Заметно?
Энтузиазму много.
Весельчак рассмеялся, обход удалился, Любовь протянула кольцо. Я заулыбался, как новопреставленный жених.
Возьмите его себе.
Девочка вспыхнула. Лет восемнадцать, не больше.
С какой стати?
За уход. Вы будете за мной ухаживать?Я нагло пожал руку с кольцом.
Любаш!крякнул дядя Петя предостерегающе. Она вырвала рукукольцо упало на поли быстро вышла.А ты, Палыч, опасный тип. Всех сумел обойти.
Да вы, дядя Петя, тоже не промах, вас не обойдешь.
Мы улыбнулись друг другу с искренней симпатией. Тут бы всплакнутьда что-то не всплакнулось. В палату вошла Фаина, помятый со вчерашнего и с позавчерашнего крокодил, с помойным ведром и шваброй. Совесть пробудилась, пробудились и более жгучие чувства.
Инвалиды!заорала Фаина, подняла и попробовала колечко на зубна сохранившийся одинокий клык.Золотое! Это ты его за окошко выкинул?
Я почти физически чувствовал, что становлюсь больничным анекдотом, городским сумасшедшим. Или деревенским дурачком. Нет, не потянуэто уже аристократизм, юродство, на которые не имею прав, мне еще недоступна сладость унижения (быть смешным), а стало быть, настоящей свободы. Я заволновался. Юродивыеунижение во Христе или во имя свободы?.. А, для Василия Блаженного свобода и есть Христос. Все прописано, все ясно было для них... Старуха совала мне в руку кольцо, как раскаленное уголье, я оттолкнул.
Ты дурачком-то не прикидывайся,она бережно положила колечко в верхний ящик моей тумбочки.Запойный небось?
Запойный.
Сколько раз в году?
Бессчетно.
Чтой-то не похоже.
Фаина потыкала шваброй под койками, мазанула середину и пошла на исчезновение, дядя Петя не выдержал:
Фаин, ты хоть бы паука смела этого поганого.
Не надо!взмолился я (мой скрытный паучок, мой шок, мое окошко без стекла).Пожалуйста. Пусть живет.
Три вздоха, три взгляда скрестились в больном пространстве и оборотились на меня; старик под капельницей проснулся и улыбнулсяс ним мы поймем друг друга; миф о дурачке укреплялся. Тем лучше, границы мифа безграничныможет быть, я безгранично свободен на оставшийся мне срок, и никакие заветы, законы и заповеди...
Фаин, капельница кончилась!взревел Федор, старуха метнулась за дверь, безумец напротив меня задыхался, удушье передалось и мне, но я глаз не мог отвести, шепот дяди Пети: «Кончается!..» Вот оно: второе рождение или ничто?.. Белые одежды и движения, привычные руки, новый пузырек с ядовито-желтой жидкостью, игла входит в плоть (эвфемизм для обозначения тощего дрожащего зада), фрейдист выпрямился и сказал:
Пронесло.
Итак, возвращение (воскрешение Лазаря посредством пузырька и иголки). Его вернулизачем? Любаша наказала уходя:
Дядя Петь, чуть чтостучи в дверь.
Стучу, стучу,проворчал стукач.Ему сиделка нужна постоянная, а то, случись, недоглядим...
Зачем ему сиделка?
Чтоб жить.
Да зачем ему жить, скажите ради Бога?!
Ты, Палыч, прям какой-то фашист.
Я рассмеялся натужно. Нет, сверхчеловек из меня не вышел, хотя и случались порывы. Последний еще не утолился. Утоли мои порывы. «Ждите завтра».
Жить, конечно, незачем,согласился дядя Петя спокойно.Мы тут на краю. Федор, может, выкарабкается, а нам с Андреичем кранты.
Не страшно?
Да нет. Если там кто и есть...
Нет там ничего,вставил нигилист Федор.
Затрудняюсь сказать,возразил дядя Петя.Из ничего получится ничего, так? А кто-то когда-то всю эту нашу волынку завел.
Сикось-накось завел,проворчал Федор.
Или мы сами скособочились.
Да ты чего, дядя Петь, верующий, что ль?
Я? Не-а. Он позабыл.
Позабыл?повторил я вопросительно.
Позабыл про наси мы позабыли. Погляди на него,мы посмотрели на Андреича, тот сказал с робкой улыбкой: «Была полная тьма»».Так-то вот. И ты не бойся: хуже, чем тут, не будет.
Я не боялся, я ждал странного человека. Завтра, завтра!
Глава вторая: МИРЫ РУССКОГО ДЕТСТВА
Узкий шестиэтажный дом рубежа веков, смены вех и культов, прятался в уходящих в былое переулочках за Садовым кольцом, в районе Новослободской. Мрачноватый модерн с лепными ночными демонами, слетевшимися под крышу. Он прятался и прятал черный ход, запасной и незабываемый, где жила нечистая сила, Митюша своими глазами видел в укромном уголке бочку с помелом и, подросши, по черной лестнице сбежал в мир приключений. А в парадном гулкие, монастырски истертые плиты и ступени с медными петельками для исчезнувших навеки ковров, изысканные изгибы перил, подслеповатые остатки витражей в круглых оконцах и юные порнографические фантазии на обшарпанной штукатурке. Надо подняться на лифте с одышкой на пятый этаж, отомкнуть резную двустворчатую дверь. Прихожая, коридор, столовая, кабинет, спальнявсе с дореволюционным размахом. Эти покои уплотнялись с тысяча девятьсот тридцать четвертого года, но в сорок четвертом все вернулось на свои места. Дух православия и декадансасвоеобразный русский синтезпочти не выветрило время, с ужасом и стоном пронесшееся сквозь стены, иконы, мореный дуб, картины и книги (в период обострения диктатуры кое-что из опасного праха эпох скрывалось в сундуке). Не выветрилось до конца, однако внесло социальный сквозняк: покои, за исключением десятилетнего промежутка, охранял красный мандат, сначала дедовский, потом отцовский.
Дед Дмитрий Павлович. Из этих покоев начинающий философ (трактат «Обожествление пролетариата», издан Сабашниковыми в четырнадцатом году) попал в первую мировую бойню, во вторуюнациональную, в Кремль, в Орловский централ («Ну-ка, гад, подпиши трактат"!»), орловский расстрел перед сдачей города вермахту. Жена Сонечка погибла в жертвенном качестве жены.
Сын Павел Дмитриевич. Арест отца выпал на кратковременный курс «сын за отца не отвечает», карательный аппарат дал сбой, Павел Дмитриевич не ответил и трактатов не писал: Комакадемия, наркомат, вторая мировая, Берлин, Кремль... Орловский централ, сентябрьский расстрел... ничего подобного: персональная пенсия, кооператив в Беляеве, ночные демоны... Впрочем, в Беляеве они не водятся. Демоны (языческие даймоны) прижились в Европе, наши же пугала с черных ходовпростецкие чертизапрещены, поэтому по ночам отец спит спокойно, с таблетками; днем таблетки замещают книгипопытка забвения прошлого, настоящего и будущего. Попыткане пытка.
В общем, деду и отцу было не до философииможет быть, за все ответит внук?
Материнская стихиятверскаяв отличие от отцовской ничего материального не внесла в мореную обстановку беспокойных покоев: крестьянки бежали от голода в чем мать родила. Бабушка, спрятав единственное свое дешевое сокровищелитографическую «Тайную Вечерю»на даче в Милом, осела там и до самой смерти молилась и сушила сухари. Митюша по младости лет помогал как мог: копил корки в своем письменном столе немецкой работы под сказками всех времен и народов (он был рожден, чтоб сказки сделать... нет, нет, писать «сказки») и привозил для бабы Марфы тайком в узелке, вперемешку с солдатиками и пушечками. Со смертью Марфы земная молитва кончилась, мировая революция не состоялась, и сухари подъели мыши.
Все это было слишком давно, в пятьдесят седьмом, а между тем повествование со скоростью паровоза движется к декадентскому дому вместе с поездом «Симферополь-Москва».
Андроников монастырь, тускло-белый, минувшая могучая крепость, и политизолятор над Яузойна подступах к Курскому, пути и перепутья, их стальной блеск... Потянулась платформа, Алеша с Лизой в центре цыганского табора.
Тебя встречают?
Наверное, Поль. Мама должна была ей позвонить. Мы с тобой незнакомы?
Хватит дурака валять. Я хочу тебя видетьи сегодня же.
Не выйдет. Родственные чувства и т.д. Завтра! Завтра жду твоего звонка, да, Алеш?Она прижималась к нему в цыганской тесноте, заглядывая в глаза.Да, Алеш?
Да, да, да.
Вагон дернулся и остановился, цыгане требовательно загалдели, двигаясь на одном месте. Кучка встречающих, Алеша всмотрелся сквозь стекло. Похоже, вон та, в сторонке, уютная блондиночка с букетом, готовая к родственным чувствам. Ну, с такой не пропадешь! Он повеселел, шагнул на столичный асфальт в решимости с ходу стать племянником и услышал над ухом:
Ой, Поль!
Здравствуй, Лизочек!
А это Алеша, познакомься.
Обернулся, вдруг вспыхнул непонятный страх. Высокая тонкая женщина сказала равнодушно:
Очень приятно. Полина Николаевна.
Из нашего класса. И тоже поступает в университет. Забавно, правда?
Женщина улыбнулась, очень пышные, очень красные губыалые, пунцовые, не накрашенные; улыбка для них с Лизой и не для них, для себя. Эта женщина в тетки не годится и следить за племянницей не будет.
Вы тоже у нас собираетесь жить?
Я сам по себе. Я в общежитии.
В медленной толпе они спустились в тоннель, прошли через бесконечные кочевья; метро, пятикопеечная возня, турникет, лабиринтная развилка, кольцо и радиустут пути их расходились. Он должен доехать до «Площади Революции», пересесть на «Маркса» (не спутать Маркса со Свердловым) и далее на «Университет», где его дожидается приемная комиссия. Поль договорила, он ждал чего-то ещеи дождался. Она добавила, холодная, чужая, любезная:
Приезжайте к нам на дачу.
Всегда готов! Вот онСтрашный Судсовсем скоро. И Алеша ловко ввинтился в разгоряченное, раздраженное скопище тел перед лестницей-чудесницей (так называл это изобретение покойный страховой агент, а Лешенька цеплялся за дедовы колени перед первым шагом в пропасть).
Как дома, Лизок?
Нормально. Тебе от мамы письмо.
Митя нас ждет.
Ужасно жалко! Но сегодня нет сил. У меня что-то с головой.
Что такое у нас с головой?Поль ласково провела рукой по русоволосой стрижке.
Раскалывается. Мне нужно полежать в потемках.
Погоди. Разве ты не с нами будешь жить в Милом?
Конечно, нет. Там столько отвлечений, и собаки, и купанье...
Зиночка просила с тобой позаниматься.
Но я же буду ездить к вам и советоваться, чуть что. Понимаешь?
Живи, где тебе нравится. Ты свободна, девочка.
Тетка сумела выразить главное: она свободна! А так ли это? Тени в стремительном подземном окне, мое лицо из мрака, нежное, детское (нет, не детское!), мои глаза, блестят...
Поль, я, пожалуй, поеду с тобой в Милое.
Вот и хорошо. Только заедем на Новослободскую цветы полить. И Митя просил Карамзина.
Они окунулись в сумеречную прохладу прихожей, бросили вещи. Кабинет встретил зеленым зноем сквозь гардины и «Историей Государства Российского». Поль рассеянно перебирала тома, Лиза слонялась по комнатену, скоро там?боясь передумать. Карамзин написал «Бедную Лизу». Дворянинкак его? Эраст!обольщает простую девушку, она умирает от любви, впрочем, дворянину это также не сходит с рук. Расцвет сентиментализма, сплошные слезы, которые, возможно, ожидают меня на экзаменах. Телефон задребезжал в прихожей, Поль вышла, проговорила что-то, вернулась, пробормотав: «Ошибка»,и Лизу поразило, как хороша она была сейчас, одушевленная то ли гневом, то ли страхом.
Все.Постояла, спросила нетерпеливо:Так ты едешь?
Нет, не поеду.
Тетка словно проснулась, внимательно вглядываясь.
Лизок, что с тобой?
Устала.
А малина? А Арап с Милочкой? Ну, голубчик! Все тебя ждут. А мне еще в одно место надо, так ты сама...
Завтра, Поль, ладно?
Какая ты девочка стала, Лиза.
Какая?
Прелесть-девочка.
Дверь захлопнулась. Лязг лифта, его старческий вздох, старичок покорно пополз вниз, освобождая ее от родственных чувств, непременно связанных почему-то с враньем.
Она постояла в полумраке, потом включила розовый свет, высветлилось потускневшее зеркало, в немвпечатление необыкновенной чистоты и четкости: бирюзовое море, выжженные солнцем оранжевые холмы, Святая гораэто общий план. И подробностине менее драгоценные: профиль Волошина, зеленые змейки на дне, розы на подоконнике, «скажи поклоны князю и княгине», глинобитный домик в Шанхае, дама, семерка, туз, мировая революция... Она взяла телефонную трубку, набрала номер; женский голос:
Алло.
Можно Ивана Александровича?
Минутку.
Потрескивающая пространством пауза.
Да.
Его голос. Голова закружилась вдруг (навраланапророчила!), она села на пол и сказала:
Иван Александрович, это Лиза.
Откуда?Опять пауза.Итак, сегодня?
Да.
Где?
У памятника Пушкину в семь. Ладно?
Буду ждать.
Целый год она уговаривала себя не звонить и сдалась в первый же день. Правда, предлог житейский: он должен помочь с университетом. А голова кружилась от бирюзы, золота и ветерка с гор в тот июльский крымский день на пляже под отеческой охраной. На простонародном пляже; писатели были отгорожены проволокой и сидели под охраной государственной («Ваш пропуск! Нету? Ну-ка давай отсюда!»), на таком же тесном мусорном пятачке, но знатном, интеллектуальном (и декаденты когда-то сидели тут у Волошина без проволоки). Впрочем, простонародье как-то просачивалось. Вот если б колючки и ток пропустить... А, по дну морскому проползут: анархия подтачивает иерархию, и державное равновесие кое-как, кряхтя, сохраняется.
Иван Александрович, филолог рубежа веков, смены вех и культов, доктор, профессор, член и прочая, был из тех, кто за элитарной проволокой, но он там не сидел, он знал местечки повольготнее.
Что за чудо день стоял! Что за чудо жизнь, особенно там, вдали, где небеса переходят в пучину и мчится игрушечный катер, за нимодинокая фигурка с протянутыми руками. Лиза загорелась.
Мне надоело,заявила она,мне не хватает...И задумалась: чего не хватает ей, перебравшей солнца, воды, ветра, рассвета и снов и счастливого детства?
Чего тебе еще не хватает?попрекнул Василий Михайлович.
Риска.Точное глубокое ощущение: именно риска.
Чего-чего?
Сейчас пойду кататься на водных лыжах.
Папа успокоилсяребенку такое мероприятие не доверяти задремал. Резиновые шлепанцы, белая полотняная юбка, узкая ступня, круглое колено, пышноволосый русый паж, нет, маленькая женщина. Взгляды мужчинвот что возникло в последние каникулы. Да, прелестна, но ведь таких много в мимолетном цветущем саду на заре? Но страстность и сила предчувствовались в каждом оживленном движении, скольжении меж распростертыми, распаренными телами.
На лодочной станции ошалевший со сна старик бормотал что-то невнятное, указывая в сторону Карадага. Далеко. Жарко. Забава утратила прелесть, однако соблазн рисканепонятное, устойчивое искушение («Упрямство!»говорил папа) не отпускало.
Через час она добрела до неведомой таинственной пристани. Странное местечко. Прямо перед ней возвышался гордый горный профиль Волошинакто его высекал? какие силы?неподвижная вода с прозеленью, зеленые змейки извиваются на дне, серые стада валунов застыли понуро, солнце печет библейские холмы («Обстановка «Песни Песней»,заметил как-то Иван Александрович; отсюда эпитет«библейские»). На валунчике сидит некто и швыряет разноцветные камушкитри подскока, четыре подскока,тусклые, но вдруг радостно вспыхивающие в зеленоватом омуте, прежде чем уйти навек.
Шикарный мужик, супермен из западного боевика, широкоплечий, загар до черноты, белоснежные американские шорты, каштановые волосы вспыхивают на солнце золотом. Он не взглянул на Лизу, но увидел, она почувствовала.
Где тут можно покататься на водных лыжах, вы не знаете?
Я-то знаю. А вы при документах?
При каких...
При паспорте, например.
У меня еще нет паспорта.
Ну, пионерский отряд, не ожидал.
Я уже в десятом, мне уже шестнадцать, просто до каникул не успела получить.
Это вы зря. Но выход есть, если вы положитесь на меня. Будет вам и белка, будет и свисток. Так как?
В темных глазах мелькнуло что-то, Лизе стало не по себе.
Я, наверное, пойду?
Как вам угодно.Он улыбнулся завораживающе, она засмеялась от радости.
Нет, не пойду.И села на соседний валунчик.
Я так и знал.
Что знали?
Я уже неделю за вами наблюдаю. Ведь неделю? Точно?
Да, мы здесь неделю.
В таком случае разрешите представиться: Иван, можно звать Ванюшей... впрочем, у вас даже паспорта нет еще. Иван Александрович.
Елизавета Васильевна.
Бедная Лиза. Боже, как хорошо!
Ему-то хорошо, а у нее папа. О приличном семейном знакомстве не могло идти речи: чего доброго, увезут на Черкасскую от греха подальше («Не соблазни малых сих»,говорил Иван Александрович с улыбкой). А ведь все было совсем не так, непонятно, безумно и... Боже, как хорошо!