Я дышу одним воздухом с тобой.
Господи, Поль! Мне сегодня показалось, что ты уходишь.
И мне, да. Ты как будто отдельный, сам по себе.
Кошмар. Что делать?
Как что? Писать.
Не хочу. Черт знает что получается.
Ты им не верь.
Причем тут они! Я сам чувствую,он улыбнулся в отчаянии.Должен я, как всякий порядочный художник, пережить кризис?
Она вдруг сказала:
Православный покров на нашей земле ослабел, нет заступников, нет молитвы... нет, есть, конечно, что я говорю!.. но везде дыры. Митя, ты ведь не уйдешь?
Я гад,проговорил он медленно.Поставил свечкуда, был в церквине за тебя, а за свободу. На кой она мне нужна без тебя, скажи на милость, без тебя я и писать не смогу! Я сегодня испугался. Поль, зачем тебе Дуняша?
Я ее люблю, она очень добрая.
Добрая?.. Нет, я не отбираю, не подумай, я и так у тебя все отобрал.
Что отобрал-то? Наоборот, все дал. Пойдем на улицу. Оделись, прокрались по коридору, борьба с «кандалами»,
свобода! Весна опьяняет, воздух можно пить, черно-вишневое вино в потирелитургической чашене на философских пирах, а на последнем, на страшном пире... нет, не надо, я все выбросил, сжег, забыл, пустой и бедный перед Тобою, Господи! Вон удаляются шаги спешной поступью по тротуаруюность ушла, уходит молодость, как хорошо.
Как хорошо, да, Поль?
Да, хорошо, прекрасно.
А я больше не буду писать.
Ну чего ты испугался?
Не знаю, иногда я себя боюсь.
А я тебя не боюсь.
Точно?
Точно. Бабушка говорила, что ты милый человек.
Митя тронут, кажется, не хватало именно этих слов «милый человек» сегодня, на апрельском переломе, когда звезды ярки, хрупки и словно похрустывают стеклянными осколками под подошвами, а деревья на бульваре ждут птиц.
Вот что, Поль! Надо навестить бабушку.
Твою или мою?
Начнем с Орла... Прямо сейчас и поедем, ладно? Пойдем возьмем деньги, ну пожалуйста!
Пойдем.
Вот чего мне весь день хотелось, только я не знал. Сначала на Троицкое, потом на Ваганьково.
Да, надо ехать.
Они спешат, почти бегут по пустынным улочкам в юность, в детство, когда за стенкой ходит бабушка и любовь льнет и ластится к сердцу, замок предупредительно щелкает, однако дверь не поддается! Дубовый засов, кованый крюк и цепочка. Разумеется, ответственный квартиросъемщик. Можно (но лучше не надо) представить, что он говорил и делал, выследив дверную диверсию, и коммуналка объединилась в борьбе. Они хохотали почти беззвучно и никак не могли остановиться.
Кругом враги народа, нет, я не могу! Сейчас Карапетян нам споет!
Если б Антон Горемыка слышала, она открыла бы...
Дожидайся! Кто конфорки без огня включает и портит телефон? Такой же монстр, как Мамедовна, только молчит. Ну что, разбудим Соломона?
Ой, только не его!
Так он в любом случае влезет, уж лучше прямо на пулемет...
Как жалко, правда, Митя?
Жалко?
Их всех.
Да, бедные чудовища. Бог с нами соскучился, честное слово, скука смертная.
Они сели на ступеньку, прижались друг к другу.
Вернее, бессмертная. Я про себя прежде всего говорю, наша пошлость неистребима никакими революциями, никакой Страшный Суд не разбудит.
Она сказала с потаенной страстью:
«Летите, собирайтесь на великую Вечерю Божию».
Это ж Апокалипсис? А дальше?
Не помню точно. А! «Чтобы пожрать трупы царей».
Вот это сила!
Там дальше про всех, и про рабов и про свободных, малых и великих, вообще про всех.
Вот это сила! Значит, грянет последний пир с круговой чашей? Когда? В подъездной тьме светилось круглое оконце, как неясная надежда. Надежда на что? Я потащу с собой в вечность чемодан с садовником, с египетскими идолами, с соучастниками (чуть добавят тяжести сегодняшние Валентин с Платоном, их мы поделим с Вэлосом). Зачем мне этот груз? Фантазии-демоны, которые еще нужно искупить... Но ведь есть же и свет, и цветы-души, и реэмигрантка из французской провинции, в которой вся моя любовь к жене. И к России. И каждый порядочный художник должен пережить кризиспрекрасное ожидание весенней ночью перед запертой дверью, а там деньги-господа... Троицкое и Ваганьково, могилы на рассвете с надеждой на бессмертие.
9 сентября, вторник
Я искал могилу Иванушки-дурачка и, кажется, нашел. Кладбище заброшенное, запрещенное для новопреставленных, с пятидесятых хоронят под «Путем Ильича», а сейчасуже в другом месте. Это мне объяснила Мария, так я зову ее про себя вслед за дядей Петей. Она пришла пожаловаться, что нету нигде зеленой краскидля оградки и скамеечки. Муж, мимолетом помянув советскую власть, сказал, что сам достанет и сам покрасит. Ежели выкарабкается.
У них умер сын Павел, единственный, давно. Марии очень хотелось рассказать, но муж цыкнул, и она печально покорилась. Маленькая, в черном, сидела отдыхала: «Путь Ильича»» в четырех километрах, далеко ходить на могилу. Зато, заметил дядя Петя мрачно, асфальтом, может, не зальютна наш век, может, хватит (намек на обреченное Никольское: сады и озерные зеркала с куполами, липами и кленами на пути скоростной трассы, наступают времена последние). «А покойников будут переносить?»«Писатель, не буровь».«Господи,вырвалось у меня,как мы все это терпим!»«Кому там переносить-то? Родные перемерли аль разъехались».
«А Никола?»«Все под снос,отозвался он с непонятным удовлетворением,чтоб все пусто, чтоб, значит, ничего от нас не осталось». (Я подумал мельком: мои мысли, вот ононаконец-то достигнутое единство с народомв пустоте!) А он заключил: «Чтоб, значит, не было еще хуже».«Куда хуже-то?»
«Мало ты, Палыч, прожил, дурачок ты еще.И добавил таинственно:Боятся. Зачем землю отобрали, церкву отобрали, царя убили? Со страху».
Его слова меня заворожили (знаю, слаб русский человеккого там бояться-то?геноцидистребление «великодержавности» и собственные непотребства и водочкавсе равно, недаром рушили и рушатбоятся дядю Петю). Заворожили силой бессознательной, бездоказанной, не дай Бог видеть русский бунт и так далее... Нет, уже совершенно немыслимо, устали. А вдруг?.. «И вот когда пусто будет,скрипел дядя Петя,и ничего от нашего дерьма не останется...» Но Мария перебила: «Пусто не будет».«А, болтай, растащили по бревнышку, по кирпичику и еще растащут, а мы смолчим».«Все одно церква на месте,упорствовала Мария,без крестов, без стен дажеа на месте. Бабка-покойница говорила: если церкву осветили, живет в ней дух небесный, ангел-хранитель то есть, и никуда он с этого места не стронется».«На шоссейке, значит, будет сидеть, шоферню пугать?»«Он дух невидимый».«А бабка твоя, покойница, конечно, видала».«Он святым только открывается. Было то в двадцать каком-то году на Белом море. Монашек один шел по пепелищу, слезьми горючими заливаясь. И видит юношусиянье от него исходит и крылья. И заробел. Тот ему и говорит («По-русски?»поинтересовался Федор, но она будто не слыхала)храм сожженный храню и вовеки буду хранить, это место освященное». Это знал поэт, подтвердил я: «Но храм оставленный все храм, кумир поверженный все бог».
«Возле самой церкви,говорил дядя Петя,крест высокий, из сосны». Да, есть холмик у правой стены (если идти от входа), почти сровнялся с землей, сплошь травой покрытне лопухом, нет, лопух у Базаровамелкой кудрявой травкой, как драгоценной парчой. Креста нет, сгнил, должно быть, за полвека. Любопытно, что крестьяне выделили самоубийцу по-особому: положив не за пределами освященной земли, а ближе к храму. Метрах в пяти от стены под липами начинались захоронения (с тяжелыми крестами и плитами траурного мрамораопрокинутые, накрененные, отбитые, как после несостоявшегося Воскресения)усыпальницы чадолюбивого семейства Вельяминовых. Стало быть, здесь где-то преклонил колени и дал обет восстановить Николу-на-Озерках барич из Бостона. Грубо размалеванный храм (валюта пошла «куда надо») среди роскоши запустения выглядел жутковато, как халтурно приготовленные декорации к «Борису Годунову». А издали, в полях, на пути к Сиверке выделялся в листве старинно и нарядно.
Я сидел на корточках в церковной прохладе, на какие-то секунды меня оставило отвращение ко всему, к жизни («черное солнце»символ неоднократно использованный и точный). Хотелось что-то сделать для Иванушки, но не зналчто. Выполоть травужалко живой блестящий покров; перетащить с безымянной могилы осколок мрамора (чтоб оставить мету) показалось кощунством. Нет, забвение лучше. О нем никто ничего не знал, Иванушка-дурачокпрозвище, на которое душевнобольной откликался. Он явился в село накануне коммунизма, в январе семнадцатого, приспособился помогать пастуху (все молча, пророчеств не изрекал), ночевал в чьем-нибудь сарае или на сеновале, а через тринадцать лет, помнили, грелся у костра из икон, спокойный как будто, кроткий, смирный. И вдругночной бунт, вызов? Неужто наш собственный, наш последний трагический жест (одно из основных понятий экзистенциализма) убить себя, а не «главного» в пенсне, например? Иначе как поддались миллионы? «Бациллы бешенства»говорил мой маленький дружокда, наверху, под пурпуром знамен и в коленопреклоненной перед трибунами-трибуналами массе, визжащей в экстазе (притягивающее воспоминание из раннего детства: человеко-бог спускается с небес, представители всех рас бегут навстречу организованно, с молитвенными лицамилица тоже подставные, статисты из фильма «Падение Берлина», но кровь-то лилась натуральная и действительно рыдали от счастья при виде вождя и Берлин только что пал). Он был прав, уничтожив естественного врагакрестьянство, которое не уничтожилось (вещие игрушки: Ванька-встанька и Матрешечка), он боялся. Дядипетина усмешка и Федино усталое равнодушие ко всей «брехаловке» (газеты, телек). Не уничтожилось, но больно смертельно. И возможно, не мистическую силу ощутил я в этом слове «боялся» (интонация, глаза, угроза), а силу агонии.
Подумалось: а какое мне дело до всего этого? Скоровопрос дней, может быть, часоввсе буду знать точно или ничего не знать в абсолютном небытие. Подумал и почувствовал взгляд. Оглянулся. Неподалеку, полускрытый надгробьем в виде ангела без одного крыла, стоял человек. Уловилось движениеон отвернулся от меня. Повеяло потусторонним вестником (рассказ Марии), но я опомнился и засмеялся. Это был Сашка, продажный дешевенький вестник, который принес мне дедов трактат, и загадка русской революции только углубилась. С этим несколько поддельным смехом я прошагал мимо ангела, дальше, огибая церковь, слыша шаги за спиной.
Митя! Я у твоих был сейчас на даче...
Убогим не подаю,бросил я небрежно и круто развернулся. Мы стояли на каменной папертикакие подмостки, какая мистерия! Жаль, публики нет, окромя пасущегося меж могил черного козла,полюбоваться, как истинный друг будет посыпать головку пеплом.
Итак, когда тебе стало известно, что моя бывшая жена спит с Вэлосом?
Полгода назад, в марте.
Вот, должно быть, ты позабавился, да?
Мить, перестань!
Да иди ты к чертовой матери! Видеть тебя не могу.
Сашка на колени не упал, остался стоять, глядя
исподлобья, на грани скупой мужской слезы. И прокралась мыслишка: а ведь его можно использовать.
Ну что, извиняешься, каешься... что там дальше... дружище!
Да,ответил он просто.Боялся тебе сказать. То есть намекал, но... Помнишь, мы с тобой на речку ходили вдвоем? Поль осталась с Алексеем, а мы...
Помню.
Все вокруг изнемогало, готовилась гроза, собаки плелись в душном сосняке, высунув языки. Сашка уговаривал меня поехать в Европу (идея Никиты, который и путевки может достать в Союзе писателей). Вам, мол, необходимо отдохнуть, отвлечься, тебе в особенностиперед концовкой «Третьего пира». По банальным законам жанратреугольникамуж узнает последним, и я, последний идиот, покорно подчинился этой банальщине. Потом привычно соскользнули на мой роман, Сашка привычно загорелся, но бил в одну точку: вот зачем тебе нужна Европаощутить атмосферу третьей эмиграции, Париж, Мюнхен... Потом заговорили о втором всаднике Апокалипсиса, который пришел на рыжем коне, с мечом в руках, «чтобы взять с земли мир»и вино превратилось в кровь.
А какая гроза бушевала той ночью. Дом горел в серебряных вспышках, плыл в потопе, свисте и грохоте. Она боялась, прижималась ко мне изо всей силы, я спрашивал с тоской: «Ты устала от меня? Ну, скажи!»«Я только тебя люблю, Митя!отвечала она как в лихорадке.Только тебя,
хочу, чтоб ты знал...» Не в первый раз она говорила: «Только тебя»,я не понимал, не видел, не слышал как будто... понимал, да ведь невмоготу с жизнью расставаться, цеплялся и закрывал глаза.
А было это всего лишь месяц назад (нет, меньше). Один огонь был у нас на двоих, одно золотое мгновение, одни и те же ощущения и мысли текли сквозь душу и плоть. Что ж я теперь... почему лежу здесь и где она?
Все помню!заорал я, борясь с удушьем.Ну и что?
Вчера мне звонил Жека.
Откуда?
Не знаю. Звонок московский, не междугородный.
Ведь в Переделкине московские телефоны?
В Переделкине?
Я сел на пыльно-желтую каменную ступень, Сашка рядом, перед ним не надо было притворяться, и я сказал:
Ты должен устроить мне с ним встречу. То есть расплатиться за эти полгода.
Постараюсь. Я понял, что он скрывается.
Неужели Сашка не догадывается? Я вгляделся пристальнознакомые симптомы: едва сдерживаемое возбуждение
прорывалось в лице, губы дрожат, подрагивают пальцы с сигаретой. С чего бы это? Да ну их всех...
Зачем он звонил?
Спрашивал про одного человека: откуда, мол, Митюша его выкопал.
Что за человек?
Кирилл Мефодьевич.
Чего он затрепыхался?
А кто такой Кирилл Мефодьевич?
Знакомый Алексея.
Алексея?.. А-а, племянники. Так кто же он?
Тип всеведущего старца. Не в Оптинском, конечно, смысле, но... давний лагерник. Адвокат.
Что он делает?
Ничего. Приходит, слушает, смотрит. Палата наша наэлектризована. Решаем вопросы онтологические. Ты их видел?
Видел. Там один несчастный...
Андреич, контуженый. Так вот, Кирилл Мефодьевич Жеку разыскал, но спугнул. Я могу рассчитывать на тебя?
Можно было бы и не спрашивать: тайный темный жар и трепет соучастия ощущались в нем безошибочно.
По-видимому, я его убью,сказал Сашка со своей обычной скромностью.
Я всегда знал в нем родственную душу, но не до такой же степени!
За что?
Митя, я больше не могу,зашептал он с каким-то фанатизмом.Не могу сидеть и смотреть, как Россия рушится! Бубнить одно и то же о коммунизме...
Бросай школу, иди в диссиденты.
Там одна ненависть, ставшая прибыльной «профессией», я пытался, ты знаешь. Но не смог найти русское подполье. Русское, православное. Но ведь должно же быть?
И не найдешь, потому что ты трус. Мы трусы, а те идут до конца. И на Россию надвигается новый экспериментантикоммунизм.
Ты мне можешь дать дедушкин парабеллум?попросил он угрюмо.Он действующий?
Всем вдруг понадобился парабеллум. Однако оставил мой дедушка наследство!
Обойдешься. Убьешь его цитатой из братьев Аксаковых.
Я серьезно. Тебя надо освободить. И его.
Убийством?
Его надо освободить,повторил он упрямо.И тебя. Он сказал: «Митьку я держу стопроцентно, он у меня в руках».
Врет! И вообще не мешай: от кого ушла женаот тебя или от меня?
Да, это странный момент. В марте он от меня звонил, я услышал случайно: «Поль, я хочу тебя немедленно». Почему?
Нестерпимое отвращение ко всему и ко всем усиливалось, выражаясь физически в нехватке воздуха, я выдавил:
Тебе прямо, по-русски объяснить?
Нет, не то. То есть то, конечно, но... почему именно она? Ты очень много ему даешь, он дышит твоим воздухом...
«Воздухом, которого мне все чаще не хватает»,рассеянно подумал я, жадно вслушиваясь.
...и так рисковать. Зачем? Его возможности в этом планену, женщины,должно быть, безграничны. И все-таки именно Поль.
Она захотела его немедленно?
Не знаю. Он ушел.
Какое ж ты дерьмо, Сашенька.
Ты прав, я трус. Деликатный и потрясенный трус. Я сделал вид, будто ничего не слышал, только что вошел в комнату. Он как раз положил трубку и сказал: «Не на жизнь, а на смерть». Он специально ничего не скрывал, ускорял развязку»» и если б ты слышал его голос... Мне даже показалось на секундуэто ты ей говоришь, с такой, извини, нежностью. «Поль...» Из всего этого можно сделать вывод: он ее любит.
От бешенства я просто онемел, забыв про неврозы, а друг сердечный продолжал, взволнованно запинаясь, перебудораженный возможностью «пострадать»:
Зло дало трещину, так получается? Я совсем запутался, но дело в том...
Тут и я обрел голос:
Она шлюха, и он обращается с ней соответственно! А ты действительно трус и ищешь оправдания своей трусости. «Зло дало трещину»»! Прекрасно. Иди обнимись с возрожденным братом. Демоны всех стран, соединяйтесь, занимайтесь любовью... Нет, Сашенька, для подвига или преступления нужна страсть, по меньшей мере равная любви, а то и сильнее, пуще!..
Митька, кончится катастрофой.
Да, надо спешить. Парабеллум я тебе не дам, это мое дело, но ты его разыщешь. Для началаСтрастной бульвар, я уже не могу там появляться... Есть, на чем записать?.. Действуй осторожно, никаких шалостей, учти, Вэлоса голыми руками не возьмешь. Ну все, иди.
Но он продолжал сидеть, а черный козел от могил подобрался к нам почти вплотную и слушал внимательно, поблескивая в профиль непроницаемым зраком, выставив острые рожки и чуть-чуть пристукивая копытцем. Вдруг заблеял иронически над человечьей тщетой. Жизнь переполнена дешевой символикой.
От чего умер ваш Павел?спросил я на ночь глядя у дяди Пети; меня подзадоривала явно «запретная тема».
Убили.
Кто?
Говорили, иностранец. Шпион то есть. Но не поймали. Где им, сволочам...
Да за что?
Он закрыл глаза и якобы заснул, я погасил свет. Господи, шпион! Кто нормальный в этом мире, покажите мне его. «Я хочу видеть этого человека!» Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, чтоб пусто было и ничего от нашего дерьма не осталось. Что тогда? Он не договорил, его перебила Мария: об ангеле-хранителе. Свято место пусто не бывает. Три таблетки димедрола путались в мозгах, я будто бы выходил на берег Белого моря, одновременно лежа в черной палате, раздвоение было приятно, заблеял козел, дядя Петя сказал сквозь сон (мой сон или свой собственный):