. Все банально и бездарно.
Мне никогда не нравился этот мерзавец!
Мам, тебе нехорошо?.. Пойдемте в сад. Пап, хочешь сигару?
Он махнул рукой, доставая извечный «Беломор».
Идемте!.. Так вот, я переживал и слег... слегка. Но теперь уже все позади...
Тебя бросила женаи ты слег,перебил отец, кажется, презрительно. О, я в папочку! Я чувствовал его гнев и готовность на все. Как он себя ломал и смирял в партийных тисках? Если б я был реалистом и имел время, я бы исследовал этот феномен.
Павел, все не так! Неужели ты не чувствуешь?
Зачем они меня мучают?
Все так. Здесь хорошо. Ко мне ходят, носят...
Кстати, кто этот человек?поинтересовался отец.
Какой?
Тот, что уступил маме табуретку.
Адвокат.
Адвокат,прошептала мама.Что ты натворил?
Абсолютно ничего. У него тут дачка... ну, знакомый.
Странное лицо,заметил отец.Вообще мне все не нравится, все странно.
Странная тоска воскресенья в больничном тихом саду, где мелькают розовые и голубые ангелы в зелени, в пламени и в ранней позолоте, соображают на троих, на двоих и в одиночестве, чтоб приглушить страх смерти.
Ты тут пьешь?спросил отец, принюхиваясь.
Да нет. Угостили... воскресенье.
Я был готов к поединку, давно готов, но мешала мамачеловек чрезмерно утонченный, чувствующий между слов, между строк, между нами.
У меня смехотворный диагнознервы. Вот, мама, если не веришь, поговори с Любашей. Медсестра. Как раз сегодня в первую смену дежурит. Чудесная девочка.
Любаша?переспросила мама, вздохнула, поняла (отсылают), пошла по аллейке к нашему флигелю.
Я всегда знал, что он мерзавец!отчеканил отец, словно нарочно спеша мне навстречу.
Он сидел на лавке рядом, но отъединенный; грузный, но не толстый, а даже в своем роде величественный. Этакая глыба, матерый человечище. Вождь про писателя, а всегда кажетсяпро вождя, который, смеясь, расставался с прошлым. Посмеялись, а у нас смеха не получаетсяну, если надрывный смешок.
Что значит «всегда», пап?
Ты знаешь.
У тебя что-то конкретное или просто ощущение?
Дмитрий! Не испытывай моего терпения.
Да в чем дело?я терял терпение. Он развернулся, спросил в упор:
Ты помнишь того мальчика?
Чудно это прозвучало, как диссонанс во сне; сияющий осенью сад вздрогнул, но тут же потек привычным вселенским путем.
Жеку, что ль?
Отец усмехнулся, глаза поскучнели.
Да, ты связался с ним давно, слишком давно, намертво.
Мы подходили к чему-то страшному, я чувствовал,
настолько страшному, что и он испугался. Замкнулся, пробормотав безразлично:
Я ничего никому не скажу.
Что ты не скажешь?
Ничего.
Я передернулсяиздевается он надо мною, что ли!секундная ненависть судорогой прожгла нутро и исчезла в мире, сменившись сантиментом: мой старый отец, больной, утомленный коммунизмом. Две женщины на ступеньках флигеля говорили обо мне, мама глядела на Любашу заискивающе и кивала. Но я должен докопаться до конца! «Зачем?шепнул кто-то трезво со стороны.Коль конец один?» Запланированный-отрепетированный. А что будет с моими стариками после моего конца? А, черт, проклятый ком в горле. Допрос затруднялся тем, что задушевные разговоры не были у нас в ходу.