После первой же тройкидомой!
Василий, ты невыносим.
Вынесете...пробормотал муж и отец,ногами вперед.Жутковатая несуразица, к счастью, заглушенная невнятным карканьем репродуктора. Тотчас все вокруг встрепенулось и стронулось.
Поезд подошел, и седьмой купейный вагон остановился прямо перед ними. Здоровенная баба в черном отомкнула тяжелую дверцу и гаркнула:
Стоим всего две минуты!
Маячившие за ее спиной фигуры повалили на перрон размяться, навстречу рванула могучая кучка местных, Лиза почти исчезла в борьбе за существованиекак вдруг появилась в наполовину открытом окне.
Нижняя полка!нервно крикнул Василий Михайлович.
Уже заняла,отозвалась дочь беспечно.Давайте прощаться.
Бесповоротная пауза перед разлукой. Улыбалась родителям Лиза, недоброжелательно щурился иностранец на груди ее, состав дернулся раз, другой, окно поплыло...
Дай Бог тебе, доченька!
Ни пуха, ни пера!
К черту!
Они не сводили с нее глаз, шли, не поспевая, отставая, на мгновение стало чего-то жаль, она протянула к ним руки, мгновение остановилось и исчезло. Исчезли любимые лица, палисадник с розами, детство на Черкасской, Дюймовочка и Серый Волк, Принц и Нищий и «пряталки» («Лизок, геометрию сделала?»), нет, не сделала, прощайте, равнобедренные треугольники, пионерские зорьки, пакгаузы, старая водокачка, окраинные домишки с сараями, дворнягами, крыжовником... Все. Поля, перелески, овраги, опять поля, горячий ветер в лицо, свобода.
Лиза открыла дверь в купе, убрала свои вещисумку и сумочкупод сиденье, села. Седая дама напротив, дремавшая над книгой, поинтересовалась любезно:
Должно быть, в Москву?
Ага.
На каникулы?
Ну что вы! Со школой покончено. Я еду поступать в университет.
Какая умница! Кирилл Мефодьевич, слышите? Московский университет!
Пусть поступит сначала.Голос сверху (с верхней полки над дамой), отчетливый и звучный.
На Лизу глянули светлые, некогда голубые глаза; взглянули мельком, отвернулись (свет погас), вернулись; старик приподнялся на локте, внимательно вглядываясь...
Поступит, поступит...
Из чего вы это заключаете?прервал Кирилл Мефодьевич бестолковый светский лепет, и дама встала в тупик.Вас интересует, вероятно, филология?
Интересует ли ее филология? Лиза насмешливо улыбнулась, старик улыбнулся в ответчудо, чудак!и заявила дерзко:
Меня интересует любовь.
Я так и подумал.
Любовь к слову: филолюбовь, логосслово.
Какая умница,повторила дама, выйдя из тупика.
Да-а...протянул Кирилл Мефодьевич задумчиво.Простите, мне показалось вдруг, что лучше б вам не ездить.
В ответ на это заявление сдвинулась дверь от толчка извне, скрылось зеркало, в котором отражалось небо, давешняя проводница вошла в купе.
Кто сейчас сел?
Я.
Билет.Проводница уселась рядом с дамой и развернула кожаный свиток со множеством кармашков.
Голубушка,проворковала дама,как бы чайку, а?
Чая не будет.
А почему?
А потому, что вы полотенца воруете.
Я?!
Билет скользнул в кармашек, свиток свернулся, проводница поднялась во весь свой матерый рост.
Может, и вы! Пересчитала комплекты, хвать-мать, одного полотенца нету... Обыскать бы вас всехда в морду этим полотенцем...Страшный голос доносился уже из коридора.Чтоб неповадно было!
Дверь, будто живое существо, одним рывком захлопнувшись, отрезала безобразный вздор. В зеркальном небе что-то неуловимо изменилось, сгустилось, потемнело.
Вот вам, Кирилл Мефодьевич, великий русский народ.
Несчастная женщина.
Да она тут процветает, уверяю вас.
Я и говорю: несчастная.
И опять зеркало пришло в движение, но вместо «несчастной», которую ожидали обреченно, в проеме возник высокий юноша, почти мальчик, с сумкой на ремешке через плечо, огляделся и сказал лениво, растягивая слова:
Кажется, я здесь притулюсь.
И, забросив сумку на третью полку, «притулился» вплотную к Лизе, положил ногу на ногу, охватил колено сцепленными пальцами и философски задумался.
До чего ж похожи эти ребятишки, просто удивительно: русоволосые стрижки, глаза карие и жаркие, лица загорелые. И одеты совершенно одинаково: синие кроссовки, голубые джинсы, голубые майки с близнецами-иностранцами, курящими колониальный табак. Кабы не трубки да не бардыголубые ангелы притулились здесь, в предгрозовом вагоне или... дама вздохнула... физкультурники с предвоенных первомайских парадов. Ангелы и физкультурники на миг спутались в старческой голове, в комсомольской юностилевой! левой! левой!пламенной, чистой (чистки проводились и регулярно, и стихийно), и тихое умиление вступило в душу.
Ну?не поворачивая головы, бросил молодой человек.Как тебя звать-то?
Лизавета.
Люблю тебя за это.Ангел положил руку на плечо Лизы.Пойдем, что ль, покурим?
Кирилл Мефодьевич!воззвала дама.
Непристойная парочка удалилась обнявшись.
Кирилл Мефодьевич, к чему идет мир?
Это игра.
Вы слишком снисходительны. К разврату.
Нет, нет, поканет. Соблазн, но...
По мне это одно и то же!
Дама беспомощно ухватилась за Марселя Пруста, но не смогла войтивплытьв изысканный поток сознания. Кирилл Мефодьевич засмотрелся в открытое сверху окно. Мир шел к грозе. Солнце палило, а с севера, от Москвы, приближалась черно-тягучая туча. Поезд и туча стремились навстречу друг к другу, тяжелая отрадная тень покрывала жаждущее пространство, каждую травинку, ветвь и колос; вот дымящийся обломок коснулся солнца, затмил, пахнуло острым холодком, громыхнуло, грянуло, в лицо ударили первые капли, поезд понесся сквозь сумятицу и сумрак к свету.
Кирилл Мефодьевич не ошибся: это была игра, уже не школьная, но еще и не взрослая, не чувство, а пред-чувствие, опасное радостное томление, когда вот-вотпоследний шаг, последнее обладаниеи выйдешь за ворота детского городка. Сладко и боязно, и ласки горячи, невыносимытак что ж ее удерживает? Ну что? Что? Ах, не знаю, потом, может быть...
Началась эта игра прошлым сентябрем. Лиза возвращалась из школы, одна, медленно, в мечтах (здесь уместно обветшавшее словечко «греза» или «блажь»... усмешка в темно-серых, почти черных глазах, которую она силилась разгадать). Внезапно возникло знакомое лицо в полуподвальном, вровень с тротуаром, оконце. Привычно не замечаемый старорежимный дом с аварийным ажурным балкончиком и рассеянный, будто из ямы, взгляд за пыльным стеклом. Алешка Барышниковиз их класса, отец в бегах, матьуборщица в школе, разухабистая тетка. Господи, какая бедность, какой гардероб и комод, а сам Алеша в темной одежке валяется на диване у окна, глядит и не видит: думает. Лиза засмеялась, он наконец заметил ее и поднял руку над головой в пионерском приветствии: «Будь готов!»«Всегда готов!» Потом вдруг исчез в подвальных недрах и нагнал ее на перекресткекак был: в синем линялом трико и босой. Ей это понравилось. А вокруг сухим блеском звенел сентябрь... Прочь, сгинь, желанная блажь!
И Алеша очнулся и совершил первый мужской поступок: устроился сторожем в областную библиотеку и приоделся. Ведь Лизасамая блестящая девочка из классане только обратила на него внимание, но и надумала прихватить с собой в Москву. Москватак Москва, МГУчто же, и МГУ сойдет, делов-то! Поступлюхорошо, не поступлютоже, может быть, очень хорошо, поскольку ценно лишь то, что дается без усилий, само идет в руки (вот так Лиза подошла к его окошку и засмеялась), а всякая суетня, крутняне для белого человека. Кабы не она, Алеша так и пролежал бы до армии на продавленном диване с книжкой или с думой: хорошо думается под дождичек, еще лучшепод мокрый снег с ветром, и в окошке не снуют граждане на базар или с базара. Впрочем, когда умер дедединственный други мать совсем распустилась, Алеша научился отключаться от окружающего маразма. А сейчас у него были еще и Лиза, и стройный особняк с колоннами, парадной лестницей и другим диваномночным, кожаным, прохладным. И книги. Бесценная роскошь, экспроприированная вследствие революционной встряски из догнивающих усадеб богатейшей когда-то губернии. Но по-прежнему роскошь, загнанная в хранилища и для победившего народа недоступная.
Жизнь складывалась так, что наблюдать из окошка за базарной сутолокой стало некогда. Ночами напролет он читал, на уроках подремывал, дома слегка отсыпался, вечером бежал на свидание, а от Лизы с головокружением отрывался в библиотеку и уходил далеко. Так далеко, что мир сегодняшний и тот, другой (русские миры на этой же русской земле), казались несовместными. Кончилась эта круговерть тройками на экзаменах, правда, блеснули и две пятерки: по литературе и истории. «Безнадежно!»констатировала Лиза холодно. И все же он уволился с обоих диванов и поехал (тайно, чтоб не нервировать нервного Василия Михайловича)чего не сделаешь ради любви?
Они стояли в адском, спертом скрежете, жадно прильнув друг к другу, содрогаясь в такт тряскому тамбуру; гроза разгорелась и иссякла; они не видели. Влажные лица и руки, обжигающие губы, каждое прикосновение уже не ласкает, а раздражает кожу, и уйти, прервать это страстное стояние невозможно, и длить невмочь. Выручила проводница.
Это что ж такое, люди добрые!эпический вопль сквозь скрежет вернул их из жгучего сада в железнодорожный ад.
А что такое, тетя?поинтересовался Алеша нагло и погладил Лизу по голове, успокаиваясь.
Я тебе сейчас покажу тетю!
Покажите, пожалуйста. Хочу посмотреть на тетю.
Несчастная побагровела, Лизе стало страшно за нее, но тут поезд содрогнулся в последний раз и остановился: десятиминутная передышка на узловой станции Скуратово. Проводнице поневоле пришлось заняться дверью, и она уже начала было отводить душу: «Куда прете!»да не на тех напала. Цыганское отродье валом повалило в вагон, едва не задавив по пути юных влюбленных и тетю. Цыганки виляли пестрыми подолами и все казались более или менее беременными; на руках у них прыгали младенцы; младенцы шныряли под ногами; с достоинством перли вольные мужчины.
Куда?.. Куда вас черт?..
Никто не обращал на нее внимания, лишь замыкающий суматоху старик ответил кратко:
Билеты брали. Не нервничай.
Билеты они брали...
Ша!Старик обернулся.Сказаноне нервничай.
Тут несчастная занервничала по-настоящему и метнулась запирать «служебку» и отвести наконец душу. Алеша и Лиза вырвались на простор, сверкающий под солнцем. Прозрачный парок поднимался с мокрого асфальта; дух тяжелой сырой земли мешался с душком гари и смазки; вдоль состава бегали неистребимые частницы, их якобы не видел впередсмотрящий милиционер.
А ну, картошечки, кавалер!Старая-престарая бабушка остановилась перед ними, прижимая, как дитя к груди, эмалированное ведро в фуфайке.С малосольными огурчиками, а?
Хочешь, Лиз?
Ужасно хочу.
Ну, давай, бабуля, на двоих.
Как хороша была молодая картошка с колечками жареного лука и хрустящие, облепленные укропом огурчики. Еще две порции! Как хороша жизнь и высокое солнце, и пушистая туча, мчащаяся в город, оставленный ими навсегда; бедные старушки, и усатые генацвале, закусывающие в вагон-ресторане скорого «МоскваСухуми». «Горные орлы!»пробормотал Алеша. Орлы подняли бокалы, с вожделением поглядели на Лизу и полетели в горы.
Алеш, а Скуратовоэто в честь Малюты Скуратова, как ты думаешь?
Он был палач.
И сподвижник. Он был сподвижником Ивана Грозного.
Тогда по именам святых называли, а не сподвижников.
Знаешь, я боюсь истории. Одних этих Рюриковичей... а съездызагнешься!
Рюриковичи на съездах!.. Тыпрелесть... Подтянем, поможем. Мне бы только английский проскочить.Алеша загляделся на розовое ушко в русых прядях, не удержался и поцеловал.Прелесть. Почему у тебя такие уши маленькие?
Чтоб лучше тебя слышать. Глазачтоб лучше тебя видеть.
А зубы?
Есть не хочу.
А я хочу.
Что хочешь?
Ты знаешь. Ведь правда? Ну, скажи?
Да. Не знаю. Может быть.
Лиз, мы ведь не расстанемся?
Что ты! На всю жизнь.
Честно?
Трогаемся!возвестила проводница, и они тронулись.
В коридоре сотрясался кочевой табор: повсюду узлы и узелки, цыганки и малютки на откидных сиденьях и просто на полу («Сокол, погадаю, всю жизнь расскажу!»«Перебьешься!»), купейные двери настежь, перекликаются чужеродные голоса, ор, гам, дымэх, воля вольная! Вот как надо жить: что хочуто и делаю.
С ощущением вседозволенности и бесшабашности Алеша ввел свою подружку в купе, тихое, как ни странно, и благопристойное. Их лавка свободна, наверху с закрытыми глазами возлежит пышнобородый цыганский старик, очевидно, ихний босс, племенной вождь. Небо покачнулось в зеркале и застыло, Кирилл Мефодьевич смотрел в окно, дамаякобы в книгу. «А видит фигу»,подумал Алеша, поймав мгновенный взгляд исподтишка... Ветер воли кружил головушку и подзуживал. «На всю жизнь»,сказала она. Но когда? Может быть, уже сегодня? Какое счастье! Да ведь там тетка. И дядька есть.
Твоей тетке сколько лет?
Тридцать три в августе стукнет.
Пожилая, но еще на ногах, будет следить за племянницей.
А чем она вообще занимается?
Дома сидит, на машинке печатает.
Точно! Будет следить.
Все время дома сидит?
Ее Митя не пускает.
Он чтосо сдвигом?
Почему этосо сдвигом?
Так жену эксплуатирует! А говорила: писатель.
Писатель! Только пишет не про то, что надо.
Про что?
Про Страшный Суд.
Кирилл Мефодьевич оторвался от окна, дама захлопнула книгу: красным по черному«В поисках утраченного времени».
Про какой?
Он не рассказывает. Это тайна.
Ну и ну! Алеша читал про это в ночном дворце на холодном диване, но ему и в голову не приходило, что сейчас, в разгуле новой эры, кто-то может всерьез заниматься забытой тайной. Или этот Митя правда со сдвигом: разве под силу кому восстановить связь несовместных русских миров?
Тайна,повторила дама снисходительно.Фантастика или детектив?
Алеша захохотал, она взглянула брезгливо, и его понесло.
Вы сердитесь на нас,побольше задушевности, но с оттенком грусти.Напрасно. Мы с Лизаветой любим друг друга давно, с первого класса. Правда, солнышко?
Ага.
Носоциальное неравенство. Что делать?
Дама не знала, что делать, он продолжал с чувством:
Ее родня меня ненавидит.
Значит, есть за что.
Он улыбнулся доверчиво.
Есть за что, вы правы.
Дама попалась в плен детской улыбки и полюбопытствовала:
За что?
Срок мотал. В колонии усиленного режима.
Господи, за что?
Не надо об этом. Я хочу все забыть.
Кирилл Мефодьевич коротко рассмеялся, спящий цыганский вождь заявил неожиданно:
Брешет.
Почему брешу?
Руки нежные. Морда нежная.
Я там на пианино играл в самодеятельности.
Все брешет.
Вот въедливые старики попались. Один, не глядя, руки засек, другой... какие странные глаза. Что ему нужно от меня? Врать расхотелось, да и какой интерес, если виден насквозь? Захотелось отключиться, завалиться на диван, взять Блока... Кажется, в сумке, не забыл? Маленький синий томик... сейчас он одержим: «Ты в поля отошла без возврата. Да святится имя Твое...»что за непонятная мука? Июльские поля за окном. Нет, другие, совсем другие, пустые и холодные, под Петербургом. Страшные поля, Страшный Суд... отключиться не удалось. Алеша не принял в расчет свою подружку, прелестную и отчаянную, и услышал с некоторым ужасом:
Он правда сидел, за изнасилование.
Сильно сказано! Ничего не осталось, как продолжить игру, пробормотав:
Мадам, вам ничего не угрожает.
В гневной паузе цыганский вождь, словно медведь в клетке, повернулся набок, с тяжким стуком упал в проход топор. Паузу переполнили древние полунощные тени душегубов.
Хорош?хрипло спросил цыган, свесивши голову с полки.Ну-ка, малый, дай сюда.
Дама вздрогнула, Алеша повиновался, Кирилл Мефодьевич заговорил успокоительно:
Откуда топорик?
С Астрахани, с базара.Повеяло Востоком, Персией, блеснуло лезвие в руках и спряталось в мешок.Хорош?
Производит впечатление.
У меня такое впечатление,заметила дама,что я на самом дне.
Ну, ну... народ славный, симпатичный, шутят. Просто вы не знаете, что такое дно.
А вы знаете?
Все больше убеждаюсь, что дна нет...Кирилл Мефодьевич как-то горестно задумался,нет пределов. Вот еду с процесса. Двое ребят заперли одноклассника в подвале, пытали три дня, потом облили бензином и подожгли. Я спрашивал, понимают ли они, что он пережил за эти три дня.