Пап, как ты догадался, что мы были в Милом? Ну, тогда, в пятьдесят седьмом?
Вместе с тобой исчезли ключи от дачи.
Ты приехал и увидел взломанную тумбочку? И что дедушкин парабеллум...
Он глянул с зорким прищуром.
Тебе известно, что он дедушкин?
Мама рассказывала, давно.
Нахмурился неодобрительно.
Ты спрятал его во время ареста.
Это был трофей, незарегистрированный. Где он сейчас?
Мы его потеряли.
Потеряли?он оживился.Где и когда?
Где-то по дороге, в поезде.
Я почувствовал, что чем-то разочаровал его.
То есть в Милом пистолет был при вас?
Да.
Вы ходили с ним в березовую рощу?
Давешний страх, стародавний детский кошмар вернулся.
Откуда ты знаешь, что мы ходили с ним в рощу?
Он промолчал.
Откуда? От Жеки?
Отмахнулся брезгливо.
За нами кто-то следил? Там был кто-то третий?
Он вдруг рассмеялся тем самым надрывным смешком.
Скажи: Вэлос стрелял?
Нет, я. Испробовал.
Испробовал?.. Вон мама идет,сказал отец буднично.Никогда не смей возвращаться к этой теме.
Я понял, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Между тем детская история представлялась еще более загадочнойв полночных лучах, береза прильнула к подоконнику, народ спал. Кто был в роще? Кто был третьим между нами?
В полусне (действовало снотворное) я приподнялся, вылез в окошко, в серебряные ветви, бледный свет отражался в озерном зеркале, деревья оживали вечными путниками, ночным разбойником выныривал из тьмы куст... а то крест, прокрался меж могилами; истина была где-то рядом, летела впереди на черных крыльях, надвинулся Никола и остался в ночи, закружил лесной дух, забрезжила березовая опушка лунными прогалами. Проселок. Вот здесь!
Вокруг кишела невидимая, но предполагаемая жизнь, охи, вздохи, уханья, ночные силы земли, звезд и вод обтекали тело пронзительной свежестью... зачем здесь, в русском лесу, пистолет с рурских заводов? зачем здесь труп?выговорилось вдруг вслух и тут же поправилось: не здесь, что ты, на Галицийских полях. В орловском централе. В правом Никольском приделе. Плодородный земной слойгумусэто косточки. Прах и тлен, который однажды соберется в Армагеддоне на последний Суд.
Закопошится МатьСыра Земля, оживляя останки, сцепляя кости, восставшие из глины и пепла, воплощая кожные покровы и члены (одна рукапод Верденом, другаяпод Магаданом), зализывая язвы и раны. Задышит учащенно космос, возвращая энергию, кровь и влагу в погребенные тела. После ряда катаклизмов-превращений каждый атом встанет на свое место, вдохнутся души в отягченную грехом материю, преобразуя лик Земли, где восстанут истребленные леса и воды и звери. Грехи и муки взвесятся на запредельных весах перед престолом Сына Человеческого в багрянородной плащанице, наступит вселенское равновесиеи непременно перетянет какая-нибудь малость, грешок вроде двадцатипятирублевой бумажки, шуточка. И вот-вот вся картинка провалится в небытие. Будь я в прошлом веке, в классике, я бы жалостливо переиграл: например, на противоположную чашу упадет слеза. Какого-нибудь Андреича. Или Мефодьича. Отца. Или ребенка, по Достоевскому. Весы заколеблются, вздрогнут, выбрав бессмертие, и Плотник, ни разу в Евангелиях не улыбнувшийся, улыбнется. Но в конце нынешнего жертвоприношения заниматься литературой непристойно. Итак, да будет на все воля Твоя!
В ответ я увидел зажженную в ночи лампаду и почти не удивился. Она горела довольно высоко чистым багряным пламенем. И двинулся навстречу в чащу, расступавшуюся по пути древесными тенями. Это был маленький костер на лесном пригорке, брошенный, очевидно, играющими детьми. Присел, прилег на землю, вдохнул тепло и сладковатую гарь, погружаясь в огненную игру углей, ощущая неземное, нездешнее одиночество и улыбку.
Глава восьмая: РЕЭМИГРАНТ
На Ленинских горах распахнулся стеклянный вестибюль, проглотил молоденькую массу и запахнулся на все засовы от готовых на многоена штурм и подкупмамаш и папаш. Вечное новаторство Маяковского«Ваше слово, товарищ Маузер!»поднадоело, пули выпущены, товарищи ликвидированы (ай да не все пули, да не все товарищи!). Патриотизм автора «Мертвых душ»эх, Русь-тройка, полетела, народы и государства гладят с изумленьемнет, дело темное, сомнительное, с чертовщинкой-мертвечинкой, отпадает...
Лиз, ты что берешь?
«Войну и мир».
И я.
Толстойверняк, старики его любят, все при нем: и тебе новаторствотрадициинародность, и патриотизманархизмзаблуждения. Широко размахнулся, загарцевали лошади, запылали избы, запела пронзительно труба, Россия двинулась в поход. «Эх, вы сени мои сени, сени новые мои, сени новые, кленовые, решетчатые...» Князь Андрей взглянул в метафизическое аустерлицкое небо, Эленв зеркало, Долоховв карты и выпил бутылку рома, Пьер склонился над масонским числом сатаны, улыбнулись по-детски маленькая княгиня и Платон Каратаев, растворяясь в вечности, княжна Марья, тяжело дыша, подбежала к умирающему отцу, Кутузов упал на колени с молитвой, и выстояла батарея Тушина и солдаты Тимохина, и другие солдаты, и другие батареи, переполненные трупами, старик граф молодецки выдал «Данилу Купора», Николай побежал к тому мосту, Петя споткнулся в предсмертии, забилась в безумии мать, зарыдал Денисов, завизжал Анатоль в госпитале, а Наташа встала, подбоченясь, сейчас она пустится в русскую пляску... Вот ониживее живых, в бессмертном блеске слов, пестроте и великолепии. Дело пойдет! «Великая эпопея Л.Н.Толстого Война и мир"...»начал Алеша, и Лиза начала: «В своей великой эпопее Война и мир"...»
Через три часа эпопея кончилась, они вышли и быстро зашагали куда-то на нервной почве, постепенно освобождаясь из плена Отечественной войны в действительность не менее отечественную и военную, но по-другому. Знойный сквознячок овевал пирамиду на костях, ученые статуидар благодарным потомкам от правительства людоедоввсю воробьевскую крутизну, под которойМосква в плену и разрушенье: неприятель засел в Кремле, рушит и строит, рушит и строит всякую дрянь, и ничем его оттуда не выбьешь.
Алеш, я совсем забыла про дубину народной войны!
При чем тут дубина! Нам же про образы надо, про героев!
Вот именно. Это метафора, собирательный образ. А я забыла!
Вот черт!и Алеша взволновался.Прямо из головы вон!
Приуныли. Неужели мы не поступим?
Что будем делать?спросила Лиза, решительно стряхивая духа патриотизма, который пошел кружить над мегаполисом невидимой двуглавой птицей.
Что ж теперь поделаешь...
Я говорю: что мы сегодня будем делать?
Она отлично знала, что делать сегодня: продолжать увлекательный поединок с Иваном Александровичем, да раздражало Алешкино идиотствомечта, с которой глядел он вдаль.
Не знаю. Ничего не хочется.
Я знаю, чего тебе хочется. Но место занято.
Чего это ты?
Ничего. Кстати, у Мити с Поль седьмого день рождения.
Как это?
Так это!
В один день? (Еще одно свидетельство исключительного единства; даже в мечтах муж не желал отъединяться, ложиться в землю или садиться в тюрьму.)
Представь себе. Она тебя приглашает.
Она?
Но гляди в оба. Не исключено, что там будет паучок.
Алеша улыбнулся.
Доктор, что ли?
Почему доктор?удивилась Лиза; в задумчивости поглядели друг на друга.Почему доктор?
А ты про кого?
Они вышли из египетской тени на солнечный пек, лишь острый длинный шпиль еще тянулся убывающим отпечатком по дорожке из красного песка.
Фу ты, Лиз, как мне твои штучки надоели,соврал Алеша, которого завораживала ее энергия: бьется-вьется, в руки не дается.
Ну так прощай.
Вот так всегда: раздражит, распалит и ускользнет. Кому достанется это сокровище? («Сокровище»,подумал он безо всякой иронии.) Уже не мне. Уходит. Ушла. Грустно. Какая грусть вдруг во всем, в гранитном сером парапете, неживые серые волны, притворяясь синими и живыми, дрожат на солнце, а дальше стоят неподвижно в небе серо-адо-водородные облака, в которых не выживет никакой орел. Попить атомной водицы из дьяволова копытцаи станут мутантами (или стали уже?) сестрица Аленушка и братец Иванушка. У кого живая вода? Вспрыснуть, окропить заново всех и все окрест.
Он догнал ее на спуске у круглого озерца (ивы наивно склонялись к ядовитой глади) и спросил:
Лиз, а кто такой паучок?
Действительно, кто? Почему он сразу назвал Жеку и я сразу внутренне согласилась? Жека. Какой-то перевертыш: безобразен до того, что кажется крайне привлекательным. Умный смешок. И как он потирает ручки и протирает немецкие очки. Глазки черные, неожиданно печальные без блеска стекол и близорукие. Интересно, он снимает очки, когда целует Поль?.. Какое мне дело до них!возмутилась Лиза, стремительно перемещаясь под землей в ярком вагончике, но никак не могла отделаться от соблазна сплетенных задыхающихся тел в темном гнусном уголке.
Побродила по комнатам в устоявшемся с начала века, но непрочном карточном быте (дунуть-плюнутьи домик развалится), ей необходимы были простор и движение (а не Алешкин диван), чтоб жить и думать. Чего тут думать-то? Пето перепето в изящной словесности и в кинематографе и называется по-французски пошло: адюльтер. Ну, словечко. Лиза усмехнулась. В одном старомодном позабытом ряду: упасть в обморок, потерять честь (Митя должен вызвать Вэлоса на дуэль, всадить пулю в самое сердце, черный бархат набухнет кровью, как прекрасно, жаль, этого никогда не случится, я бы непременно так сделала!). Сказать Мите? А с чего я решила, что паучокВэлос? Не понимаюискренне удивилась она,какое мне до них дело?
Судорожные междугородные звонки в прихожей. Ах да,
мама!
Лизок, ну как?
Вполне терпимо. «Война и мир».
И какое у тебя внутреннее ощущение?
На пять!
Не надо. Сглазишь.
Мам, это ты веришь во всяких паучков-чертачков, а я...
Доченька, как ты вообще?
Все хорошо.
А Митя с Полей?
Превосходно.
Они с тобой занимаются?
Еще как!
Что-то мне не нравится твой тон,прозвенела смягченная среднерусской равниной тревога.Может быть, нам с папой приехать?
Что ты, мамочка, что ты!залепетала Лиза, мигом обратившись в милое дитя.Я день и ночь занимаюсь, это я просто от сочинения не отошла еще, сейчас покушаюи за русский...
Лизочек, не переигрывай!
Я правду говорю! Очень трудный экзамен, а всего ничего на подготовку!
Прелестная картинка: на декадентском балкончике (переплетение изогнутых прутьев решетки, розеток и роз), гибко перегнувшись через перила, девочка в бледно-голубом, джинсы и майка, ждет. Он подъехал в голубом, в цвет, автомобиле, вышел, взглянул вверх, холодноватое и очень красивое лицо на миг исказилось, крикнул: «Упадешь!», Лиза помотала головой, минуту они смотрели друг на друга с расстояния голубиного полета, наконец, не переупрямив ее, он пожал плечами и вошел в парадный подъезд, впервые.
Стало быть, «Война и мир»?
Ага. Мне особенно удался старик Болконский, я думаю...
Это все равно.
Он сидел в углу дивана в столовой, курил. «Мальборо» и зажигалка, одежда, записная книжечка и «вечное перо» (его выражение), все вещи и вещицы, Ивана Александровича окружавшие, изобличали в нем, как пишут газеты, «эмигранта внутреннего»и внешнего, разумеется,низкопоклонца и космополита, впрочем, два последних клеймазаклеймить пособников!из газет позавчерашних, выходивших до Лизиного рождения.
Итак, куда едем? Что бы тебе хотелось?
А если б мне, Иван Александрович, хотелось, например, в Париж?
Уезжай, помогу.
А вы?
Досмотрю до конца.
Что досмотрите?
Упадок и разрушение Римской империи. Захватывает. Впрочем, пустяки,перебил сам себя, заметив, что Лиза собирается уточнить насчет империи.В ресторанчике «Якорь» осетрина нынче первой свежести. Как ты на это смотришь?
Никак.
Убогие развлечения, согласен. Но знаешь: и в Париже убогие. Везде. По молодости разбирает, конечно, а поживши... Ну, выйдет какой-нибудь гермафродит на публику и разденется. Весело?
А если остаться здесь и пить кофеэто убого?
Он улыбнулся.
Здесь я впаду в детство,окинул острым взглядом иконы, картины, пажа с дамой.Это мой воздухстарой пыли и теней. Здесь живет твоя родня?
Дядя с теткой.
Как это они сумели так забаррикадироваться?
У Мити предки деятели были, партайгеноссе. А Митя писатель. Дмитрий Плахов.
А! «Игра в садовника». Читал и даже примерял лавровый венок, но он умолк.
Он пишет.
Не сомневаюсь. Молодость. А ты умеешь варить кофе?
Чего тут уметь-то?
Э-э нет, тогда я сам. Кажется, там во тьме приоткрывалась дверца в кухню?
На кухне, занятый (Иван Александрович за что ни брался, делал замечательно, кофейник, ложечка, сахарница и чашки льнули к его рукам в радостном порядке), он спросил мельком: «Ты действительно хочешь остаться здесь?»«Хочу»».«Тогда давай осмотрим место происшествия?»«Давайте».«Вот зеркало. Оно уж замутилось. И я в нем выгляжу почти тебе под стать». Лиза засмеялась:«Вот мельница, она уж...»«Ну не совсем... Вот канделябр. Способен на убийство...»«А у Митиного дедушки был спрятан парабеллум».«Дмитрий Павлович Плахов. Как же я не связал! Философ?»«Ага. Писал про про... пролетариат... не выговоришь!»«У этого человека был редкостный дарпрямо-таки мистическое ощущение зла, хотя я терпеть не могу мистику. За своим даром он спустился в самое пекло».«Его расстреляли у нас, в Орле, в сорок первом».«В сорок первом? Я не знал»».«Иван Александрович, вот, должно быть, кошмарожидать расстрела».«Как тебе сказать? Сильное ощущение. Почти такое же сильное, как любовь».«Откуда вы знаете?»«Из предыдущей жизни».«А у меня тоже была предыдущая жизнь?»«Будет. Вот эту я б купил...»«Кто это?»«Клюев. У меня не такой полный. И вот эту, пожалуй... А вообще есть что-то непристойноетрогать книги в отсутствие хозяина. Пойдем!»«Знаете что, я вас познакомлю с Митей, он вам расскажет про парабеллум».«Этот шаг надо обдумать. Господи, граммофон!.. На солнечном пляже в июне в своих голубых пижама,пропел он вдруг чисто и нервно, с усмешкой аффектируя нервность, подражая кому-то (Лизе Вертинский был неведом),девчонка, звезда и шалунья, она меня сводит с ума!" Неужто работает?»«Давайте попробуем, Иван Александрович, и станцуем!»«Не надо меня так активно соблазнять».«А как же вас свести с ума?»«Я несводим». Лизочек разозлился.
Что, мельница совсем уж развалилась?Я возьму над ним верх во что бы то ни стало или пошлю куда подальше!
Иван Александрович рассмеялся от удовольствия (он умел наслаждаться каждым мгновением, как и Лиза, впрочем) и сел опять в диванный уголок.
Девочка, тебе ж не этого хочется. Я очень осторожно следую твоим желаниям.
Откуда вы знаете за меня!
В данный момент тебя изводит женская власть: до каких, мол, границ. Считай, что надо мной твоя власть безгранична. Довольна?
Все вранье и выдумки!
Может быть,легко согласился Иван Александрович.Ну, хочешь, я уйду?
Она отмахнулась, раздражение, как всегда, выражалось в действии, вертелась по комнате, выскакивала на балкон и обратно, ощущая эту сценку как поражение и обдумывая новую (такая уж уродилась: придумывать и разыгрывать).
Иван Александрович, я вас так люблю.
Ты насчет осетрины не передумала?
Иван Александрович!повторила Лиза с ненавистью.Я вас люблю!
Отойди наконец от балкона!
Дверной звоночек пропел бетховенскую тему судьбы в дребезжащем электрическом варианте. Лиза голубым ветерком пронеслась, отворила: в полутьме на площадке мужичок в фуфайке и с чемоданчиком.
Мосгаз!
Кто это?спросил Иван Александрович, возникая в дверях столовой.
Мосгаз!словно в подтверждение мужичок жестом фокусника вырвал папироску чуть не из уха и закурил.Показывай хозяйство.
Вы папиросой будете газ проверять?отчеканил Иван Александрович; Лизу поразил ледяной траурный тон.
Погашу, када надо, не боись... Ну, товарищи, запустили!по кухне пополз водочный душок с псевдонародным говорком.Вон тут запустили, и вон тут, и вон там...
Работайте, мы все оплатим.
Работайте! Легко сказать...мужичок покряхтел, открыл на столе чемоданчик, склонился, что-то там шаря.А дочке своей скажи: чтоб не открывала не спросясь. Дом, где промтоварный, знаешь? Вот такая вот открыла: изнасиловали, подсвечником по кумполу и золото взяли. Золото есть? Есть! А на Новослободскойтам старуха дура...