И что, что?
Пока ничего. Почти ничего, но...
Ужас!воскликнула дама. А цыганский вождь проворчал:
Хозяина нет. Кнута нет. У меня б не посмели.
Отца нет,как-то загадочно возразил Кирилл Мефодьевич.
Детдомовцы?уточнила дама.Надеюсь, их расстреляли?
Они несовершеннолетние.
И сколько дали?заинтересовался цыган.
Восемь и девять.
Мало.
Какие славные, симпатичные сиротки, да, Кирилл Мефодьевич?
Да нет, родители имеются, вполне респектабельные.
Он помолчал, потом добавил в непонятной связи:А вы говорите: фантастика, детектив... нет ничего страшнее кондового бездонного реализма.
Реализм. Ужас. Июльский день померк, Алеша зажмурился: вот он в подвале ожидает смерти... нет. Не хватает воображения. Посмотрел на Кирилла Мефодьевича. Что значит: «Отца нет»? У Алеши тоже нет отца, и он живет в подвале. В полуподвалетут разница: ведь на закате бывает солнце, и видно небо, то есть его стеклянные отражения в доме напротив через улицу.
Вы видели их?спросила Лиза.Вы с ними разговаривали?
Я их защищал.
Как!закричала дама.Убийц?
Они дети, как ни странно.
Деньги,пояснил цыганский вождь, впрягаясь в народную мудрость.Тут большие деньги.
Правда, Кирилл Мефодьевич?
Гонорар я получил.
Дама ухватилась было за Марселя Пруста, раскрыла, захлопнула, прошептала:
Вы предали того мальчика. Вы получили деньги за его смерть.
Значит, надо было отказаться от защиты?
Несомненно!
Все так и сделали.
Алеша, не отрываясь, смотрел снизу на странного старика. Взялся бы он сам защищать садистов? Копаться в бездонных извращениях психики? Алеша усмехнулся. Как же надо любить...
Денежки, значит, любите?
Кто не любит?отозвался цыган, Лиза вмешалась нетерпеливо:
Вы все не о том говорите. Ну и пусть любитзато он не побоялся, а вы бы испугались.
Чего это мы испугались бы?Алеша обиделся.
Поступить не так как все. Он посмел и выбрал самое страшное.
Гонорар!бросила дама.
Откуда вы знаете? Скажите,она вгляделась в светлые глаза,ведь не так? Ведь не только из-за денег?
Вы правы, Лиза.
Ну, зачем вы их взяли!
Мне было очень нужно.
Почему оправдываешься?возмутился цыган, блеснули белки глаз, как давеча топор, непроницаемый блеск.Ведь не украл? И украл бытвое дело. У нас грудной ребенок знает про деньги. А вы где живете?
Нет, они правы, что спрашивают,быстро возразил Кирилл Мефодьевич, спустился на пол, очень худой и подвижный, надел сандалии (скорее, штиблетывот как называется это старье) и сел в угол возле двери, возле раскаленного синего неба.
Адвокат явно из захудалых, на кого спихивают безнадежные дела, одет убого, а руки уж никак не нежные, искривленные, будто раздавленные работой, и красные. Только глаза хороши, голос хорош... ну, профессионал, умеет зубы заговаривать. «Буратино, где ты прячешь свои денежки? На срочном вкладе из трех процентов?» (В тайны валютных операций Алешу когда-то посвящал дедстраховой агент.)
Вы полагаете, что я получил деньги за предательство? В память об убиенном ребенке мы должны отказаться от живых?
Эти живые мертвее мертвого!отрезала дама.
И все-таки живые, и дети. И отвечают за наши грехи.
Ну, знаете! Всегда существовало зло.
Всегда. Но мы в свое время отказались от помощи.
Чьей?
Высшей помощи.
Не понимаю,пробормотала дама беспомощно.Что же делать?
Ничего не делать,прошептал цыган таинственным шепотом.Не тронь зло. Нельзя. Он накажет.
Ктоон?
Нельзя называть. Ты наказан?
Всякое бывало,ответил Кирилл Мефодьевич.
То-то же. А лезешь. Зачем?
Случается свет. Когда погружаешься в чужую душу и проходишь с ней круги, один за другим.
Но я не понимаю,никак не могла успокоиться дама,как же они могли?
Они одержимы дьяволом!заявил вдруг защитник; твердо и грозно прозвучали древние забытые слова.
Не называй!опять предостерег цыган, отвернулся, помолчали, дама сообщила, с явным усилием отвлекаясь:
Ясная Поляна.
Алеша с Лизой одновременно вспомнили «Лев Толстой как зеркало русской революции»; стало тревожно по-другому, по-школьному; полустанок отечественной классики с «непротивлением злу насилием», с липами, аллеями, могилами и химическими отходами пронесся мимо, опять поля, пролетарские предместья, город Тула, где полагалось кушать медовые пряники. Они кушали, полуденное солнце жгло безжалостно, на вагонной ступеньке несчастная проводница что-то серьезно рассказывала Кириллу Мефодьевичу, и он серьезно слушалтак серьезно, что ребята ощутили нечто вроде ревности, и Лиза пробормотала:
Странный старик.
Да уж. Язык подвешен, деньги гребет.Он глядел на Лизу, жаждая возражения.
Может, он немного берет?
Ты же слышала, что цыган сказал: большие деньги. И он не отрицал.
Я не понимаю, как он может жалеть убийц.
Да, странно.
Трогаемся!
Их полка была уже занята туляками, Алеша с Лизой примостились рядом с дамой. Туляки расторопно составляли подушные списки. «Пиши: колбасы варенойшесть кг».«Двенадцать. Две очереди выстоим, не впервой». Дама углубилась под сень «девушек в цвету», цыган дремал, Кирилл Мефодьевич не появлялся. Жалеет несчастную. Алеша ждал. Чего? Он и сам не знал. Так, будто просвет, неясный прогал наметился в плотной, плотской среде зла. И необходимо разрешить вопрос: платный болтун или... или кто? Грехи наши тяжкие. Любимое присловье деда-атеиста, первые слова, ласковый лепет годовалого Лешеньки, оставшиеся с ним навсегда: грехи наши тяжкие. Как он сказал? Уже не одинокая душа ходит по кругам, спускается ниже, ниже, в полуподвал, в подвал, и случается свет. И тут возникает вопрос... «Да какое мне дело, большие деньги он гребет или небольшие? Какое мне вообще дело до этого старика!вскипел наконец Алеша и с сожалением вспомнил диваны на родине, дневной и ночной.
Куда меня несет? Зачем?» Небо содрогнулось в зеркале, Кирилл Мефодьевич вошел, объявил: «Полотенце нашлось»,и принялся расстегивать штиблеты, но бывалые поджарые туляки потеснились, и он присел на краешек лавки, прямо напротив Алеши.
Это вы с ней полотенце искали?
Кирилл Мефодьевич рассмеялся, и Алеша рассмеялся незнамо чему, и Лиза, дама закрыла Пруста, цыган открыл глаза, один из туляков поинтересовался животрепещуще:
Товарищи! Как сейчас в Москве с полукопченой колбасой?
Навалом,отмахнулся Алеша и обратился в Кириллу Мефодьевичу:А вы за консультации много берете?
За консультации?переспросил старик задумчиво, с улыбкой грустной, понимающей.По-разному. С вас ничего не возьму. Спрашивайте.
Значит, вы обираете только богатых?
А в каких именно продмагах выбрасывают? Диктуйте.
Дядь, не возникай!
Выбрасывают в Елисеевском и у Никитских ворот,ответил Кирилл Мефодьевич.Но нерегулярно.
В конце месяца выбрасывают на Герцена, на Чернышевского и на Добролюбова,сказал цыган.«Одесскую» по два семьдесят.
В конце месяца и на Горького бывает в «Диете»,вмешалась дама.А сегодня пятнадцатое да еще пятница. Зря едете.
Е-мое,вздохнули туляки.
Лиз, у тебя с собой «Темного царства» нет?
Не-а.
И «Луча света» нет?.. Черт! Я ведь не читал.
А я предупреждала: социал-демократы в каждом билете. Учти: по сто страниц, не меньше. Понимаешь, Островский обличает купцов, а Добролюбов его одобряет, хотя и упрекает в славянофильстве.
Мне б их заботы!огрызнулся туляк, составляющий списки.Обличает он... купцов... одобряет он... а колбаса была!
Народ загалдел. Алеша закрыл глаза, вытянул длинные ноги в проход, откинулся поудобнее, будто бы в родном полуподвале, когда у матери разгорается гулянка, и ушел в золотую российскую лень... нет, в российскую очередь за водочкой, за копченой, за варенойвот жизнь. И все стоят терпеливо, даже цыганский вождь, даже Кирилл Мефодьевич. Открыл глаза, встретил светлый взор, спросил:
Неужели не тошно?
Жить надо,отозвался сверху цыган.
Зачем?
Надо, деточка,сказала дама.Мы все пережили и выжили.
А зачем?
Все молчали, Лиза взяла его за рукунежная рука, пионерское рукопожатие: «Будь готов!»«Всегда готов!» А зачем? Кирилл Мефодьевич достал из кармана записную книжку, написал что-то, вырвал два листка, протянул ему и Лизе.
Позвоните в случае надобности.
Да я не сидел, это я так...
Все равно могу понадобиться. Сейчас я, правда, больше на даче, но соседи передадут.
Алеша отвернулся от волнения, уставился в небесное отражение в старом, душном, тряском поезде и сильно сжал, лаская, женские пальцы. Пылкая, юная плоть. Какое счастье. Москва надвигается, за ржавыми свалками, башнями и храмамилюбовь? Надо жить, избавиться от Лизиной тетки и выведать у дяди-неудачника про Страшный Суд. Захудалый защитник сидит напротив и готов помочь в случае надобности.
Однако в горячке последующих событий и Алеша и Лиза потеряли листочки из блокнота Кирилла Мефодьевича.
1 сентября, понедельник
Ждите завтра,сказал он и исчез.
Странный человек приходил ко мне. Я только что проснулся, почти очнулся от ночного укола; сон и явь (вечерний пир над дверью в потаенную комнатубольничный потолок с трещинками и мухи), страстный сон и безобразная явь еще мешались в голове. Черный рой, безропотная мушиная жертва, медленно приближался к паутине в уголке, самого паучка было не видать. Как вдруг дверь тихонько отворилась, вошел он и прямиком направился ко мне.
Дмитрий Павлович?спросил он вполголоса, я испугался отчего-то и смолчал.Вы ведь Плахов? Писатель? Так вот, за собак и котов не переживайте, я присмотрю. Ждите завтра.
Человек поклонился и исчез. Да был ли он? Останки сна? Лежащий напротив старик под капельницей улыбнулся мне доверчиво и сказал:
Была полная тьма.
Господи!.. Спокойно! Спо-кой-но... Ночью я пришел в Никольскую больницу, помню застывший лес, озера и звезду. Единственное окошко светилось в языческой тьме, я постучался, старая нянечка не хотела отпирать, я сказал: «Мне плохо»,и она впустила. Пришла вторая, рангом повыше, выговорила Арине Родионовне (так я окрестил про себя няню в окошке) про инструкции, я предъявил удостоверение, она сжалилась. Дальшесонный провал; неужели за это время сердобольные Родионовны упекли меня в другое место?
Я извиняюсь,заговорил кто-то незримый из-за тумбочки (голос зловещий).Разве это правильно, что Фаина третий день полы не моет?
Запила,пояснил волосатый детина, по виду мой ровесник, его койка в углу, по диагонали, и добавил кое-что из «родной речи».
Стало как будто полегче. Я осторожно приподнялся, прислонясь к железным прутьям кровати. Все троестарик под капельницей, старик за тумбочкой и детиналежали смирно, однако не в смирительных рубашках, заскорузлые корявые руки поверх желтых одеял... и окно! Решеток нет, даже нет стекла: высокая белая крестовина в моем окне, в моем уголке с невидимым паучком и солнечный березовый шелест. Свобода! Сейчас встану и уйду. Резкое усилие... темень в глазах, звон в ушах, ком в горле. Ладно, погожу. Главное, идти мне некуда, окромя преисподней, но ее еще надо заслужить.
Друзья, где мы находимся?
В Никольской,отозвались двое, третий, под капельницей, продолжал улыбаться с безумной симпатией ко мне.
В каком отделении?
В терапии.
Стало совсем легко. Не дай мне Бог сойти с ума! Встала нравственная проблема: жаловаться на Фаину по начальству или совесть пробудится сама по себе? Дядя Петя и Федорстарик и детинасклонялись к долготерпению, хотя и сомневались насчет совести.
Ведь ты писатель?неожиданно спросил дядя Петя.
Я сознался и возликовал. Стало быть, они его видели, не фантом, не обломок бреда.
А зачем тебе собаки и коты?
Чтобы жить.
На продажу разводишь?
Нет, просто люблю.
Однакожизненная инерция! «Друзья», «писатель», «жить», «люблю»слова из прошлого, не имеющие ко мне никакого отношения. Я не живу и не люблю. Дядя Петя улыбнулся, снисходя к интеллигентской дури, и спросил потеплевшим голосом:
Стало быть, Дмитрий Палыч?
Да просто Митя.
Тогда Палыч.
ЯПалыч. Прекрасно. Сейчас крестьянин, прищурив добрые усы, поведает про местные безобразия, писатель включится в борьбу. Мы победим в духе соцреализма. Безумец под капельницей обретет разум, а я издам «Записки сумасшедшего охотника». Ну, дядя Петя, давай: «Вот что, Палыч...»
Вот что, Палыч,сказал дядя Петя,сплошные тут у нас безобразия.
Надо бороться.
С кем?
С безобразниками.
Ты про это книжку напиши,добрый крестьянин вернул мне усмешку.А мы отборолись.
Так чего жалуетесь?
А чего остается? У меня второй звонок, у Андреича вон третий,он кивнул на капельницу.
Звонок?
Инфаркт. Оттуда звонят, зовут.
А у меня первый еще,сообщил Федор.А у тебя что?
Нервы шалят.
Нервоз, значит,заключил дядя Петя якобы простодушно.Пьешь, значит? Собаки и коты не помогают?
Я рассмеялся.
И жена не помогает?
Нету жены.
Умерла?
Умерла. Как вы догадались?
Говоришь, нету, а кольцо хранишь. Только на левую
руку переодень. Вдовец на левой должен носитькак печаль и память.Старик подумал и добавил:Или как
новопреставленный жених.
Я с трудом стянул кольцовъелось в плоть за пятнадцать лет!и выкинул в окошко. Федор вскрикнул по-древнерусски, дядя Петя заметил философски:
Он же предупредил насчет нервовшалят.
Золотое?прошептал Федор.
Золотое.
Любку надо! Любку попросить, она поищет. А то ведь кто подберет!
Да пусть. Мне не нужно.
Народ дивился: как-то по-идиотски я сорвался. Надо проследить за собойдля дела... А, все равно. Мне действительно ничего не нужно (а что нужно, то спрятано). Когда мне было десять лет, я сбежал из дому с одним верным дружком, просто так, в мир приключений. Не дали. Папа поднял на ноги органы (тогда еще имел связи и возможности)и все благополучно закончилось. Ничего никогда не кончаетсявот проклятье, вот почему я лежу здесь, в гуще народной, в затерянной где-то в полях палате... вместо того чтобы ехать в Москву и действовать.
Рассмотрим ситуацию хладнокровно. По Москве я уже мотался и действовалбез толку. И вдруг сегодня утром, меж сном и явью, возникла надеждастранный человек. Странность в том, что я в жизни его не видел, а он, судя по всему, осведомлен. От кого он послан? «Ждите завтра». Я дождусь, узнаю, где они скрываются, и буду действовать наповал.
В палате тем временем разыгрывалось действо. Кудрявый доктор с черными усиками и женщины в белом. Одна из них очень даже ничего. Шарлатаны переговаривались профессионально, вполголоса, не обращая на нас особого внимания, покуда дядя Петя не заговорил в пространство:
Стекло не вставленописатель туда кольцо обронил.
Доктор на старческий лепет снисходительно пожал плечами, Федор подал могучий бас:
Люб, ты поискала б кольцоо жене память.
Та, которая «очень ничего», обратила на меня чудный взор.
Вы, что ль, писатель?
Он самый.
В окно, что ль, лазили?
Я его выкинул.
Кольцо?
Кольцо.
Золотое?
Золотое.
Вот дурдом!и Любка проскользнула за дверь, нарушив белоснежное милосердное единство.
Ага!Доктор хищно уставился на какую-то бумажку в руках.Плахов Дмитрий Павлович, тридцать три года, удушье, горловые спазмы, беспричинный страх. Типичное пограничное состояние. Мечтал о психотерапии,поведал в задушевных скобках.Мы с вами подружимся.
А что, я уже....
Ни-ни-ни! Вот онуже,доктор указал на Андреича.Высовсем другое дело. Полагаю, издержки творчества. Вы ж творец?
Ктоя?
То есть одновременно существуете в двух, а то и более мирах. Так что вы хотите? Обычное явление.
Я хочу тут немного передохнуть.
Лучшего места не найдете. Я вам составлю тесты для психоанализа, мы с вами... Товарищи, внимание! (Вошла Любка, нет, Любовьуж больно хороша, на протянутой ладони мое кольцо.)Потом, потом,отмахнулся фрейдист.Итак, вы имеете тягу к самоубийству?
Имею.
А к убийству?
Тоже имею.
Ага,он подумал.А вы имеете тягу...
Все имею, доктор: семь грехов тяжких, остальные полегче. Недавно из института?